с толку, он вынужден был прибегнуть к приему самоуничижения. Современный биограф сообщает, что о смерти Абу-ль-Аля сразу же узнали его ученики и почитатели в разных странах. Арабский писатель и ученый, автор биографического «Словаря литераторов» Якут (Йакут, 1178 или 1180–1229) рассказывает, что риса[103 — Риса (марсийя) — траурная элегия, род поэмы в память усопшего, поэтический реквием.] на его смерть написали 84 поэта, а его могилу (в небольшом сирийском городе Мааррат-ан-Нумане, где родился и умер Абу-ль-Аля. — Л.К.) посетило несколько тысяч человек. «Только за одну неделю на могильной плите поставили свою печать более двухсот его учеников из Маарры, Кафр Таб, Халеба, Тебриза, Исфахана, Саруджа, Рамлы, Багдада, Массисы, Нишапура, Анбара и разных городов Андалусии»[104 — Шидфар Б.Я. Абу-ль-Аля аль-Маарри. М., 1985, с. 79–80.].
Значение творчества Абу-ль-Аля не только для Востока, но и для Запада отмечалось не раз. Так, исходя из его вольнодумных высказываний в «Аль-Лузумийят» и в некоторых других произведениях, немецкий арабист Аугуст Фишер (1865–1949) в посмертно опубликованной работе говорил о том, что средневековое движение европейского свободомыслия, позднее нашедшее выражение, в частности, в известном трактате «О трех обманщиках» («De tribus impostoribus»), идейно связано с влиянием Абу-ль-Аля. Указывая на живое общение и энергичную переписку, которые имел Абу-ль-Аля «с выдающимися умами» разных стран, А. Фишер пишет: «Его мысли должны были достигнуть в Сирии ушей и глаз многих и оттуда найти дорогу в Южную Италию и Андалусию, потому что связи между Востоком и Западом были оживленными». Если «по предложению и обвинению папы Григория IX острое слово о трех обманщиках было высказано Фридрихом II» (1194–1250), то в этом нет ничего удивительного: император Фридрих II, как пишет А. Фишер, с детства владел арабским языком, «при его дворе в Палермо играли большую роль сарацины» и, «питая большой интерес к мавританскому мусульманскому просвещению», он мог знать и смелые мысли, высказанные Абу-ль-Аля. К тому же, по мнению А. Фишера, Фридрих II «был свободомыслящим и страстным борцом с религиозными предрассудками»[105 — Таким образом, хотя прежний исследователь Шерер «ищет начало этого движения (свободомыслящих в Европе. — Л.К.) в средневековой Испании, а я, пишет А. Фишер, осмеливаюсь через Андалусию проникнуть на Ближний Восток, в Сирию, и найти по меньшей мере сильные побуждения к названному движению, в диване Абу-ль-Аля «Аль-Лузумийят» (Fischer A. Abu l-Ala al-Ma’arri und das Buch «De tribus impostoribus». — Die Welt des Orients, Bd. I. Heft. 5. Stuttgart, 1950, S. 416–420).О влиянии на Фридриха II идейных течений Арабского Востока было известно давно. К. Маркс в «Хронологических выписках» охарактеризовал его как «подобие, магометанского вольнодумца» (Архив Маркса и Энгельса, т. V, с. 250).].
С критикой догмата о несотворенности Корана Абуль-Аля выступил, по-видимому, еще в молодые годы[106 — См.: Крачковский И.Ю. Избранные сочинения, т. 2, с. 113.] в комментарии на сборник стихотворений видного арабского поэта аль-Мутанабби (915–965), которого высоко ценил. В сборнике аль-Мутанабби содержалось немало вольнодумных мотивов. Явно поддерживая предшественника, Абу-ль-Аля назвал свой отклик на его стихи «Му’джиз Ахмед» — «Чудо Ахмеда». Рукописи комментария сохранились, одна из них находится в собрании Института востоковедения Академии наук СССР в Ленинграде. Описавший ее арабист, отметив необычность («кощунственность») его названия для мусульманина, пояснил, что оно «заключается в двусмысленной игре именем Ахмед и возникающем из этой игры намеке: это, с одной стороны, имя поэта, с другой же — частая замена имени пророка Мухаммеда (так он по мусульманской традиции один раз назван в Коране: 61:6. — Л.К.), как Коран является чудом, открытым Аллахом Мухаммеду, так стихи ал-Мутанабби являются чудом, созданным им самим»[107 — Беляев В.И. Арабские рукописи в собрании Института востоковедения Академии Наук СССР. Ученые записки Института востоковедения, 1953, т. 6, с. 87.]. Так в замаскированной форме, воздав должное аль-Мутанабби, Абу-ль-Аля сумел сказать о несостоятельности учения о превосходстве и неподражаемости Корана.
Проницательность и смелость молодого Абу-ль-Аля в той среде, для которой он создавал свой комментарий, должна была усиливаться еще оттого, что по исламской догме ничто созданное людьми не может сравниться с ниспосланным Аллахом своему пророку — наби — предвечным Кораном, а в «Чуде Ахмеда» восхвалялись стихи поэта по прозвищу аль-Мутанабби или, иначе, Лжепророка! Таковы были острота и тонкость таланта Абу-ль-Аля уже в начале его творческого пути.
Несостоятельность догмата о несотворенности Корана мутазилиты и их предшественники доказывали и не лишенными интереса сопоставлениями с отвергаемым исламом христианским учением о Иисусе Христе. Если эта книга, говорили они, — слово божье, вечное, как бог, тогда нет различия между мусульманской верой и христианским учением о единосущности Христа богу: на место сына божьего у мусульман лишь ставится Коран.
Как мы уже отмечали, проповедь ислама с самого начала, еще в Мекке, встречала противников среди носителей устного поэтического творчества арабов, поэтов. Сломить настроения, связанные с трудно изживавшимся духовным наследием первобытнообщинного строя и культурными влияниями рушившихся под ударами войск Халифата государств древнего рабовладельческого мира, было непросто. Свидетельства этому сохранились в старейших памятниках арабского и арабоязычного песенного творчества, в том числе в знаменитой многотомной «Китаб аль-агани» («Книге песен») Абу-ль-Фараджа аль-Исфахани (897–967).
Нельзя сказать, что в то время в Халифате Омейядов (661–750) царила веротерпимость. Дошедшие до нас данные свидетельствуют о том, что отгородившиеся от народа халифы и близкая им феодальная знать, не считаясь с устанавливавшимися на основе Корана (2:216; 5:92–93) запретами, предавались азартным развлечениям и вину, устраивали пиры, приглашая на них певцов и актеров, «жеманников». Именно к этой феодализирующейся знати и служившим ей кругам можно отнести выводы, сделанные уроженцем Ливана, известным историком арабов Филиппом Хури Хитти (род. в 1886 г.) о том, что «Мекка, а в еще большей степени Медина стали за время Омейядов колыбелью песни и консерваторией музыки. Они доставляли двору (халифов. — Л.К.) в Дамаске все больше талантов. Напрасно консерваторы и улемы (богословы и законоведы ислама. — Л.К.) выдвигали обвинения, объединяя музыку и пение с пьянством и азартными играми; подчеркивали, что это запрещенные удовольствия (malahi), и приводили хадисы пророка, относящие такого рода развлечения к наиболее сильным дьявольским соблазнам»[108 — Hitti Philip К. Dzieje arabow. Warszawa, 1969, s. 229.].
Халифат Омейядов являлся классовым государством, и то, что позволяла себе господствующая в нем знать, было запретным для народа, в том числе и для тех певцов и музыкантов, которые развлекали халифа и его приближенных. Они были вынуждены постоянно опасаться гнева властей и духовенства, а также тех, кто был фанатично настроен.
Вот иллюстрация — конец карьеры известного певца Са’иба Хасира, попавшего в Халифат в качестве подати, выплачивавшейся правителем Ирана. Племянник халифа Али купил право покровительствовать ему. Однажды Са’иб Хасир оказался у воинов халифа. Чтобы обезопасить себя, он сказал им: «Я певец… служил эмиру верующих Йазиду, а еще до него — его отцу». Они сказали: «Так спой и нам!» Он начал петь. Затем один из них подошел к нему и сказал: «Ты хорошо спел, клянусь Аллахом!» — и отрубил ему мечом голову. Халиф же, когда ему доложили об этом убийстве, промолвил: «Поистине, мы принадлежим Аллаху»[109 — См.: Фотиева В.С. Певцы омейядского периода. — Письменные памятники Востока. Историко-филологичсские исследования. Ежегодник. 1976–1977, М., 1984, с. 187, 188.].
Жизнь человеческая в те годы ценилась невысоко. И произвол, подобный описанному, чинился далеко не одними рядовыми фанатиками-воинами. Вот еще пример из той же «Китаб аль-агани». Речь идет о знатном Йахйа ибн аль-Хакаме, эмире Медины. Однажды, выйдя из дому, он заметил «какого-то человека у солончака, что примыкает к мечети ал-Ахзаб. Увидев Йахйу, незнакомец сел. Это вызвало в Йахйе сомнения, и он направил своих помощников, чтобы те привели к нему незнакомца. Они его привели, и оказалось, что он одет по-женски, в цветное блестящее платье, по-женски причесан и его руки окрашены хной. Помощники Йахйи сказали ему, что это Ибн Нугаш, жеманник… Обращаясь к Ибн Нугашу, Йахйа сказал: «Я не думаю, чтобы ты читал хоть что-нибудь из Книги Аллаха (из Корана. — Л.К.) — велик он и славен! Прочти-ка Мать стихов Корана («Фатиху» — первую суру Корана. — Л.К.). Ибн Нугаш ответил: «О отец наш, если бы я знал их мать, я бы знал и дочерей». Иахйа воскликнул в гневе: «Так ты издеваешься над Кораном, нет матери у тебя!» — и велел отрубить ему голову. Затем он кликнул клич: «Кто приведет жеманника, тому триста дирхемов!»[110 — Письменные памятники Востока. Историко-филологические исследования. Ежегодник. 1976–1977, с. 193.].
Это злобное, фанатичное поведение облеченного властью высокого халифского начальника, как видно из «Китаб аль-агани», после убийства Ибн Нугаша для многих талантливых людей сыграло зловещую роль.
Преследуемые стали прибегать к маскировке, но людям, привыкшим к актерской позе, рассчитывавшим, что их остроумие и необычное одеяние оценят, это далеко не всегда удавалось. Так случилось с популярным певцом Исой ибн Абдаллахом, которого чаще звали Тувайсом — Маленьким павлином. Назначенный эмиром Хиджаза некий Абан, услышав пение и игру на бубне Тувайса, пришел в восторг, даже ласково назвал его «Тавис». Выслушал Абан и его вынужденное «свидетельство» о том, что он-де мусульманин, исполняющий все требования и обряды ислама. А затем сказал Тувайсу: «Говорят, что ты злосчастен». Тувайс ответил: «И еще как!» — «А в чем проявилось твое злосчастье?» — «Я родился в ночь, когда был взят (умер. — Л.К.) пророк — да благословит его Аллах и да приветствует! Я был отнят от груди в ночь, когда умер Абу Бакр — да будет Аллах доволен им! Я достиг зрелости (иначе — был обрезан. Л.К.) в ту ночь, когда был убит Умар — да будет благоволение над ним! Моя невеста была приведена ко мне в ночь, когда был убит Усман — да будет Аллах доволен им!» Тогда Абан сказал: «Уходи, чтоб ты пропал!»
Рассказ этот в «Китаб аль-агани» есть и в других вариантах. В одном из них Абан начинает расспрашивать Тувайса: «Люди утверждают, что ты неверный», — после чего Тувайс произносит свое «свидетельство» шахада. Во всяком случае, современная исследовательница, на наш взгляд, имела немалые основания охарактеризовать эти рассказы «Китаб аль-агани» как не оставляющие «сомнения в том, что Тувайс был одним из тех вольнодумцев, которым и Коран и вообще ислам со всеми его установлениями был глубоко чужд. Внешне… Тувайс выполнял все или почти все предписания, выполнение которых требовалось от мусульманина, внутренне же он, по-видимому, не считал их правомерными… Трудно сказать, имело ли все это уже тогда политическую подкладку, но мы видим, с каким презрением и чувством собственного превосходства относится певец ко всем этим правителям — и большим и малым»[111 — Письменные памятники Востока. Историко-филологические исследования. Ежегодник. 1976–1977, с. 194–195.]. Весьма интересны
