же выделяет христиан (как и иудеев), из общей среды многобожников. Желая оправдать положение, согласно которому Иса ибн Марйам учит «правильно» — он даже якобы был послан богом для «благовестия» о том, что после него придет пророк Мухаммед (Ахмед) и лишь его последователи извратили истинный смысл этой проповеди, Коран приписывает ему, мессии, следующие слова: «О сыны Исраила! Поклоняйтесь Аллаху, господу моему и господу вашему!» Ведь кто придает Аллаху сотоварищей, тому Аллах запретил рай. Убежищем для него огонь, и нет для неправедных помощников (заступников. — Л.К.)!» (К., 5:76). Считая христиан, как и иудеев, «людьми писания» («ахль аль-китаб»), надлежащим образом изложенного пророками и только позднее искаженного их последователями, Коран принимает на себя миссию исправления и этих извращений.
Наличие в Коране многих в той или иной мере подновленных старых легенд и сказаний, как мы уже знаем, подчас вызывало нарекания и возражения уже при его составлении. Это отражено в Коране, хотя его авторы и расценивают такие возражения, как слова «неверных»: «Когда читаются им наши знамения (аяты, стихи Корана. — Л.К.), они говорят: «Мы уже слышали их! Если бы мы захотели, сказали бы такие же, как и сии; это только истории о старине» (8:31). Хариджиты — последователи одного из старейших направлений ислама — отбрасывают 12-ю главу Корана (суру «Йусуф»), как имеющую характер любовного сказания. Между тем в Коране этот сюжет назван «лучшим из рассказов», открытым в книге Аллаха (12:3), и одновременно некой тайной или рассказом «про скрытое» (К., 12:103).
Нет спору, что основной сюжет этой главы изложен на редкость цельно. Но и в этой суре есть нарушения, следы «перетасовывания» аятов, о котором мы уже упоминали. Так, довольно сторонним здесь оказался 103-й аят со словами «про скрытое», по которому выходит, что история о Йусуфе — Иосифе Прекрасном — была для тех, кто составлял Коран, «одной из неизвестных повестей». В этой же суре есть аят 49, судя по которому писавший его не знал и о зависимости урожая в Египте от разливов Нила: он сводил все к отсутствию дождя. В переводе Крачковского здесь лишь некая калька: «Потом наступит после этого год, когда людям будет послан дождь и когда они будут выжимать». А у Саблукова, которого порой обвиняют в буквализме, — более живая картина: «После того наступит год, в продолжение которого жители этой страны будут иметь много дождей и соберут виноград».
Наличие в Коране тех или иных старых сказаний не вызывает сомнения, и у нас еще будет возможность на этом остановиться. Здесь же коснемся вопроса, почему многие из этих сказаний находятся в тех или иных версиях или вариантах в Библии и как это истолковывалось и толкуется, как связано с искусственно выпячиваемым вопросом об авторе (или авторах) Корана?
Прежде всего, немного истории.
Арабы и евреи — семиты. В племенах тех и других еще в далекой древности возникло немало близких сказаний, мифов, легенд, имевших, однако, у каждого из них свои неповторимые черты. С этими общими и в не меньшей мере специфическими чертами двух самобытных народов, отраженными во всех сферах жизни, в том числе в их литературах и вероучениях, нельзя не считаться, обращаясь как к Библии, так и к Корану. Очень важны в этом отношении соображения, высказанные в переписке основоположников марксизма, относящейся к 1853 году. «Теперь мне совершенно ясно, — писал Ф. Энгельс К. Марксу около 26 мая 1853 года, — что еврейское так называемое священное писание есть не что иное, как запись древнеарабских религиозных и племенных традиций, видоизмененных благодаря раннему отделению евреев от своих соседей родственных им, но оставшихся кочевыми племен. То обстоятельство, что Палестина с арабской стороны окружена пустыней, страной бедуинов, объясняет самостоятельность изложения. Но древнеарабские надписи, традиции и коран, а также и та легкость, с которой распутываются все родословные и т. д., — все это доказывает, что основное содержание было арабским или, вернее, общесемитическим, так же, как у нас с «Эддой»[137 — «Эдда» — собрание мифологических и героических сказаний и песен скандинавских народов; сохранилась в двух вариантах, относящихся к XIII веку. Песни «Эдды» отразили состояние скандинавского общества в период разложения родового строя и переселения народов. В них встречаются образы и сюжеты из народного творчества древних германцев (Маркс К., Энгельс Ф. Соч., т. 28. Примечания, с. 607).] и германским героическим эпосом»[138 — Там же, с. 210.].
Естественно, что сказания об одних и тех же или близких по имени и «жизнеописанию» персонажах, безотносительно к тому, имеют они исторических прототипов или нет, сложившиеся у народов, родственных по происхождению, но затем разошедшихся и проложивших каждый самостоятельный путь развития, могут быть во многом несхожими. И если у одного из них то или другое сказание записано раньше, а у другого позднее, то несправедливо, сравнивая их, отдавать первенство тому, у которого оно зафиксировано в более раннее время. Объективное изучение, казалось бы, должно исходить из равноценности любой версии, каждого варианта и выявлять, какой из них и чем обогащает это сказание или, напротив, обедняет его, что за национальный или племенной колорит в нем отразился, а не из того, какой из вариантов раньше записан. Последнее вместе с тем не означает, что время, обстоятельства и характер любой записи, как и родственной ей версии или варианта, не имеют значения. Однако, как это ни странно, при сравнении сходных эпизодов из книг, признанных в различных религиях священными, эти, казалось бы, логичные и гуманные требования, как правило, не принимались и не принимаются во внимание. При сравнении коранических сюжетов с библейскими за редкими исключениями эти элементарные условия игнорируются. Между тем они принимаются во внимание, когда речь идет об устном или письменном наследии других племен и народов, каждый из которых также имеет свой самостоятельный путь развития и язык которого принадлежит к одной из языковых семей (например, тюркской), к той или другой ее ветви.
Скажем, у узбеков, казахов, каракалпаков есть эпос о народном герое, богатыре, великане, «алпе» — «Алпамыш», «Алпамыс», «Алпамыс-батыр», каждая национальная версия которого глубоко самобытна, своеобразна, хотя имеет и некоторые общие черты. Однако никто не противопоставляет эти версии, не возвышает одну и не принижает другие, не судит о них, исходя из того, которая раньше записана. Серьезные исследователи не поступают так и в отношении эпоса ираноязычных народов — персов, таджиков, курдов, пушту и др.
Мотивы отношения, проявляемого к интересующим нас здесь произведениям племен и народов семитской ветви афразийской семьи языков (иначе называемой семито-хамитской), таким образом, находятся в значительной мере вне пределов науки. Они неидентичны и в оценке Корана в православии, католицизме и других направлениях христианства, а также в зороастризме и других культах. Правда, в христианских направлениях, как и у представителей иудаизма, сравнительно долгое время не было достаточной ясности, что за религия ислам и чему учит Коран. Весьма распространенным было представление о том, будто новая религия — еще одна христианская секта или ересь. Порой, правда, подобное заблуждение поддерживалось и в XX веке, например в изданиях Ватикана, исходивших из текущих политических соображений[139 — Так, в 1932 г. теоретический журнал Ватикана «Civilta Cattolica» в пяти номерах напечатал четыре анонимные статьи, сравнивающие христианство и ислам. Во второй из них — «Ислам и христианство с точки зрения божественного откровения» — Коран выдан за ухудшенную версию Евангелия, а пророк охарактеризован «не как создатель новой религии, а как восстановитель древней веры патриархов и Евангелия Иисуса Христа» (Civilta Cattolica, 1932, 6. VIII, p. 242–244). Подробнее см.: Беляев Е. Ватикан и ислам (Приемы и цели современного католического «исламоведения»). Антирелигиозник, 1932, э 23–24, с. 6–9.].
Слухи же о небывалой пышности, которой обставляли свои приемы некоторые из халифов, позднее породили представление, что у арабов возник культ бога Махомы[140 — На основе уменьшительной формы имени Мухаммеда (Casanova P. Mahom, Jupin, Apolion, Tervagant, dieux des Arabes. — Melanges Hartwing Derenbourg. P., 1909, p. 391–395).], заместителями или наместниками которого считались халифы[141 — Впрочем, как подтверждает, например, багдадская надпись 1221–1222 гг. (618 г. хиджры), халиф Насир называл себя «имамом, повиноваться которому предписано всем людям», «халифом господа миров». Даже халифы, лишенные в Багдаде светской власти, обставляли свои дворцовые приемы с большой пышностью. Академик Бартольд привел данные историка Кутб ад-дина, как один из таких багдадских халифов в конце 979 — начале 980 г. «принимал египетского посла; халиф сидел на престоле с плащом (бурда) пророка на плечах, с мечом пророка на поясе и с посохом пророка в руке; на вопрос пораженного таким великолепием посла: «Не сам ли это Аллах?» буидский государь будто бы ответил: «Это — заместитель Аллаха на земле его» (Бартольд В.В. Сочинения, т. 6, с. 42).Подобное высокомерие, чванливость и показная роскошь халифов в средние века были высмеяны видным иранским писателем Низамаддином Убейдом Закани (ум. в 1370 или 1371 г.). В сборнике «Латаиф» («Анекдоты») сатирик противопоставил феодальной пышности простоту народных нравов: «Бедуина привезли к халифу. Увидя, что халиф сидит на возвышении, а остальные стоят внизу, бедуин сказал: «Мир тебе, о боже!» Халиф ответил: «Я не бог». Бедуин сказал: «О Джебраиль!» Халиф ответил: «Я не Джебраиль». Бедуин сказал: «Ты не бог и не Джебраиль. Так зачем же ты поднялся наверх и сидишь один? Сойди вниз и садись с людьми» (Климович Л.И. Литература народов СССР. Хрестоматия для вузов, 3-е изд. М., 1971, ч. 1, с. 296).]. В основном негативное отношение католицизма и других направлений христианства к исламу определялось наличием в его учении и «священной книге» — Коране — уже известных нам резко отрицательных оценок догматов о троице, об Иисусе Христе как богочеловеке, сыне божьем, Марии как богородице и т. п.
Однако тому же папе римскому и главам других христианских церквей пришлось считаться с тем, что ислам стал государственной религией крупных феодальных держав. Ведь ислам был официальной идеологией ряда халифатов, в их числе суннитских Омейядского с центром в Дамаске (661–750), Аббасидского с центром в Багдаде (750-1258), Омейядского с центром в Кордове (912- 1031), исмаилитского Фатимидского с центром в Каире (909-1171), суннитского, второго Аббасидского, с центром в Каире (1261–1517), суннитского Османского с центром в Стамбуле, во главе с султаном-халифом (1517–1923 и, после свержения султаната, до 3 марта 1924) и др. Из названных халифатов многие распространяли свою власть на огромные территории, не раз обостряли отношения с соседними государствами, прибегали к угрозам или вели войны, стремясь склонить их на свою сторону. Не случайно еще в раннем средневековье появляются рассказы о посольствах, отправлявшихся в государства, где господствовали мировые религии, в том числе христианство и ислам, «для
