видите, — сказал Церцер, снова обращаясь к Яго. — Вы считаете, что зараза передается с помощью живых существ, я вижу причину в небесных сферах, а наш декан, напротив, утверждает, что болезнь является следствием гнева Создателя. И мы еще будем кичиться нашей наукой?
Чумных арбалетчиков в камзолах, пропитанных потом, била дрожь и мучила жажда, они лежали между снастей, над ними роились мухи. Яго убедился, что у всех жар и воспалены железы под мышками и в паху, многих тошнило, отчего на палубе стояла дикая вонь, большинство молило о смерти, задыхаясь и харкая кровью прямо на месте — у них недоставало сил вставать к умывальным тазам. У многих кожа прорывалась кратерами потрескавшихся темных прыщей — признак близкой мучительной и неминуемой смерти. Сандоваль приказал зажечь сандаловые благовония и начать отпевание умерших.
Яго прикрыл нос и рот платком, на руки надел фетровые перчатки, методично обошел самых тяжелых больных, вскрывая им гнойники, всем давая снадобье, составленное им здесь же из армянского шалфея, лекарственной кашки и некоторых других компонентов, которое больные пили с жадностью в надежде на чудесное спасение. На берегу появились костры, в которых сжигали одежду, тюфяки и перевязочные материалы, а также была вырыта яма, в которой похоронили первых умерших. Яго хотел как можно раньше вернуться в город, чтобы предупредить друзей, в первую очередь Субаиду, Фарфана и Ортегилью, и даже посоветовать им покинуть город, поскольку понимал, что медицина здесь бессильна, а перспективы начинающегося бедствия непредсказуемы.
— Всего за неделю их тела превратились в гниющее месиво. Настолько ужасны проявления этой дьявольской болезни? — спросил Исаак.
— Друг мой, через несколько дней мы увидим здесь настоящий ад, — ответил Яго. — Чума пройдет по всей стране как Господь посреди Египта, поражая всякого первенца в земле Египетской. Чумное дыхание проникнет под двери, перекинется через стены, отравит самые укромные источники, им будет насыщен воздух и сущности людей по капризу провидения. Ты, кто-то другой, я — все мы можем попасть под эту косу.
Густые клубы дыма поднимались в ясное небо, грозная новость о приходе эпидемии распространилась мгновенно, паника овладела городом, его ворота закрылись для всех, кто мог явиться сюда извне. За неделю до Пасхи, в праздник Входа Господа в Иерусалим, все замерло в ожидании, отовсюду слышались лишь жалобные стенания:
— Чума отравляет воздух Севильи! Костлявая завладеет нашими телами на потребу червям! Смилуйся над нами, Господи!
* * *
Охваченные горьким предчувствием, словно яд тысяч змей уже растекся по колодцам и ручьям, горожане все-таки надеялись, что несчастье пройдет мимо, однако неделю спустя, заскрипев, открылась калитка в воротах Ареналя, привлекая внимание испуганных жителей по соседству, которые жгли шалфей и розмарин перед своими дверьми. Из калитки возник гонец, раздались сигналы трубы и барабана. Его сопровождал копьеносец. Они преодолели расстояние от Гибралтарского лагеря до Севильи, чтобы донести краткую и катастрофическую новость. Народ высыпал на улицу и, онемев, слушал известие о несчастье, болью отозвавшемся в сердцах: «Король Альфонс Одиннадцатый умер. В Святую пятницу он предстал перед Божьим судом. Его не сломили ни назарийцы, ни враги Христовы, сломила „черная смерть“. Молитесь за упокой его души».
— Если Бог вырвал у нас нашего короля, что же тогда ожидает нас самих? Скольких из нас погубит эта страшная напасть? — И из уст ужаснувшегося люда послышалось «Отче наш». Славословия и «аллилуйя» сменились молитвами об усопших, а радости — горестями.
Малые дети, не понимающие трагедии, смотрели кругом наивными глазами и с удовольствием маршировали под бой военного барабана по дороге в Сан-Клементе, где новость была передана королеве Марии. Вскоре город покрылся траурными флагами, с башен свешивались фиолетовые штандарты.
Яго в ту ночь потел, со лба даже капало прямо на письменные принадлежности. Заточенное гусиное перо чуть не прорывало пергамент, на котором он описывал чувства, продиктованные его озабоченной и изболевшейся душой:
Мы все ближе к ужасному библейскому наказанию, ужаса которого эти люди еще не знают. В жаркие дни лета количество заболевших увеличится во много раз, и ничто не остановит эпидемию; как и следовало ожидать, клерикалы подняли на щит фанатизм и указывают на Бога как на высшего судию, а на евреев — как на причину людских несчастий. Смешивают добро со злом, чтобы извлечь пользу из того и из другого. Организуют моления и покаяния в честь святого Роке, покровителя чумных, уже начались изгнания бесов, клянут евреев из Альхамы как врагов религии.
Народ искренне, без всякого лицемерия, скорбит по своему королю, боясь его наследника. За войной последует чума, за ними по пятам идет голод, беспокойство людей растет. В этих королевствах давно привыкли к несчастьям и болезням, постепенно суеверный страх овладевает умами. До мастера Сандоваля дошло наконец, что надо изолировать больных с признаками чумы. Субаида мечется в тревоге, двоюродный брат, султан, требует ее возвращения. Пойдет ли на это новый король с его известными притязаниями на заложницу или применит к ней насилие? Вернется к своим домогательствам, которые присущи скорее подростку, невежественному молокососу, чем монарху кастильскому? Восшествие дона Педро на престол происходит под знаком вражды, и над этими королевствами встает страшный призрак лет конца света. Боже, спаси нас от грозящего будущего разрухи и ужаса, не отказывай мне в своем свете в момент, когда мне более всего нужны мои ближние!
Scripsi [103]. Пасхальное воскресенье, год 1350.
Пламя догорающей свечи затрещало. Закрыв тисненый переплет дневника, Яго с беспокойством отбросил перо.
«Кто из моих друзей станет первой жертвой?» — с тоской подумалось ему.
* * *
В реке отражались стоявшие в траурном молчании постройки и белые звонницы, освещенные лучами солнца. Стенания, печаль и страх витали над похоронным шествием и целой вереницей экипажей, которые двигались по направлению к Королевским воротам, чтобы принять набальзамированное тело дона Альфонса. Вереницы клириков читали молитвы, монотонные напевы которых слились с тоскливым набатом колоколов, звонивших по усопшему.
Севилья стала городом, покорившимся несчастью и нуждавшимся в утешении.
Большой катафалк, влекомый шестеркой вороных жеребцов, возник из пальмовой рощи, будто мрачное видение. На парче были вышиты красными нитями замки и львы, гроб сопровождали одетые в кольчуги губернатор провинции, адмирал и незаконнорожденные сыновья в кольчугах, верхом, на лошадях с посеребренной сбруей. При виде них народ опустился на колени, отовсюду слышались безутешные стоны и всхлипы.
— Слава королю Альфонсу! — кричали люди сквозь плач. — Да здравствует король!
Печаль сдавила грудь Яго. Он вспомнил, как дон Альфонс переживал состояние Субаиды в ту ночь, когда она находилась между жизнью и смертью, и выражение боли на лице иноверки при вести о его ужасной гибели. Он стал молиться о его душе, глядя в небо, в то время как магистры орденов Алькантары, Сантьяго и Калатравы вместе с коннетаблем Кастилии несли гроб, окруженные курящимися благовониями. Погруженные в печаль дон Фадрике и дон Энрике, волосы которых развевал ветер, подозвали к себе главного алькайда [104] дона Алонсо Коронеля, который всхлипывал, не пытаясь скрыть своего горя. Вся процессия притихла, тысячи глаз остановились на принцах-бастардах. О чем таком они хотели поговорить с алькайдом? Близнецы, молчаливые и усталые, передали ему тело отца, отказавшись вместе с гробом войти в город, и все вспомнили об их распрях с королевой и с братом доном Педро. Может, они боялись ареста?
Под испытующими взглядами растерянной толпы они печально поцеловали гроб, надели шлемы и повернулись спинами к стене. Будто целый легион ариманов [105], они вместе с воинами-ветеранами и военачальниками сели на боевых коней и пустились в обратный путь. В туче пыли и топоте копыт отряд исчез за туманными холмами на горизонте, будто души, унесенные дьяволом.
Война между бастардами и новым королем началась — в довершение к тем бедам, которые уже обрушились на королевство.
В тот момент никто, кроме нескольких посвященных, не понял причины столь необъяснимого отъезда. Разве единокровный брат, король дон Педро, не просил их прибыть вместе с ним в Алькасар? Разве их не ждала мать, донья Элеонора, такая одинокая и столь нуждавшаяся в их поддержке? Чем было вызвано это поспешное бегство?
— Пока не стихнут страсти, не разъяснится это темное дело с убийцами и пока король дон Педро не объявит о своей позиции, в Севилью они не вернутся, — тихо сказал советник на ухо Яго.
— В общем-то да: на любом углу города их может ждать удар кинжалом в спину или метко пущенная стрела, — так же тихо ответил Яго.
— Именно сейчас на самом деле решается судьба короны, братья Трастамара нуждаются в крепких сторонниках среди самых влиятельных дворян. Понимаете, Яго?
— Все-таки меня удручает сознание того, что виновные останутся безнаказанными. Со смертью дона Альфонса одновременно исчезли и доказательства, и главный обвинитель. Кто теперь осмелится предъявить обвинение королеве-матери и донье Гиомар? Какой поворот судьбы! Ведь за их жизнь уже нельзя было дать ломаного гроша.
— Действительно, поворот неутешителен, — сказал Церцер. — Некоторым из нас следует соблюдать максимальную осторожность. Заняв трон, дон Педро проявит свойственную ему склонность к мщению, а нам не остается ничего другого, как жить в этих условиях, ощущая свою беззащитность.
— Да смилостивится над нами Господь! Остается уповать на него, потому что счастье отвернулось от нас, друг мой, — вздохнул кастилец.
Плач толпы сливался с молитвами. Нескончаемый кортеж дворян, члены городского совета, рыцари в черных камзолах, клирики в капюшонах, аббаты в фиолетовых мантиях и надменные судьи — все шли опустив головы за королевским гробом. Под звуки молитв и сухой барабанный бой шествие миновало улочки Магдалены и направилось к кафедральному собору, откуда слышалась элегическая мелодия свирелей и перезвон колоколов.
— Ora pro nobis! — раздавалось отовсюду. — Ora pro nobis! [106]
Двор древней мечети, где установили монарший катафалк, был заполнен городской знатью. Апельсиновые деревья по сторонам сияли, как светильники, а десятки больших свечей, подобно фантасмагорической световой роще, придавали катафалку схожесть с дарохранительницей Великого четверга. Туманная дымка еле позволяла различить бледное лицо и жалкий взгляд королевы Марии, одетой в траур и окруженной скорбными дамами, меж которых вызывающе выделялась фигура доньи Гиомар.
Рядом стоял дон Педро — подбородок почти прижат к груди, на лице всегдашняя вызывающая усмешка. Мать и сын поджидали тело, неподвижные и бесстрастные. Казалось, что королевской вдове, взиравшей на окружающих с мстительным высокомерием, было обременительно присутствовать на этой траурной церемонии. Разве не являлся виновником ее несчастий этот человек, умерший у стен Гибралтарской крепости? Или, напротив, всю вину следовало взвалить на развратную донью Элеонору? Королева в равной степени ненавидела обоих, и это было единственное чувство, зревшее теперь в ее душе и искавшее надежного способа
