Итак, если вы гарантируете договор, это ни в коем случае не означает, что вы гарантируете его соблюдение. Именно таким образом ответили миланцы императору Фридриху Барбароссе: «Мы принесли Вам присягу, но, вспомните, мы не присягали соблюдать ее»[310].
Впрочем, в одном отношении Венский договор был хорош. Он давал британскому правительству как одной из договаривающихся сторон
«право иметь и высказывать свое мнение о всяком действии, которое ведет к нарушению этого договора… Державы, участницы Венского договора, имели право требовать неприкосновенности польской конституции, и это было моим мнением, которое я не скрывал от русского правительства. Я предусмотрительно сообщил это мнение русскому правительству еще до взятия Варшавы и до того, как стали известны результаты военных действий. Я сообщил его еще раз, когда Варшава пала. Тем не менее русское правительство придерживалось другого взгляда на этот счет». (Палата общин, 9 июля 1833 года.)
Итак, он спокойно предусмотрел падение Польши и ждал этого удобного случая для того, чтобы высказать и развить свое мнение о некоторых статьях Венского договора, будучи убежденным в том, что великодушный царь стремится сокрушить польский народ вооруженной силой лишь для того, чтобы воздать должное той самой конституции, которую он попрал, когда народ еще обладал многими средствами для сопротивления. В то же время благородный лорд обвинял поляков в том, что они «сделали неуместный и, по его мнению, не имеющий оправдания шаг, свергнув императора». (Палата общин, 9 июля 1833 года.).
«Я мог бы также сказать, что поляки были нападающей стороной, ибо они начали борьбу». (Палата общин, 7 августа 1832 года.)
Когда опасения, что Польша будет окончательно уничтожена, переросли в тревогу, он заявил, что
«уничтожение Польши как в моральном, так и в политическом отношении настолько невыполнимо, что я считаю всякие опасения насчет попытки подобного рода излишними». (Палата общин, 28 июня 1832 года.)
Впоследствии ему напомнили про эти своеобразные предположения, высказанные им в такой манере, но он стал уверять, что его неправильно поняли, что он употребил эти слова не в политическом, а в житейском смысле, полагая, что русский император не в состоянии
«ни номинально, ни фактически уничтожить многие миллионы людей, проживающие в разделенном на части Царстве Польском». (Палата общин, 20 апреля 1836 года.)
Когда во время кампании в пользу поляков палата сделала попытку к вмешательству, Пальмерстон сослался на свою ответственность как министра. А когда то, чего опасались, совершилось, он холодно заявил, что
«никакое голосование палаты не может хотя бы в малейшей степени побудить Россию отменить свое решение». (Палата общин, 9 июля 1833 года.)
Когда после падения Варшавы были разоблачены жестокости, совершенные русскими, Пальмерстон рекомендовал палате отнестись к русскому императору возможно мягче. Он заявил, что
«никто больше него не сожалеет о некоторых выражениях, употребленных во время дебатов» (палата общин, 28 июня 1832 года), что «нынешний император России — человек возвышенного образа мыслей», что «если имели место случаи, когда русское правительство допускало по отношению к полякам чрезмерную жестокость, то мы можем рассматривать это как доказательство того, что власть русского императора фактически игнорировалась, и можем с уверенностью утверждать, что в этих случаях император скорее поддавался влиянию других, нежели действовал по велению своих непосредственных чувств». (Палата общин, 9 июля 1833 года.)
В момент, когда, с одной стороны, была решена участь Польши, а с другой стороны, в результате мятежа Мухаммеда-Али, Турецкой империи неминуемо угрожал распад, Пальмерстон уверял палату, что «события развиваются в общем весьма удовлетворительно». (Палата общин, 26 января 1832 года.)
По случаю внесенного предложения об оказании помощи польским эмигрантам
«ему было в высшей степени тягостно возражать против выдачи денежных субсидий этим лицам, ибо естественное, стихийное чувство должно побуждать каждого великодушного человека согласиться на это; но предлагать какие-либо денежные субсидии этим несчастным было бы несовместимо с его долгом». (Палата общин, 25 марта 1834 года.)
Как мы вскоре увидим, этот столь мягкосердечный человек принял на счет британского народа значительную часть расходов по подавлению Польши.
Благородный лорд приложил все усилия к тому, чтобы скрыть от парламента все официальные документы о польской катастрофе. Тем не менее в палате общин были сделаны заявления, которые — а он ни разу даже не пытался их опровергнуть — не оставляют никакого сомнения относительно его роли в то роковое время.
После того как вспыхнула польская революция, австрийский консул не покинул Варшавы, а австрийское правительство решилось даже послать в Париж польского агента, г-на Валевского, поручив ему вступить в переговоры с правительствами Англии и Франции о восстановлении Царства Польского. Тюильрийский двор заявил, что он «готов действовать совместно с Англией, если она одобрит этот план». Лорд Пальмерстон отклонил это предложение. В 1831 г. г-н Талейран, французский посол при сент-джемском дворе, предложил план совместного выступления Франции и Англии, но получил достаточно ясный отказ, а также ноту благородного лорда, в которой говорилось, что
«дружеское посредничество в польском вопросе было бы отклонено Россией. Державы недавно отклонили подобное же предложение Франции. Вмешательство обоих дворов, французского и английского, могло бы носить лишь насильственный характер в случае отклонения посредничества со стороны России, но сердечные и доброжелательные отношения, существующие между сент-джемским и санкт-петербургским кабинетами, не позволили бы его величеству королю Великобритании решиться на вмешательство подобного рода. Еще не наступило такое время, когда можно было бы, рассчитывая на успех, предпринять подобные действия против воли государя, права которого бесспорны».
Но это еще не все. 23 февраля 1848 г. г-н Ансти сделал в палате общин следующее заявление:
«Швеция мобилизовала свой флот для того, чтобы предпринять диверсию в пользу Польши и вернуть себе свои прибалтийские провинции, столь несправедливо отторгнутые от нее во время последней войны. Наш посол при стокгольмском дворе получил от благородного лорда инструкции в духе, противоположном этим планам, и Швеция прекратила свои военные приготовления. С аналогичной целью персидский двор послал армию под командованием персидского наследного принца, которая в течение трех дней уже двигалась по направлению к русской границе. Секретарь посольства при тегеранском дворе, сэр Джон Мак-Нейл, выехал вслед за принцем, и, несмотря на то, что находился на расстоянии трехдневного пути от главной квартиры, нагнал его; в соответствии с инструкциями благородного лорда он стал от имени Англии грозить Персии войной, если принц продвинется хотя бы еще на один шаг к русской границе. Подобные же побудительные средства благородный лорд применил и для того, чтобы воспрепятствовать Турции возобновить с своей стороны войну».
Возражая против требования полковника Эванса, чтобы были представлены документы относительно нарушения Пруссией ее мнимого нейтралитета в русско-польской войне, лорд Пальмерстон заявил, что
«министры Великобритании не могут взирать на эту борьбу без глубочайшего сожаления, и они получат величайшее удовлетворение, если увидят ее окончание». (Палата общин, 16 августа 1831 года.)
Разумеется, он хотел увидеть ее окончание как можно скорее, и Пруссия разделяла его чувство.
Позднее по другому поводу г-н Г. Галли Найт в следующих словах резюмировал все поведение благородного лорда по отношению к польскому восстанию:
«Как только дело касается России, в поведении благородного лорда проявляется любопытная непоследовательность… В польском вопросе благородный лорд нас все время разочаровывал. Вспомним, что благородный лорд, когда от него настойчиво требовали употребить свое личное влияние в пользу Польши, вполне признавал справедливость ее дела и наших жалоб, но говорил нам: проявите только сдержанность в настоящий момент — вот-вот должен отправиться посол, известный своим либеральным образом мыслей, и вы можете быть уверены, что мы сделаем все как следует; вы только помешаете его переговорам, если рассердите державу, с которой ему придется иметь дело, а потому последуйте моему совету и сохраните сейчас спокойствие; будьте уверены, что этим будет достигнуто многое. Мы поверили этим уверениям; либеральный посол уехал; вел он когда-либо переговоры по этому вопросу или нет, мы так и не узнали. Единственное, что мы получили, это были красивые фразы благородного лорда и больше ничего». (Палата общин, 13 июля 1840 года.)
После того как так называемое Царство Польское исчезло с карты Европы, оставался еще призрачный остаток польской национальной самостоятельности в виде вольного города Кракова. Во время общей анархии, последовавшей за падением Французской империи, царь Александр не то чтобы завоевал герцогство Варшавское, но просто-напросто конфисковал его и, разумеется, стремился удержать его в своих руках вместе с Краковом, который включен был Бонапартом в состав герцогства. Австрия, некогда владевшая Краковом, желала получить его обратно. Царь, видя, что он не может получить Краков, но не желая уступить его Австрии, предложил сделать его вольным городом. Ввиду этого в VI статье Венского договора было постановлено:
«Город Краков с принадлежащей ему территорией объявляется на вечные времена вольным, независимым и совершенно нейтральным городом, под покровительством России, Австрии и Пруссии».
Согласно IX статье Венского договора,
«дворы российский, австрийский и прусский обязуются уважать сами и требовать, чтобы всегда уважался другими нейтралитет вольного города Кракова и принадлежащей ему территории. Никакая военная сила, никогда, ни под каким предлогом не может быть введена на эту территорию».
Сразу же после окончания польского восстания 1830–1831 гг. русские войска неожиданно вступили в Краков, и эта оккупация продолжалась два месяца. Однако она рассматривалась как временная необходимая мера, вызванная войной, и была скоро забыта среди бурных событий того времени.
В 1836 г. Краков снова был оккупирован войсками Австрии, России и Пруссии под предлогом необходимости принудить краковские власти к выдаче лиц, принимавших участие в польской революции, которая произошла пять лет тому назад. Конституция Кракова была упразднена, находившиеся там три консула присвоили себе верховную власть, полиция была вверена австрийским шпионам, сенат был свергнут, суды распущены, университет обречен на бездействие запрещением приезжать студентам из соседних провинций, а торговля вольного города с окружающими странами прекращена{32}.
Когда 18 марта 1836 г. благородному виконту был сделан запрос по поводу оккупации Кракова, он объявил, что эта оккупация
