требований сельскохозяйственного рабочего и фермера-арендатора, является отношением совершенно излишним и несовместимым со всей системой современного производства; что земельная рента — экономическое выражение этих отношений — могла бы с большой выгодой быть присвоена государством; что, наконец, интересы лендлорда противоположны интересам всех других классов современного общества. Было бы утомительно перечислять все выводы, которые извлекла из этих предпосылок школа Рикардо против монополии на землю. Для моей цели будет достаточно процитировать трех новейших английских авторитетов в области политической экономии.
Лондонский «Economist», — главный редактор которого г-н Дж. Уилсон является не только оракулом фритредеров, но также и оракулом вигов, и не только представителем вигов, но и неизменным придатком казначейства в каждом вигском или коалиционном министерстве, — в различных статьях утверждал, что, точно говоря, не может существовать права, разрешающего какому-либо индивиду или нескольким индивидам требовать исключительной собственности на землю нации.
Г-н Ньюмен в своих «Лекциях по политической экономии», Лондон, 1851 г., написанных с откровенно признаваемой целью опровергнуть социализм, утверждает:
«ни один человек не имеет и не может иметь естественного права на землю, если только он лично ее не занимает. Его право касается лишь пользования землей, но не больше. Любое иное право представляет собой продукт искусственного закона» (или парламентских актов, как выразился бы «Times»)… «Если когда-нибудь земли не будет хватать для того, чтобы жить на ней, праву частных собственников удерживать ее в своих руках придет конец»[148].
В Ирландии дело обстоит именно так, и г-н Ньюмен недвусмысленно подтверждает обоснованность требований ирландских арендаторов, хотя его лекции и читались перед избранной аудиторией британской аристократии.
В заключение разрешите мне процитировать несколько выдержек из работы г-на Герберта Спенсера «Социальная статика», Лондон, 1851 г., также претендующей на полное опровержение коммунизма и признанной наиболее обстоятельным изложением фритредерских доктрин современной Англии.
«Никто не может пользоваться землей так, чтобы препятствовать остальным в пользовании ею подобным же образом. Справедливость, таким образом, не допускает собственности на землю, ибо тогда остальным приходилось бы жить на земле лишь с согласия собственников. Безземельные люди могли бы даже на основе права вообще быть изгнанными с земли… Никогда не могут быть обоснованными претензии считать существующие права на такого рода собственность законными. Если кто-нибудь и думает так, пусть обратится к хроникам. Первоначальные документы были написаны скорее мечом, чем пером. Не юристы, а солдаты были здесь нотариусами; удары служили ходячей монетой, идущей в уплату; для печатей кровь предпочитали воску. Могут ли иметь силу притязания, возникшие на таких основаниях? Едва ли. А если нет, что сказать тогда о правах всех последующих владельцев имений, приобретенных таким образом? Разве порождается продажей или передачей по наследству право там, где его прежде не существовало?.. Если один акт передачи не создает права, то могут ли это сделать многие акты?.. И согласно какой норме претензии, не имеющие силы, ежегодно получали эту силу?.. Право всего человечества на поверхность земного шара еще имеет силу, несмотря на все документы, обычаи и законы. Невозможно найти какой-либо способ, посредством которого земля может стать частной собственностью… Мы каждый день отрицаем лендлордизм нашим законодательством. Как могут быть проведены канал, железная дорога или тракт? Мы не проявляем щепетильности, чтобы захватить столько акров, сколько потребуется для этой цели. Мы не дожидаемся для этого чьего-либо согласия… Требуемая перемена была бы не чем иным, как переменой владельцев земли… Вместо того, чтобы быть собственностью отдельных лиц, земля принадлежала бы великой корпорации — обществу. Вместо того, чтобы брать в аренду свой участок у отдельного собственника, фермер арендовал бы его у нации. Вместо того, чтобы платить арендную плату агенту сэра Джона или его светлости, он платил бы ее агенту или субагенту общества. Управляющие имениями из частных служащих превратились бы в общественных чиновников, а система аренды в простое пользование землей… Доведенное до своей крайности притязание на исключительное обладание землей приводит к деспотизму землевладельцев»[149].
Таким образом, даже с точки зрения представителей современной английской политической экономии, правом на землю своей родной страны обладают только ирландские арендаторы и сельскохозяйственные рабочие, но отнюдь не английские узурпаторы-лендлорды, и «Times», выступая против требований ирландского народа, вступает в прямое противоречие с британской буржуазной наукой.
К. МАРКС
РУССКАЯ ПОЛИТИКА ПО ОТНОШЕНИЮ К ТУРЦИИ. — * РАБОЧЕЕ ДВИЖЕНИЕ В АНГЛИИ[150]
Лондон, пятница, 1 июля 1853 г.
Начиная с 1815 г. великие европейские державы больше всего на свете боялись нарушения status quo {существующего порядка, существующего положения. Ред.}. Но всякая война между какими-либо двумя из этих держав чревата ниспровержением status quo. В этом кроется причина того, почему к захватам России на Востоке относились терпимо и почему от нее никогда не требовалось взамен ничего иного, кроме какого-либо, хотя бы и абсурдного, предлога, который давал бы западным державам возможность остаться нейтральными и избавлял бы их от необходимости препятствовать русской агрессии. Россию все время хвалили за терпеливость и великодушие, проявляемые ее «августейшим повелителем», который не только милостиво соглашался прикрывать неприкрытое постыдное раболепие западных кабинетов, но и имел великодушие поглощать Турцию не всю сразу, а по частям. Таким образом, русская дипломатия опиралась на трусость государственных деятелей Запада, и ее дипломатическое искусство постепенно стало настолько шаблонным, что историю нынешних переговоров можно почти буквально проследить в анналах прошлого.
Беспочвенность новых предлогов России стала очевидной после того, как султан {Абдул-Меджид. Ред.} в своем последнем фирмане на имя константинопольского патриарха сделал во всем, что касается религии, даже большие уступки, чем того требовал сам царь. Но, может быть, «умиротворение Греции»[151] является серьезным предлогом для вмешательства? Когда в свое время г-н де Виллель, желая рассеять опасения султана {Махмуда II. Ред.} и дать доказательство добрых намерений великих держав, предложил, чтобы «союзники прежде всего заключили договор, согласно которому Оттоманской империи гарантируется ее status quo», этому предложению самым решительным образом воспротивился русский посол в Париже {Поццо-ди-Борго. Ред.}. Он заявил, что
«Россия, проявляя великодушие в своих отношениях с Портой и безграничное уважение к желаниям своих союзников, тем не менее вынуждена сохранить исключительно за собой право улаживать свои собственные разногласия с Диваном; общая гарантия в отношении Оттоманской империи, не говоря уже о необычности и неожиданности такого акта, задела бы чувства его повелителя, равно как и приобретенные Россией права и те принципы, на которых последние покоятся»[152].
В настоящий момент Россия требует, чтобы ей разрешили оккупировать Дунайские княжества, отказывая Турции в праве рассматривать этот шаг как casus belli {повод к войне. Ред.}.
В 1827 г. Россия требовала, чтобы ей разрешили «оккупировать Молдавию и Валахию от имени трех держав».
В своем манифесте от 2 апреля 1828 г. об объявлении войны русский император заявлял следующее:
«Мои союзники найдут во мне всегдашнюю готовность идти с ними нога в ногу в отношении выполнения Лондонского договора[153] и горячее стремление помочь им в той работе, которую наша религия и чувства, священные для всего человечества, делают предметом нашей заботливости; они найдут во мне всегдашнюю готовность использовать свое положение исключительно для того, чтобы ускорить выполнение договора от 6 июля».
В русском манифесте 1 октября 1829 г. провозглашалось, что; «Россия неизменно отклоняла от себя всякую мысль о завоеваниях, всякое стремление к расширению». И в то же время русский посол в Париже писал графу Нессельроде:
«Когда императорский кабинет обсуждал вопрос о том, настал ли момент поднять оружие против Порты, у некоторых, быть может, возникли сомнения относительно настоятельной необходимости этого шага, а именно у тех, кто недостаточно подумал о последствиях кровожадные реформ, которые только что с таким ужасным насилием проведены в жизнь главой Оттоманской империи.
Турецкая система была исследована императором, и его величество нашел, что она обнаруживает зачатки физической и моральной организации, которой она прежде не обладала. Если султан оказался в состоянии противопоставить нам более решительное и лучше организованное сопротивление уже сейчас, когда он едва только успел подготовить основы для своих новых планов реформ и улучшений, то насколько он был бы страшнее для нас, если бы имел время упрочить их. Раз уж создалось такое положение, мы должны почитать себя счастливыми, что успели перейти в наступление, прежде чем опасность возросла. Ибо всякая отсрочка могла бы лишь ухудшить наше положение и создать нам еще большие затруднения, чем те, с которыми мы встретились».
В настоящий момент Россия намеревается сначала предпринять агрессивный шаг, а затем уж разговаривать об этом. В 1829 г. князь Ливен писал графу Нессельроде:
«Мы ограничимся только общими местами, ибо всякое подробное сообщение о столь щекотливом предмете могло бы вызвать действительную опасность. Если мы когда-либо станем обсуждать вместе с нашими союзниками статьи договора с Портой, мы удовлетворим их лишь тогда, когда они возомнят, что заставили нас понести непоправимые жертвы. Мир должен быть подписан только в нашем собственном лагере, и Европа должна узнать о его условиях лишь после того, как он будет заключен. Протестовать тогда уже будет поздно, и Европа терпеливо подчинится тому, чему она уже не в состоянии будет помешать».
В настоящий момент Россия в течение нескольких месяцев под всевозможными предлогами откладывала энергичные действия, чтобы сохранить то положение вещей, которое, не будучи ни войной, ни миром, было для России приемлемым, для Турции же — гибельным. Точно таким же образом действовала Россия и в то время, о котором мы говорили выше, Поццо-ди-Борго так высказывался по этому поводу:
«Наша политика направлена к тому, чтобы в течение ближайших четырех месяцев ничего не произошло, и я надеюсь, что нам это удастся, ибо люди, вообще говоря, предпочитают выжидать. Но пятый месяц должен быть богат событиями».
После того как царь осыпал турецкое правительство величайшими оскорблениями я несмотря на то, что в данный момент он угрожает силой вырвать у него самые унизительные уступки, он тем не менее громко афиширует свою «дружбу к султану Абдул-Меджиду» и свои заботы о «сохранении Турецкой империи». Он сваливает на султана «ответственность» за то, что последний сопротивляется его «справедливым требованиям», за то, что он непрерывно «оскорбляет его дружбу и его чувства», отвергает его «ноты» и отклоняет его «покровительство».
Когда в 1828 г. Карл Х спросил у Поццо-ди-Борго, чем объясняются неудачи русского оружия в кампании этого года, последний ответил, что император, не
