и эволюции религии.
Изученные вождества существенно отличались одно от другого, но их объединяло то, что структурной опорой им служило сверхъестественное. Их политические и религиозные системы были тесно взаимосвязаны, их правители особым образом ассоциировались с божественным и пользовались этим статусом в политических целях. Как писал один западный исследователь, полинезийский вождь «предстает перед народом, как божество»[127].
Итак, оказывается, шаманизм положил начало чему-то большему. Эта ранняя форма религиозной специализации, присутствующая в сообществах охотников-собирателей и растениеводов, представляла собой в большинстве случаев аморфное лидерство. Хотя сверхъестественные навыки, приписываемые шаманом самому себе, обеспечивали ему социальный статус и некоторую власть над жизнью людей, влияние шамана редко преобразовывалось в выраженную политическую власть. Но по мере появления земледелия и обретения вождествами формы политическое и религиозное лидерство становилось более зрелым, интегрировалось, и эта интеграция не давала распасться новым сложным сообществам.
Означает ли это, что боги стали хорошими? Неужели аморальные, а иногда и распутные, боги охотников-собирателей сменились другими, похвально целеустремленными? Неужели боги наконец обрели более возвышенное призвание? Эти вопросы возвращают нас к полемике предыдущей главы, спорам между функционалистами и «марксистами»: кому служит религия — народу или только власть имущим?
Трудно найти скопление вождеств, более подходящее для того, чтобы пролить свет на этот вопрос, нежели полинезийское. В силу окружения огромными водными массами они не испытывали культурного влияния более развитых в техническом отношении сообществ. (В отличие от полинезийцев, североамериканские вождества делили континент с ацтеками, обществом уровня государств.) А когда полинезийцы вступили в контакт с представителями чуждых культур, ими оказались преимущественно европейцы, записавшие свои первые впечатления для потомков. Эти наблюдатели отличались от современных подготовленных антропологов (которых учат воздерживаться от таких оценочных суждений, как «отвратительное расточительство рода человеческого», даже если речь идет о принесении в жертву людей). Однако они составили базу данных, которая, будучи выверенной антропологами последующих времен, дает нам представление о том, как выглядели боги непосредственно перед тем, как вошли в письменные исторические свидетельства.
Боги Полинезии
Начиная с времен более чем трехтысячелетней давности полинезийские острова населяли путем череды миграций выходцы из Юго-Восточной Азии[128]. Общее культурное наследие отдельных островов распространялось в разных направлениях. Таким образом, Полинезия — наглядное свидетельство беспокойства и неугомонности, общих для культурной и биологической эволюций, свидетельство упорного создания и избирательного сохранения новых характеристик. Дарвин отмечал небольшие физиологические различия между вьюрками, обитающими на разных островах Галапагосского архипелага, внимание же антропологов привлекло культурное многообразие полинезийских островов.
Например, возьмем божество Тангароа — или Тангалоа, или Таалоа, в зависимости от того, на каком острове его почитают. Оно пользовалось широкой известностью и, как было принято считать, играло важную роль в сотворении, но какую именно? В одних местах его заслугой называли поднятие небес, в других — насыпание островов[129]. В Самоа считали, что бог Тангалоа создал человечество, а может, и саму материю; он жил высоко в небе как верховное божество[130]. На Маркизских островах Тангароа постыдно ютился под пятой Атануа, богини рассвета, потерпев поражение в бою с ее мужем Атеа, богом света[131].
Но если у полинезийских народов и существовали разногласия насчет конкретных высших существ, в целом они придерживались единого мнения о богах. Например, все верили, что богов много. На островах Общества (Товарищества), архипелаге, к которому относится Таити, верили в богов моря (которые наказывают людей, насылая на них акул) и богов воздуха (которым подвластны ураганы и бури). Были здесь боги рыбаков, мореплавателей, изготовителей сетей и более дюжины богов земледелия. Был бог плотников (не путать с богом кровельщиков), несколько богов-врачевателей (некоторые специализировались на переломах и вывихах), боги актеров и певцов, а также бог «чесальщиков волос и парикмахеров»[132].
Некоторые антропологи называют богов такого рода «ведомственными», или «внутрицеховыми», и одна из причин, по которым их так много в Полинезии, — многочисленность «ведомств» или «цехов». Если в сообществе охотников-собирателей каждый был охотником и/или собирателем, то эволюция вождеств означала настоящее разделение труда, и боги множились, занимая новые профессиональные ниши.
Полинезийские боги пристально следили за состоянием экономики, о чем помнили их подданные. Антрополог Е. С. Крэгхилл Хэнди писал в 1927 году в книге «Полинезийская религия»: «Полинезийцы считают все серьезные предприятия деятельностью, посвященной богам»[133].
ЭВОЛЮЦИЯ ВОЖДЕСТВ ОЗНАЧАЛА НАСТОЯЩЕЕ РАЗДЕЛЕНИЕ ТРУДА, И БОГИ МНОЖИЛИСЬ, ЗАНИМАЯ НОВЫЕ ПРОФЕССИОНАЛЬНЫЕ НИШИ
Занятия серьезнее рыболовства у них не было. Лодка, иногда двухкорпусная, вмещающая двадцать мужчин, уходила прочь от берега, скрывалась из виду, а затем возвращалась с уловом тунца-бонито и другой крупной рыбы — или ни с чем, или даже вообще не возвращалась[134]. Ставки были высоки, успех означал игру по правилам богов с самого начала.
И речь шла действительно о самом начале. «Постройка лодки была религиозным актом», — писал в XIX веке гаваец Дэвид Мало о культуре своей родины. Когда человек находил дерево, которое казалось ему внешне подходящим, он говорил об этом мастеру, делающему лодки-каноэ, и тот следовал поговорке «утро вечера мудренее», ложась спать перед святилищем. Если ему снился нагой мужчина или женщина, «прикрывающие срам рукой», это означало, что дерево не годится, как сообщал Мало[135]. И наоборот, привлекательные, хорошо одетые люди во сне означали «зеленую улицу».
В ночь перед рубкой дерева ремесленники располагались возле него лагерем, молились, предлагали богам кокосы, рыбу и свинью. На следующее утро на очаге, сложенном у подножия дерева, эту свинью жарили и съедали, между тем боги довольствовались духовной составляющей пищи. Затем начинались молитвы шести богам и двум богиням, в том числе божествам леса, лодки и топора[136]. После этого дерево валили каменными топорами. Когда оно падало, старший мастер, делающий лодки, надевал церемониальный наряд, становился над деревом возле корня с топором в руках, выкрикивал: «Ударь топором и выдолби его! Даруй нам лодку!», а затем наносил по дереву удар. Потом повторял эти слова, делал еще один удар, повторял, ударял, и так далее, продвигаясь от комля к верхушке дерева. После этого он оплетал дерево цветущей лианой, произносил молитву об отрубании верхушки и отрубал ее. Завершение постройки лодки занимало много дней и сопровождалось неоднократными обращениями к богам, не говоря уже об очередных пиршествах со свининой, рыбой и кокосами. А плетение простой веревки для оснастки становилось вопросом «первостепенной важности», как писал Мало[137].
Готовая лодка продвигалась дальше по божественному конвейеру и попадала под надзор новых богов. Богу-покровителю рыболовства Куула поклонялись в маленьких каменных святилищах, названных в его честь. Но существовали и другие боги рыбалки, «разнообразные и многочисленные», по словам Мало, и каждый рыбак признавал «выбранного бога». Каждый выбор имел свои последствия. Например, бог одного рыбака был известен принципиальным отношением к черному цвету, поэтому никто в семье не носил черное, а из дома были удалены все черные предметы[138].
Особая церемония отмечала начало сезона ловли каждого вида рыбы. Когда приходило время ловить аку (бонито), высокопоставленный член сообщества съедал вместе с глазом принесенного в жертву человека глаз аку. (И это была добрая весть для любителей аку: заканчивался период, в течение которого поедание этой рыбы каралось смертью.) Вечером накануне первого в сезоне выхода в море рыбаки собирались в святилище и проводили ночь вместе, воздерживаясь от соблазна заняться сексом с женами и тем самым навлечь на себя божественный гнев. Они приносили с собой жертвенную пищу, поклонялись богу рыболовства, а перед тем, как отойти ко сну, повторяли вслед за жрецом слова: «Спаси нас от ночных кошмаров, от сновидений, сулящих несчастье, от дурных предзнаменований»[139].
С точки зрения современного кораблестроителя или матроса рыболовного судна, многое в перечисленном выше может показаться несущественными приготовлениями к работе. И действительно, трудно согласиться с тем, что вынос из дома всех черных предметов сам по себе может считаться временем, проведенным деятельным рыболовом с пользой. Тем не менее совокупная цель всех этих ритуалов — окружить строительство лодки и ловлю рыбы атмосферой торжественности, предположительно способствующей точной и добросовестной работе.
Так или иначе, мы возвращаемся к вопросу о пользе, которую религиозный аспект приносил полинезийской экономике. В настоящий момент нам известно лишь, что этот религиозный аспект играл значительную роль.
Тапу и мана
Экономическую жизнь островов подкрепляли два ключевых религиозных принципа, на которые опиралась и жизнь полинезийцев в целом. Одним из них был тапу, от которого произошло известное нам слово «табу». Тапу относился ко всему запретному или обособленному. Так, в категорию many входили все запрещенные поступки, упомянутые в предыдущих абзацах: поедание аку до начала сезона ловли аку, ношение черного, если это запрещено твоим богом, секс с женой перед важным выходом в море на рыбную ловлю. Все это не просто вызывало недовольство или каралось общественным порицанием, как в наши дни — черная одежда на регате. За нарушения из категории many карали сами боги: возвращением домой без рыбы, болезнью, даже смертью. Тапу выполнял роль крахмала для ритуальной ткани Полинезии.
Второй ключевой концепцией была мана. Ученые расходятся во мнениях о значении этого слова — несомненно, отчасти потому, что его смысл в каждом вождестве почти неуловимо менялся. Одни говорили, что мана — это магическая и божественная сила, нечто вроде сверхъестественного электричества. Другие — что мана имеет более приземленную природу и что это, в сущности, эффективность, успех в достижении поставленной цели[140]. Независимо от определения, мана относилась к религиозным аспектам, так как ею полинезийское сообщество снабжали боги. В системе полинезийских стимулов она играла роль пряника. Точно так же, как нарушения many приносили несчастья, соблюдение many даровало мана.
Мана, которой обладали вожди, поражала воображение. Они служили каналами, по которым мана поступала в сообщество, а затем тонкими струйками стекала вниз по социальной лестнице, к низшим членам сообщества. Эта роль божественного крана была естественным развитием логики шаманизма: чтобы повысить свою значимость, следовало претендовать на особый доступ к сверхъестественному. (Это не значило, что сами вожди не верили в мана. Неподдельное отчаяние ощущается в том, как новоиспеченный вождь на Соломоновых островах умолял душу умершего предшественника «доползти до богов за мана для меня». Простершись ниц перед усопшим вождем, он объявлял: «Я десять раз ем твои испражнения».[141])
Если благодаря мана вождь становился особенным, то many закреплял официальный характер этой особенности. Один из наиболее последовательных запретов в Полинезии относился к случайным контактам с вождем. Капитан Кук отмечал, что во время прогулки вождя Тонга его подданные не только освобождали ему путь, но и не вставали, пока он не пройдет мимо. Единственной дозволенной формой контакта был поклон и осторожное прикосновение к ступне вождя[142]. На некоторых островах простолюдины не имели права даже слышать, как говорит вождь: от его имени к народу обращался спикер — «говорящий вождь». Вероятность фамильярности, порождающей неуважение, практически отсутствовала.
Как будто всего этого недоставало,
