Союза коммунистов. Большинство членов этого общества настолько хорошо понимало эти лежавшие в его основе принципы, что, когда честолюбие и карьеризм некоторых из его членов привели к попыткам превратить Союз в заговорщическую организацию для устройства революции ex tempore {экспромтом, без всякой подготовки. Ред.}, эти члены были быстро исключены из Союза.
Никакой закон в мире не мог бы дать основание называть такого рода союз заговорщической организацией, тайным сообществом, созданным в целях государственной измены. Если это и был заговор, то заговор не против существующего правительства, а против его вероятного преемника. И прусское правительство знало это. Вот в чем причина, почему одиннадцать обвиняемых держали в одиночном заключении восемнадцать месяцев, использованных властями для самых поразительных юридических проделок. Представьте себе: после восьмимесячного пребывания под арестом заключенных задержали в тюрьме еще на несколько месяцев для продолжения следствия «за отсутствием против них улик, доказывающих какое-либо преступление»! А когда, наконец, обвиняемые предстали перед судом присяжных, им не смогли вменить в вину ни одного преднамеренного деяния, носившего характер государственной измены. Все же они были осуждены, и вы сейчас увидите, каким образом.
В мае 1851 г. был арестован один из эмиссаров Союза {Нотьюнг. Ред.}, и на основании найденных у него документов были произведены дальнейшие аресты. Один прусский полицейский чиновник, некий Штибер, немедленно получил предписание проследить разветвления мнимого заговора в Лондоне. Ему удалось добыть некоторые документы, принадлежавшие тем упомянутым выше отщепенцам, которые после исключения их из Союза действительно организовали заговор в Париже и Лондоне. Эти бумаги были добыты посредством двойного преступления. Удалось подкупить некоего Рейтера, который взломал письменный стол секретаря этого общества {О. Дица. Ред.} и украл из стола документы. Но это было еще только начало. Кража эта повела к раскрытию так называемого немецко-французского заговора в Париже и к осуждению его участников, но все же не дала ключа к большому Союзу коммунистов. Парижским заговором, кстати сказать, руководили несколько честолюбивых дураков и политических chevaliers d’industrie {проходимцев. Ред.} в Лондоне и один осужденный в прошлом за подлог субъект, действовавший в Париже в качестве полицейского шпиона {Шерваль. Ред.}. Одураченные ими простофили неистовыми декламациями и кровожадными напыщенными фразами возмещали свое крайнее политическое ничтожество.
Таким образом, прусской полиции пришлось искать новых открытий. В прусском посольстве в Лондоне она устроила настоящее отделение тайной полиции. Полицейский агент по фамилии Грейф занимался своей гнусной профессией, прикрываясь званием атташе посольства, — прием, которого, собственно, достаточно, чтобы поставить все прусские посольства вне международного права, и прибегать к которому еще не решались даже австрийцы. Под его руководством работал некий Флёри, купец из лондонского Сити, человек с некоторым состоянием и связями в довольно респектабельных кругах, одна из тех низких тварей, которые совершают гнуснейшие дела из прирожденной склонности к подлости. Другим агентом был торговый служащий по имени Гирш, который, однако, уже при его прибытии в Лондон был заподозрен в шпионаже. Он втерся в компанию нескольких немецких эмигрантов-коммунистов в Лондоне, которые, чтобы удостовериться в том, кем он был в действительности, терпели его в течение некоторого времени в своей среде. Доказательства его связи с Полицией вскоре были получены, и г-н Гирш с этого момента скрылся. Но хотя он потерял, таким образом, всякую возможность приобретать те сведения, за которые ему платили, он все-таки не остался бездеятельным. В своем уединении в Кенсингтоне, где он ни разу не встречал ни одного из вышеупомянутых коммунистов, он еженедельно фабриковал мнимые отчеты о мнимых заседаниях мнимого центрального комитета как раз той заговорщической организации, которую никак не могла выловить прусская полиция. Содержание этих отчетов было в высшей степени абсурдным.
Ни одно собственное имя не соответствовало действительности, ни одна фамилия не была написана правильно, ни одно слово, приписываемое тому или иному лицу, не было похоже на сколько-нибудь вероятные высказывания этого лица. В составлении этих фальшивок Гиршу помогал его учитель Флёри, и отнюдь не доказано, что к этому гнусному делу не приложил своей руки и «атташе» Грейф. Как ни невероятно это, но прусское правительство приняло эту нелепую стряпню за святую истину, и можно представить себе, какую путаницу внесли подобного рода свидетельства в тот обвинительный материал, который был представлен суду присяжных. Когда начался судебный процесс, г-н Штибер, упомянутый полицейский чиновник, сам занял место на свидетельской скамье, подтвердил под присягой все эти нелепые выдумки и с немалым самодовольством уверял, что один из его тайных агентов находится в интимнейших отношениях с теми людьми в Лондоне, которых следует рассматривать как главных организаторов этого ужасного заговора. Этот тайный агент был действительно окружен глубокой тайной, ибо он в течение восьми месяцев не высовывал носа из Кенсингтона из страха, как бы и в самом деле не повстречать кого-нибудь из тех участников заговора, о самых тайных помыслах, высказываниях и делах которых он будто бы сообщал из недели в неделю.
Однако у гг. Гирша и Флёри было в резерве еще одно изобретение. Все сфабрикованные ими отчеты они переработали в «подлинную книгу протоколов» заседаний тайного верховного комитета, на существовании которого настаивала прусская полиция. А так как г-н Штибер нашел, что эта книга удивительно согласуется с отчетами, которые он уже получил от тех же лиц, то он немедленно представил ее присяжным, заявив опять-таки под присягой, что после тщательного исследования он пришел к твердому убеждению в подлинности книги. Тогда-то и была опубликована большая часть нелепых выдумок, которые сообщал Гирш. Можно представить себе изумление мнимых членов этого тайного комитета, когда они услыхали, что о них сообщаются вещи, о которых они до того времени даже и не подозревали. Тот, кого при крещении нарекли Вильгельмом, здесь оказался перекрещенным в Людвига или Карла; другим приписывалось произнесение речей в Лондоне в такое время, когда они были в другом конце Англии; о третьих сообщалось, что они читали письма, которых они никогда не получали; указывалось, что они устраивали регулярные собрания по четвергам, между тем как у них просто было обыкновение еженедельно устраивать приятельские встречи по средам; рабочий, едва умевший писать, фигурировал в качестве одного из составителей протоколов и якобы подписывался как таковой; всех их заставили изъясняться на таком языке, который, пожалуй, является языком прусского полицейского участка, но уж никак не общества, состоявшего в большинстве своем из хорошо известных у себя на родине литераторов. И в довершение всего была подделана расписка в получении суммы, будто бы уплаченной фальсификаторами за книгу протоколов мнимому секретарю вымышленного центрального комитета. Но существование этого мнимого секретаря основывалось исключительно на мистификации, которую какой-то коварный коммунист разыграл с несчастным Гиршем.
Эта грубая подделка была слишком скандальна, чтобы не произвести действия, прямо противоположного тому, которого хотели достичь. Хотя лондонские друзья обвиняемых были лишены всякой возможности познакомить присяжных с обстоятельствами дела; хотя письма, которые они посылали защитникам, изымались на почте; хотя документы и сделанные под присягой письменные показания, которые им все же удалось доставить этим адвокатам, не были допущены в качестве судебных доказательств, тем не менее общее негодование было таково, что даже государственные обвинители, да и сам г-н Штибер, — который сам же под присягой поручился за подлинность этой книги протоколов, — были вынуждены признать ее поддельной.
Этот подлог был, однако, не единственным актом подобного рода, в котором оказалась повинной полиция. Во время процесса всплыли еще два или три таких же факта. Полиция посредством вставок фальсифицировала украденные Рейтером документы и таким образом исказила их смысл. Один документ, полный неимоверного вздора, был написан почерком, подделанным под почерк д-ра Маркса, и в течение некоторого времени приписывался именно ему, пока, наконец, обвиняющая сторона не была вынуждена признать подлог. Но на смену каждой разоблаченной полицейской гнусности выдвигалось пять или шесть новых, которые невозможно было немедленно разоблачить, потому что защиту старались захватить врасплох, доказательства приходилось добывать в Лондоне, а всякая переписка защитников с лондонскими эмигрантами-коммунистами трактовалась на суде как соучастие в предполагаемом заговоре!
Что Грейф и Флёри действительно таковы, какими они изображены выше, это подтвердил сам г-н Штибер в своем свидетельском показании. Что же касается Гирша, то он признался перед полицейским судьей в Лондоне, что он подделал «книгу протоколов» по приказу и при содействии Флёри, а потом скрылся из Англии, чтобы избежать уголовного преследования.
Столь позорные разоблачения, сделанные во время процесса, поставили правительство в крайне затруднительное положение. Состав присяжных был у него на этом процессе такой, какого доселе еще не видывали в Рейнской провинции: шесть дворян — реакционеров чистейшей воды, четыре денежных магната и два правительственных чиновника. Эти люди не очень-то склонны были внимательно разбираться в хаотической массе показаний, которые в течение шести недель нагромождались перед ними при непрерывно раздававшихся у них в ушах криках о том, что обвиняемые являются главарями страшного коммунистического заговора, имеющего целью ниспровержение всего святого: собственности, семьи, религии, порядка, правительства и законов! И тем не менее, если бы правительство в это же время не дало понять привилегированным классам, что оправдание в этом процессе послужит сигналом к упразднению суда присяжных и будет воспринято как прямая политическая демонстрация, как доказательство того, что буржуазно-либеральная оппозиция готова пойти на союз даже с самыми крайними революционерами, — приговор был бы все-таки вынесен оправдательный. Как бы то ни было, правительству удалось посредством применения нового прусского уголовного кодекса как закона, имеющего якобы обратную силу, добиться осуждения семерых арестованных, между тем как оправданы были только четверо. Осужденные были приговорены к тюремному заключению на различные сроки, от трех до шести лет[285], о чем Вы, несомненно, в свое время уже сообщали, когда известие об этом дошло до Вас.
I
ПРЕДВАРИТЕЛЬНЫЕ ЗАМЕЧАНИЯ
Нотъюнг был арестован 10 мая 1851 г. в Лейпциге; вскоре после этого были арестованы Бюргерс, Рёзер, Даниельс, Беккер и другие. 4 октября 1852 г. арестованные предстали перед кёльнским судом присяжных по обвинению в «носящем характер государственной измены заговоре» против прусского государства. Предварительное заключение — одиночная тюрьма — продолжалось, таким образом, около полутора лет.
При аресте Нотъюнга и Бюргерса были найдены «Манифест Коммунистической партии», «Устав Союза коммунистов» (коммунистического пропагандистского общества), два обращения Центрального комитета этого Союза[287], наконец, несколько адресов и печатных произведений. Об аресте Нотъюнга было уже известно в течение восьми дней, когда в Кёльне начались обыски и аресты. Если, таким образом, и можно было найти еще
