положениях вашей любви той звуковой фигуры, которою влюбленные обыкновенно говорят друг другу о своей любви». Но я бы сказал ему на это: очень рад, что вы ищете напрасно, — этой звуковой фигуре совсем нет места в области эротизма, если даже в нем и есть примесь интересного. Любовь слишком самосущественна, чтобы удовлетворяться болтовней, эротические положения чересчур богаты содержанием, чтобы переполняться еще разговорами. Они молчаливы, тихи, строго ограничены и тем не менее красноречивы, как музыка колосса Мемнона. Эрот жестикулирует, но не разговаривает, а если и случается, то лишь загадочными намеками, образной музыкой. Эротические положения всегда пластичны или живописны, а в длинном разговоре о любви нет ни живописности, ни пластики. Солидные женихи и невесты, впрочем, всегда начинают с подобной болтовни, которая так и потянется красной нитью чрез все их болтливое супружество, обещая, что в их браке никогда не окажется недостатка в приданом, упоминаемом еще Овидием: dos est uxoriа likes. Если же вообще допустить, что между влюбленными непременно должно быть сказано что-нибудь, то довольно, если говорит один мужчина, который поэтому должен обладать одним из даров, заключавшихся в поясе Венеры, — даром беседы и сладкой, т. е. вкрадчивой, лести. Из всего вышесказанного нельзя однако заключать, что Эрот — немой или что беседа вообще не должна иметь никакого места в строго эротических отношениях. — Нет, нужно только, чтобы и она носила эротический характер, а не расплывалась в пространных и глубокомысленных рассуждениях на тему будущей жизни влюбленных. Истинно эротическая беседа должна быть отдыхом от эротической борьбы, времяпрепровождением, а не главным делом. Такая беседа, такое confabulatio прекрасно, и мне никогда не надоест беседовать с молодой девушкой — одна известная девушка может, пожалуй, надоесть, но разговор с молодой девушкой вообще — никогда. Последнее для меня так же невозможно, как устать дышать. Главная прелесть такой беседы — ее жизненный саморасцвет, т. е. то, что разговор, держась преимущественно земли, не сосредоточивается, однако, на какой-нибудь одной теме, а вполне подчиняется закону случайности. Итак, случайность — закон всех движений такой беседы, а ее содержание — цветок под названием тысяча радостей».

x x x

Моя Корделия!

«Моя», «твой» — вот слова, которые, как в скобках, заключают бедное содержание моих писем. Замечаешь ли ты. что они все сближаются, расстояние между ними становиться все меньше. О моя Корделия! Ведь чем бессодержательнее становится заключающееся в них, тем знаменательнее сами скобки.

Твой Йоханнес.

x x x

Моя Корделия!

Объятия — разве борьба?

Твой Йоханнес.

x x x

Корделия вообще молчалива, и я всегда особенно ценил в ней это качество. Натура ее слишком женственно-глубока, чтобы резать мне слух «зиянием», которое вообще довольно часто слышится в разговоре женщины, особенно же часто, если собеседник, который должен подыскивать предыдущую и последующие гласные, так же женственен по своей природе, как и она сама. Иногда только какая-нибудь короткая, невольно вырвавшаяся фраза намекнет о том, какие нетронутые сокровища таятся в глубине ее девственной души. В таких случаях я всегда стараюсь помочь ей, развить ее мысль, и в результате получается то же самое, что бывает, если позади ребенка, набрасывающего какой-нибудь рисунок своими слабыми, неверными пальчиками, стоит взрослый, твердой и умелой рукой исправляющий сделанное, — из слабого, неопределенного наброска выходит нечто смелое, рельефное. Так и с Корделией — она и удивляется достигнутому результату и, в то же время, как будто гордится своим собственным искусством. Поэтому я неустанно слежу за каждым брошенным словом, за каждой случайной фразой, подхватываю их на лету и возвращаю ей в таком обработанном и преображенном виде, что она и узнает, и не узнает свою собственность.

x x x

Сегодня мы обедали с Корделией в гостях. Когда мы выходили из-за стола, лакей доложил Корделии, что ее спрашивает какой-то посыльный. Человек этот был послан мной и принес письмо, содержавшее в себе намек на нечто сказанное мной сейчас за столом. Мне так искусно удается вплести нужное мне замечание в общий разговор, что Корделия, хоть и сидела далеко от меня, все-таки услышала его и… не поняла; на это именно и было рассчитано мое письмо. В случае, если бы мне не удалось придать разговору за столом необходимого направления, я сам явился бы вовремя, чтобы конфисковать письмо. Она скоро вернулась и на вопросы посторонних принуждена была немного солгать. Подобные обстоятельства только усиливают эротическую таинственность, без помощи которой Корделии не пробраться по указанному мною пути любви.

x x x

Моя Корделия!

Веришь ли ты, что если заснешь, положив голову на лесной холм, то увидишь виллису? Я не знаю этого, но знаю, что, склонив голову на твою грудь и не закрывая глаз, я вижу ангела. Думаешь ли ты, что можно заснуть спокойно, склонив голову на лесной холм? Я не думаю, но знаю, что, склонив голову на твою грудь, я совсем не могу сомкнуть глаз от волнения.

Твой Йоханнес.

x x x

Jacta est alea. Пора настала!

Я был у нее сегодня, но почти не видел ее и не слышал ее голоса, так, видимо, увлекала меня одна идея, которую я все время и развивал перед Корделией. Идея эта была настолько интересна сама по себе, что приковала и внимание Корделии, я же, видимо, был увлечен ею всецело. Начать новый образ действий резкой переменой манеры держать себя по отношению к ней, т. е. прямой холодностью и равнодушием, было бы неразумно. Теперь же, после моего ухода, когда она выйдет из-под обаяния моего красноречия, она откроет, что я был сегодня не такой, как всегда. Открытие это больно уязвит ее сердце, а уединение еще растравит эту рану, и чем дальше продолжится уединение, тем глубже станет боль от раны. Когда же, наконец, ей представится случай поговорить со мной, она уже не будет в состоянии вспыхнуть сразу, высказать все, что передумала в этот долгий промежуток, и на дне ее души останется ядовитый осадок сомнения. Беспокойство и волнение ее будут все расти и расти, а письма прекратятся, в эротической пище будет недостаток, над любовью прозвучит какая-то скрытая насмешка. Пожалуй, она и сама будет не прочь принять участие в этой игре, но лишь на минуту, более ей не выдержать: ей захочется приковать меня тем же, чем я пользовался по отношению к ней, — страстью…

x x x

В вопросе о разрыве с женихом всякая девушка — великий казуист. В женских школах не читают лекций по этому предмету, и тем не менее все девушки как нельзя более сведущи — в каких именно случаях можно и должно нарушить данное жениху слово. Правду говоря, этому вопросу следовало бы постоянно фигурировать в виде темы на выпускных экзаменах, тем более, что обыкновенные экзаменационные сочинения девиц до невозможности скучны и однообразны; тогда же, по крайней мере, не оказалось бы недостатка в разнообразии. Подобная тема дала бы широкий простор острому уму девушек, а отчего же в самом деле и не дать бедным девушкам случая показать свой ум с блестящей стороны? Разве каждой из них не представилось бы тогда случая хотя бы письменно доказать свою зрелость и права на звание невесты? Однажды я участвовал в беседе, очень заинтересовавшей меня. Я зашел как-то в одно семейство, где бываю лишь изредка. Оказалось, что все старшие ушли, а две молоденькие дочери созвали к себе небольшой кружок подруг на утренний кофе. Всех девушек было восемь, от шестнадцати до двадцати лет. В их планы, вероятно, не входило принимать посторонних гостей, и они поручили горничной отказывать всем под тем предлогом, что никого из старших нет дома. Я, однако, ухитрился пробраться к ним и заметил, что мой приход их застал врасплох.

Бог знает, о чем могут беседовать восемь молоденьких девушек в таком торжественном заседании? Замужние женщины тоже собираются иногда в кружок, но их беседа — пасторальное богословие; решаются обыкновенно важные вопросы: можно ли пускать кухарку одну ходить на рынок, лучше ли брать провизию в кредит или за наличные, как узнать, есть ли у кухарки жених, и как затем избавиться от этой вечной возни с женихами, замедляющей стряпню, и т. д. Как бы то ни было, мне все же дали местечко в этом прекрасном кружке. Дело было ранней весной, и солнце уже посылало на землю свои первые слабые лучи, как вестников, объявляющих о его скором прибытии. В комнате все было еще по-зимнему, но именно потому эти маленькие отдельные лучи и приобретали такое вещее значение. Кофе стоял на столе, распространяя свой приятный аромат, а молодые девушки сидели вокруг — такие веселые, радостные, шаловливые и цветущие. Страх и неловкость их скоро прошли: да и чего им было стесняться? Ведь превосходство сил было на их стороне. Мне скоро удалось навести разговор на тему: в каком случае жениху с невестой следует разойтись? В то время, как взор мой с наслаждением порхал с одного цветка на другой в этом прелестном цветнике, отдыхая то на одном, то на другом миловидном личике, а слух впитывал музыку девичьих голосов, сознание мое тщательно проверяло все сказанное. Одного слова было иногда достаточно, чтобы я мог уже глубоко проникнуть в сердце девушки и прочесть его историю. А любопытно ведь проследить таким образом, как далеко зашла по пути любви каждая из них. Я не переставал подливать масла в огонь, и различные остроты, шутки и эстетическая объективность — все это содействовало непринужденности и живости беседы, не выходившей в то же время из границ самого строгого приличия. В этой шутливой легкости общего разговора дремала, однако, возможность одним ловким оборотом поставить милых девушек в роковое затруднение. Возможность эта была вполне в моей власти, но девушки едва ли подозревали о ней. Легкая игра беседы все еще отстраняла опасность, как сказки Шехеразады ее смертный приговор. Я то доводил беседу до границ грусти, то давал простор шаловливой девической фантазии, то манил их на диалектический путь мысли… Какая же другая тема может, впрочем, представить больше разнообразия, нежели та, о которой здесь идет речь.

Я приводил все новые и новые примеры, рассказал между прочим о девушке, которую насилие родителей заставило взять назад свое слово. Эта печальная история даже вызвала слезы у моих слушательниц. Рассказал и о человеке, который разошелся с невестой из-за того, что, во-первых, она была слишком высока ростом, а во-вторых, он забыл стать на колени, признаваясь ей в любви. На все возражения против неразумности и неосновательности таких причин он отвечал, что для него они достаточно разумны и основательны: основываясь на них, он достигает желаемого, и, кроме того, никто