Сабики. Он почувствует, что пахнет жареным — его собственным телом изменника, разорванного лошадьми и брошенного в огонь. Однако я проявлю отеческое участие и предложу ему в качестве выхода рассказать всю подноготную этих контактов, подробности предполагаемой махинации, о лицах, вовлеченных в дело, об их преступных целях, — и все это под предлогом тайны исповеди. Ему это поможет спастись от неприятностей публичного дознания и позора, а также от верной смерти на костре. Он заговорит как миленький. Вы не можете себе представить, как простое причастие способствует конфиденциальности, дети мои.
Яго растерянно посмотрел на Церцера, они оба были заворожены подобной немыслимой хитростью.
— С очевидностью получается, светлейший, что подобное признание останется абсолютно анонимным, поскольку является тайной причастия.
— Почему же, ни в коем случае. Как служитель Христа я обязан молчать вечно о его грехах. Но одновременно я служу советником Кастилии, и поэтому за портьерой моего кабинета будет сидеть один из моих секретарей, который слово в слово запишет всю исповедь с указанием подробностей заговора, что я потом собственноручно скреплю соответствующими печатями и пометками.
— Но, нарушив таким образом обет о неразглашении, не впадет ли ваша светлость в клятвопреступление? — серьезно спросил каноник Нуньо, опасаясь гнева вышестоящих.
Прелат нетерпеливым жестом сурово отверг такое толкование.
— Священник Хуан Санчес никогда не переступит через нерушимость клятвы. От более чем вероятной беды короля и его народ избавит некий придворный… а Бог всепрощающий будет на моей стороне, — добавил он язвительно.
— У меня нет в этом ни малейших сомнений, мой сеньор, — позволил себя убедить каноник и замолчал.
— И потом, как наказание, я назначу ему ссылку в какой-нибудь дальний монастырь, а письменное свидетельство, ввиду его важности, немедленно будет представлено королю как еще одно доказательство тех мерзостей, которые творит его мстительная и вероломная супруга. Убедившись в опасности заговора для страны, дон Альфонс покончит с ним со свойственными ему тактом и твердостью.
— Я понимаю, что благополучие королевства оправдывает подобные неприятные действия, — сказал дон Самуэль. — Я бы на это не решился, дон Хуан, но восхищаюсь вами.
— Паства Божья должна быть защищена от волков, в этом и состоит трудная задача, возложенная на церковного пастыря, который обязан давать разумные советы монархам, — пояснил архиепископ, закрывая глаза, будто погружаясь в небесную летаргию. — А заодно мы таким образом сорвем маски с изменников, дай-то Бог.
— Значит, решено, светлейший, — провозгласил дон Нуньо.
Поток последовательных доводов и суровое выражение лица иерарха убедили всех.
— Излишне говорить о том, что мы должны держать язык за зубами и быть предельно осмотрительными, ведь наши враги не дремлют и приложат все силы, чтобы спутать нам карты, — скорее потребовал, чем попросил прелат, пряча письмо Субаиды.
Со звонниц Сальвадора и Святого Николая известили вечерню, вдалеке послышались молитвенные напевы. Яго поглядывал на иерарха, который вместе с доном Нуньо шепотом возносил хвалу святой Марии, сам похожий на каноническое изображение святого. Потом врач невольно вздохнул, его душа разрывалась в противоречиях, заново взвешивая доводы и предполагаемые действия архиепископа в разоблачении заговора королевы. Все это не переставало попахивать коварной низостью, непозволительной дерзостью, но в качестве министра короны архиепископ поступал безупречно. «И на таких мерзостях держится корона и христианская власть?» — думал Яго.
— Мы благодарны вам, мастер Яго, за ваш вклад в умиротворение королевства, — заверил его дон Нуньо с открытой улыбкой.
Прелат протянул руку с перстнем всем участникам беседы и, не говоря ни слова, покинул библиотеку, запахнув пурпурную мантию. На выходе его ждал закрытый экипаж с серебряным пиком, увенчанным крестом. Ни для кого не возникло бы никаких вопросов в связи с его визитом в дом обращенного врача, потому что посещал он его часто из-за приступов подагры. Шедший следом дон Нуньо бросил несколько мара-веди нищему на оловянную тарелочку, и вскоре послышались сухие удары кнута, лошади тронулись в путь.
— В голове не укладывается, — поделился с хозяином Яго, — что королева Мария могла бы учинить подобный заговор из мести. Она же играет с огнем.
— Королевство раскалывается на два лагеря, что может привести ко многим бедам, — уверил его Церцер. — С одной стороны — те, кто поддерживает бастардов-близнецов дона Фадрике и дона Энрике, то есть братьев Трастамара, а с другой — те, кто за принца, их в народе по секрету прозвали «ряженые».
— Почему ряженые? Непонятно, — удивился Яго.
— Ну, вы же в городе недавно. Среди простого люда уже несколько лет ходит байка, весьма похожая на правду, о том, что принц дон Педро также не является законным сыном короля, нашего господина, его отец — состоятельный еврей по имени Педро Хиль, отсюда и «ряженые», потому что было время, когда этот Хиль ходил в признанных фаворитах королевы и часто бывал в ее спальне в Сан-Клементе.
— Тогда получается, что спор ведут между собой одни бастарды, — сострил Яго, и оба рассмеялись.
— Со временем, попомните мои слова, эти две непримиримые банды доведут наши земли до разрухи. Поэтому мы и молим всевышнего, чтобы он хранил жизнь дона Альфонса, иначе Кастилия превратится в поле трагического противостояния драчливых петухов.
Яго решил, что пора идти, он попрощался с Церцером, тепло его обняв, а также с Самуэлем де Уэром, который протянул ему обе руки.
— Заходите ко мне в гости, — тепло сказал он. — Мы с вами о многом можем поговорить.
* * *
Фарфан, слушая скрип гусиного пера Яго, не забывал следить за светильником. Яго едва попробовал суп, для него приготовленный, а еще слуга отметил, что временами хозяин глубоко задумывается. Наконец мерный скрип прялки Андреи прекратился, и можно было без помех заснуть, отдавшись домашнему уюту и душевному покою.
Confiteor Deo omnipotenti [88]
Темная тень башни кафедрального собора падала на окно комнаты архиепископа Санчеса, который постарался придать своему лицу не гневное, а доброжелательное выражение.
Послышался робкий стук в дверь, вошел этот презренный брат Ламберто, раздувшийся от водянки, поднаторевший в лукавстве и всяких кознях, но сейчас, на середине комнаты, имевший смиренный вид. Он заметно потел, нервно сплетая руки над красно-синим крестом, знаком принадлежности к братству. Глаза его под пухлыми веками выражали беспокойство.
Шаркая сандалиями по полу, отделанному под мрамор, он подошел к прелату, который предупредительно протянул ему перстень, свободно развалившись под строгим балдахином лицом к окну, одетый в тунику из фиолетовой ткани. Нагрудный крест с сапфирами и топазами посверкивал на его впалой груди, оттеняя проницательный взгляд.
— Pax tecum, fater [89], — приветствовал сухо архиепископ.
— Et cum spiritu tuo, episcope reverendisime [90], — пробормотал клирик.
В комнате стоял душный и недвижный воздух, слабый вечерний свет желтил переносной камин с красными углями, шкаф, заполненный кипами бумаг, старые военные доспехи из Падуи и темный алтарь, где трепетала пара свечей под черным распятием, выступавшим из дерева, будто аспид. Бархатные ткани покрывали стены, лишенные украшений.
— Adsumus [91], — нарушил тишину монах, перекрестился и провел тыльной стороной ладони по поджатым губам.
Архиепископ со своим обычным печальным выражением лица указал на табурет перед собой.
Чтобы успокоить монаха и развязать ему язык, он отечески попросил рассказать о том, как идут дела с вызволением пленных из страны иноверцев, о чем тот стал подробно отчитываться с некоторым бахвальством, дойдя до перипетий, которые ему приходится претерпевать на границе с Гранадой. Тут архиепископ прервал свои вопросы и вытащил из-за пояса письмо султанши, с которого свисали красные шнуры и пурпурная печать. Он согнул пергамент, чтобы оставить нужную часть текста, и со строгим выражением лица поднес его под непомерно расширившиеся глаза монаха, поднаторевшего в чтении арабских документов. Быстро и судорожно пробежав текст, тот понял со всей очевидностью, что за обвинения ему грозят. Это повергло его в настоящий ужас. В замешательстве он проглотил слюну, холодный пот ручьями потек под сутаной. Он пытался с ходу найти хоть какое-нибудь оправдание, но это ему не удавалось. Мысли метались между страхом и тяжким сомнением. Покраснев от внезапного позора, обрушившегося на него, он едва издал какой-то слабый звук, осознавая позор и крайнюю серьезность положения. Монах начисто растерялся, его душа была буквально растерзана этим невесть откуда свалившимся пергаментом, он понимал, что превращается в скандальное средоточие гнева церковной и монаршей власти, и суровое наказание, возможно самое страшное, неминуемо.
— Похоже, вы поддались искушению дьявола, брат мой, — архиепископ перешел на гневный тон, — и вам остается только предстать перед королевским судом, который отправит вас на костер за государственную измену. Положение отчаянное, падре.
Монах, понимая, что за предъявленным документом наверняка стоят конкретные люди и свидетели, отпираться не стал. Самоубийственное молчание, равно как и отрицание ни к чему бы не привели. Он был разоблачен, его жизнь зависела теперь от вспыльчивого нрава архиепископа Хуана Санчеса. Убедительность доводов потрясла его, все его устои обрушились, он полностью был в руках иерарха.
— Сдается мне, брат Ламберто, что вас ловко использовали люди, склонные к мести и предательству.
— Я, светлейший, не могу собраться с мыслями и…
Произнося свои аргументы, архиепископ следил за жестами монаха, за выражением ужаса на его лице, чтобы со все большей въедливостью вести дальнейший допрос.
— Вне всякого сомнения, вы недостойны носить сутану ордена Милосердия, и я не вижу никакого способа спасти вас от позорного суда, от обязательного пристрастного дознания и непременной постыдной казни. Вы понимаете всю серьезность положения?
Монах был совершенно парализован, его охватило безысходное чувство одиночества. При мысли о неминуемом бесчестии, о разрушительных последствиях всего им сотворенного он закрыл лицо руками, глаза его покраснели. Да станут ли мать Гиомар или королева защищать его, думал он в тоске. Они же начнут все отрицать. Доказательств их причастности нет. Только его слова и это странное обвинительное письмо. Он, блюститель закона Божьего, проводник добродетели и нравственности, неустанный миссионер Господень в землях страдальцев, духовник королевы Марии, вмиг превратился в позор своего ордена и вот-вот предстанет перед судом за измену и отступничество.
— А в чем меня будут обвинять, светлейший? — попробовал перейти он на наивный тон.
С бесстрастным и не сулящим ничего хорошего выражением иерарх отрезал:
— В крайне тяжкой измене святой матери Церкви и оскорблении его величества. Вы поступили как безрассудный невежда и покрыли себя бесчестием. Вас ждет костер.
Эти тяжелые, похожие на эпитафию слова падали, руша последние бастионы в сознании монаха.
— Ваше преосвященство, Господом Богом молю, спасите меня от этой напасти. Я чувствую, что попал в какую-то ловушку, уверяю вас, — жалобно проговорил он.
Лицо прелата тронула лукавая улыбка. Жертва оказалась разоруженной без особого сопротивления. И, словно
