состарился настолько, что уже ничему больше не может научиться у молодой девушки!
x x x
Моя Корделия!
Ты никогда не воображала, что я могу стать таким, каков я теперь, но ведь и я никогда не воображал этого. А что… не изменилась ли в сущности ты сама… Возможно ведь, что изменился не я, а твой взгляд на меня. А может быть, и я действительно изменился, изменился потому, что люблю тебя, да и ты изменилась, потому что я люблю тебя. Прежде я смотрел на все окружающее с высоты величия, в холодном спокойствии разума. Ничто не могло ужаснуть меня. Пусть даже в мою дверь постучался бы выходец с того света, — я, как Дон Жуан, спокойно взял бы в руки свечу и бестрепетно пошел отворять. Я не задрожал бы, столкнувшись лицом к лицу с этим ужасным гостем… Но случилось иное: за дверью был не бледный бескровный призрак, а ты, моя Корделия!.. Не холодное веяние могилы, а жизнь, юность, здоровье и красота так и хлынули мне навстречу! Рука моя дрожит… я не могу держать свечу… Я отступаю пред тобою, не в силах оторвать от тебя взгляда!.. Да, я изменился, но как? В чем состоит это изменение? Не знаю. Я ничего не могу прибавить к этим загадочным необъяснимым словам: я изменился.
Твой Йоханнес.
x x x
Моя Корделия!
Любовь — тайна; помолвка — разоблачение. Любовь — молчание; помолвка — оглашение. Любовь — тихий шепот сердца; помолвка — громкий крик. И несмотря на все это, наша помолвка, благодаря твоему искусству, моя Корделия, скроет нашу тайну от глаз посторонних. В непроглядном мраке ночи нет ничего опаснее маленького огонька, вводящего в заблуждение больше, чем сама тьма.
Твой Йоханнес.
x x x
Она сидит на диване у чайного стола, я — рядом с нею. Она держит меня за руку; головка ее, отягченная наплывом дум, склоняется на мое плечо. Она, по-видимому, так близка ко мне и в то же время так далека от меня. Во всем ее существе просвечивает какое-то затаенное сопротивление, ненамеренное или обдуманное, но инстинктивное сопротивление женственности. Впрочем, сущность женщины в том и заключается, чтоб отдаваться, сопротивляться. Она сидит на диване у чайного стола; я рядом с ней. В биении ее сердца не слышно пылких желаний, в колебании груди — тревожной тоски; сердце бьется спокойно, грудь вздымается ровно, в лице мягкие переливы красок. Что это? Любовь? Нет. Она только прислушивается, внимает. Она прислушивается к крылатым словам, она жадно внимает им… Эти слова, хотя и слетают с уст другого, но все равно что ее собственные… Этот голос как бы раздается в ее собственном сердце… Он сулит блаженство и ей, и… другому.
x x x
Что я делаю? Обольщаю ли я Корделию? Совсем нет; это меньше всего входит в мои намерения. Хочу ли украсть ее сердце? Напротив, предпочитаю, чтобы моя возлюбленная сберегла его. Так что ж я делаю? Я придаю своему сердцу новую форму по образцу ее сердца… Художник рисует на полотне черты возлюбленной, скульптор лепит ее формы; моя работа тоже нечто вроде скульптуры, конечно, в духовном смысле. Сама Корделия не знает, что сердце ее служит мне моделью; я пользуюсь им тайно, и это — единственное лукавство с моей стороны; в этом смысле можно, пожалуй, сказать, что я украл сердце Корделии, как Рахиль украла сердце Лавана, тайно похитив его домашних богов.
x x x
Обстановка как рамка действия имеет, без сомнения, большое влияние на человека; она сильно и глубоко врезается в память, или, вернее, в душу, — и не изглаживается никогда. Сколько бы лет ни пришлось мне прожить, я никогда не сумею представить себе Корделию иначе, как в этой обстановке, в этой маленькой гостиной. Когда я прихожу к ним, горничная обыкновенно провожает меня через зал в маленькую гостиную, и в ту минуту, как я отворяю дверь, ведущую в последнюю из зала, Корделия отворяет другую дверь из своей комнаты, так что наши глаза встречаются еще в дверях. Гостиная: такая маленькая, скромная и уютная, что скорее походит на будуар; она смотрит одинаково мило и уютно со всех пунктов, но мое любимое местечко — это диван. Я сижу на нем обыкновенно рядом с Корделией; перед нами стоит круглый стол, с него красивыми складками спускается изящная скатерть. На столе лампа. Формой она похожа на цветок, пышно развернувшийся под стеклянным колпаком, прикрытым прозрачным абажуром. Абажур этот так тонок и воздушен, что дрожит от малейшей струи воздуха. Цвет и форма лампы напоминают Восток, а легкое колебание абажура — тихое веяние этого далекого края. Пол гостиной скрыт под затейливо сплетенной циновкой, сразу выдающей свое иноземное происхождение. Иногда я беру лампу исходной точкой для полета моей фантазии: я воображаю тогда, что сижу рядом с Корделией на траве под тенью роскошной пальмы. Иногда же плетеная циновка переносит меня с ней в кают-компанию корабля… Мы плывем по волнам безбрежного океана… Диван стоит далеко от окна, поэтому окружающих строений не видно, а взор прямо устремляется в далеко уходящий, синеющий простор неба… Вследствие этого иллюзия еще усиливается. Сидя рядом с моей возлюбленной, я заставляю эти картины проноситься над окружающей нас обстановкой, и они скользят легкой воздушной стопой снов, проходящих мимо изголовья спящей красавицы. Обстановка вообще играет большую роль, особенно в воспоминаниях. Эротические отношения должны быть обставлены так, чтобы впоследствии легко было воскресить в памяти картину всего, что было в них прекрасного. Вот почему следует обращать на обстановку особенное внимание и, если ее нет или она не соответствует предмету, создавать ее искусственно.
Данная обстановка, однако, как нельзя более гармонирует с существом Корделии и с ее любовью. Совсем иная картина встает в моем воображении, когда я вспомню Эмилию… Ее я не могу, или, вернее, не хочу даже, представить себе иначе, как в маленькой стеклянной галерее, выходящей в сад. Двери открыты настежь, и взор невольно упирается в маленький тенистый садик, ставящий предел его желанию следовать за убегающей вдаль дорогой. Эмилия была прелестна, но не так богата душевным содержанием, как Корделия, и вся обстановка была тоже как будто рассчитана на это. Пол галереи почти не возвышался над уровнем земли, и взор держался преимущественно земного, не стремился смело и необузданно вдаль, а спокойно отдыхал на переднем плане картины. Как ни заманчиво убегала из глаз дорога, она все-таки не в силах была соблазнить взора: он как-то мельком обегал кругом все небольшое видимое пространство и возвращался обратно, чтобы вновь и вновь сделать тот же самый круг. Обстановка, окружающая Корделию, напротив, не должна иметь переднего плана, а лишь бесконечный простор горизонта. Сама Корделия не должна быть прикована к земле, а свободно парить в воздухе, не ходить, а летать, не описывать все тот же круг, а неудержимо стремиться вперед!..
x x x
Стоит только самому стать женихом, и все почтенные товарищи по несчастью принимаются откровенничать, посвящая тебя во все свои дурачества. Несколько дней тому назад кандидат Петерсен просто надоел мне своими рассказами о милой девушке, своей невесте. Он сообщил мне, что она прелестна, — это я и без него знал, что она очень молода, — и это для меня не новость, что, наконец, молодость ее и есть одна из причин, заставивших его остановить свой выбор именно на ней: он желает перевоспитать ее по своему идеалу. Скажите пожалуйста! Этакий несчастненький кандидатик и такая цветущая, жизнерадостная девушка! Я уж довольно старый практик и все-таки не дерзаю приблизиться к девушке — этому перлу создания, иначе как с целью самому учиться у нее. Оказать же на нее какое-нибудь воспитательное влияние я могу лишь настолько, насколько сумею научить ее тому, чему сам выучился у нее…
x x x
Надо взволновать душу Корделии, произвести в ней полный переворот, и не постепенно, отдельными порывами, а сразу, мгновенно. Она должна постигнуть бесконечное и понять, что оно-то именно ближе и свойственнее всего человеку. Но постигнет она это не умом, не напряженной работой мысли — тогда она сошла бы со своего пути, а непосредственно, воображением. Воображение, являющееся лишь одним из элементов существа мужчины, является субстанцией женщины и, в данном случае, главным посредником между мной и Корделией. Корделия не должна добираться до понятия о бесконечном путем неустанной работы мозга — женщина ведь не рождена для упорного труда; она схватит его легко и свободно одним воображением и сердцем. «Бесконечное» является для девушки таким же простым и естественным понятием, как и «любовь», и «счастье». Взор молодой девушки всюду видит бесконечное, и переход в него для нее лишь легкий прыжок — прыжок женский, а не мужской; мужской в этом случае никуда не годится. Посмотрите только, как неуклюжи его приготовления к такому прыжку: он измеряет глазом расстояние, прицеливается, примеряется, собирается, наконец пускается с разбегу и… вдруг останавливается в испуге! Назад; снова приготовится, снова разбежится, прыгнет и… провалится! Молодая девушка прыгает не так… Представьте себе два острых выдающихся уступа, разделенных зияющей пропастью, которые так часто встречаются в горах. Посмотреть вниз — голова кружится; ни один мужчина не дерзнет перепрыгнуть такую пропасть. Молодая же девушка, по словам предания, отважилась на это, и с тех пор это место называется «Девичьим прыжком». Я охотно верю этому рассказу добродушных жителей гор, как верю и всему, что говорят о превосходстве молодых девушек, всему, даже самому необыкновенному и чудесному, — удивляюсь и все-таки верю. По-моему, единственный предмет удивления на свете — молодая девушка; по крайней мере, она первая удивила меня; она же будет, по всей вероятности, и последней… Итак, прыжок в бесконечное для девушки — лишь легкий грациозный скачок; мужчина же, собирающийся перепрыгнуть эту пропасть, просто смешон. Как широко ни расставляет он ноги, точно желая соразмерить силу прыжка, все его усилия — ничто в сравнении с расстоянием вершин. Ну, а можно ли представить себе девушку, занятую такими неуклюжими приготовлениями к прыжку? Девушку можно представить себе бегающей, но этот бег — игра, наслаждение, проявление ее легкости и грации. Приготовления же к прыжку заключают в себе нечто диалектически обдуманное, что противно духу самой женской природы. Прыжок девушки — полет; мгновение — и она уже на другой стороне, стоит там такая легкая, грациозная, посылая нам воздушные поцелуи… На лице ее ни тени утомления или напряжения, она стала лишь еще прелестнее. Как свежий, только что распустившийся из горной расщелины цветок, склоняет она свою головку над пропастью, и голова кружится, когда вы
