поквитаться за все.
При приближении гроба королева-мать подняла голову, и на лице ее возникла победная гримаса. И хотя месть есть занятие для мелкой души, которого хватает не более чем на день, нет женщины более опасной, чем та, которой пренебрегли. «Демоны мести вершат свои дела в тишине, а к этим бастардам, рожденным шлюхой Элеонорой, у меня жалости не будет», — проносилось у нее в голове.
Увидев, что их нет рядом с телом отца, как ожидалось, она пробормотала сквозь зубы: «Чтоб они провалились, выродки стервы сатанинской!»
Шестеро знатных дворян в доспехах, будто отлитые из бронзы с позолотой, подойдя медленным шагом, опустили гроб у могилы. Заупокойную службу провели епископы, прибывшие из Толедо, Бургоса, Сантьяго, Севильи и Леона, которые восхваляли великодушие и твердость духа умершего, беспощадного к врагам и доброго к вассалам.
— Rex Adefonsus requescat in pace! [107] — провозгласил толедский примас дон Хиль де Альборнус.
— Аминь! — хором отозвалась площадь перед кафедральным собором.
Окончание ритуала похорон совпало с исчезновением на горизонте вечерней зари, что еще более усилило скорбное настроение толпы, которой овладел священный ужас. Висящая над городом угроза «черной смерти», смерть короля, а также репутация его наследника не предвещали ничего хорошего.
Прощаться с королем пришли все городские сословия. Проститутки, сутенеры, консулы, монахини, моряки, грузчики, менестрели и церковники — все порывались поцеловать его кожаные башмаки. Народ — христиане, евреи и мавры — до самого утра в молитвах простояли на коленях у тела преставившегося Альфонса XI, короля Кастилии и Леона; Яго, Фарфан, Ортега и Исаак бок о бок стояли на коленях под апельсиновым деревом и молились в тишине.
Костлявая забрала самого дорогого и уважаемого человека осиротевшего отныне королевства.
* * *
Недалеко от этого места, во дворце Тенорио, Субаида бинт Умар, ас-Сайида, не могла сдержать слез. Она стояла у большого окна, ее глаза блестели во мраке. Покровитель, основная защита в ее ссылке, переступил порог смерти. Они встретятся теперь только в явм ад-дин, в день неминуемого Судного дня, и она хотела навсегда сохранить в душе его открытую улыбку, запомнить золотистую гриву волос и настоящее мужество во всех поступках. Все в ней протестовало против такой нелепой смерти, но приходилось принять ее как суровое решение Аллаха — того, кто ведет людей по жизненной пустыне. Ей вспомнился афоризм одного из ее любимых поэтов Абд аль-Кадера: «Смерть — сон без сновидений, она подобна черному верблюду, который становится на колени перед каждым домом, даже перед тем, где никто не собирался умирать».
С грустью думая, что те, кого особенно любит Всемилостивый, обычно и умирают молодыми; в слезах, дрожащими руками она держала письмо от гранадских правителей, подписанное великим визиром Абд аль-Барром и ее двоюродным братом султаном Юсуфом, копию того, что было адресовано новому королю дону Педро. В нем предлагалось соблюдать соглашения, подписанные его отцом, в частности, до лета вернуть трех гранадских заложников. Ее то и дело охватывало отчаяние, потому что было известно, насколько непрочны всякие договоры между враждующими государствами.
Вдохнув настойку амбры, она уняла свои рыдания и утерла слезы. Затем, склонив голову, подняла руки в мольбе, адресованной золотым куполам храма альмоадов, ныне христианского кафедрального собора. Они поблескивали, словно ртуть, в вечерних сумерках и тянулись золочеными шпилями к облакам. По ее вере, Аллах находился где-то там, в высших сферах, а созданные им человеческие существа — в низших; закрыв глаза цвета морской волны, она стала с чувством читать строки из суры Каф: «И придет опьянение смерти по истине: вот от чего ты уклонялся! И возгласили в трубу: это — день обещанный!», «Входите туда с миром, это — день вечности», «Поистине, Мы живим и умерщвляем, и к Нам — возвращение!» [108].
Несмотря на серьезность положения, она вздохнула и перенеслась мыслями к Яго. Если ей наконец удастся покинуть Севилью, ноющее сердце так и останется здесь в сетях тоски по лекарю с доверчивыми глазами, навсегда завладевшему ее чувствами. Как ей тогда вынести свое одиночество и отчаяние?
— Король умер, да здравствует король! — слышалось вдалеке как стон.
На небесном своде замерцали звезды одной из самых драматических ночей, проведенных ею на земле почитателей крестного мученика. Она знала и злокозненную натуру доньи Марии, и стойкость доньи Элеоноры, возлюбленной покойного государя, оказавшейся теперь в положении «отчаявшейся волчицы перед гиеной в короне». Совсем скоро, она это чувствовала, мир на здешних землях не будет стоить ни дирхама, потому что семя раздора уже взошло. А ей самой придется доиграть эту партию и незамедлительно возвратиться в прекрасную любимую Гранаду, хотя бы это и стоило жизни. И потом, она все-таки не хотела делать это в одиночку, в ее планах на будущее Яго Фортун занимал особое место.
Она отвернулась от окна и зажгла светильник. Потом села писать письмо своей бабушке Фатиме. Настал момент сообщить ей о враче-христианине, его дружбе и участии.
Время гнева
Светало, весенняя свежесть прогоняла прочь рассветную прохладу.
Не прошло и двух недель со дня погребения короля Альфонса, как черная напасть, разнесенная теплом, ворвалась в кварталы города с гибельным размахом, дьявольски кося людей направо и налево.
Благополучная жизнь с развлечениями разом кончилась, страх и ужас вселились в обыкновенно беззаботных и добронравных жителей Севильи. С первых же потерь проникшись опасностью, народ стал прибегать к ворожбе и страдать от всяких страхов. Одни из предосторожности ходили, закрыв лицо плащом, чтобы не дышать открытым воздухом, другие постоянно и без устали двигались, чтобы гонять свою кровь по жилам, — и так до упаду, третьи, самые набожные, зачастили в церкви, проводили там дни и ночи, полагая, что молитвы избавят их от болезни.
Однажды утром Яго, направляясь в больницу с коллегой Исааком, возмутился, наткнувшись на крикливую толпу у лавок близ кафедрального собора. Несколько венецианских торговцев, прибывших из Алькудии, где вовсю свирепствовала чума, предлагали универсальное средство от нее по сумасбродной цене в сто мараведи, и самые зажиточные рвали его у них из рук, несмотря на безбожную дороговизну.
— Порошки из праха египетских мумий, смешанные с мускусом! — кричали торговцы. — Сгущают кровь, предотвращают нарушения во внутренних сущностях человека! Единственное средство против чумы!
— Уму непостижимо, как можно наживаться на этих несчастных! — гневно поделился Яго с Исааком.
— Суеверие и обман будут процветать во все времена, друг мой.
Всего за одну неделю не осталось семьи, которая бы не продала свои самые нужные пожитки только для того, чтобы приобрести по цене золота арабские талисманы, какие-то рецепты чернокнижников, свитки чудодейственных молитв и драгоценную древесину для окуривания домов. Объявилась масса продавцов реликвий, утверждавших, что они имеют самое непосредственное отношение к святому Роху, заступнику чумных: бинты с его язв, вода из источника, в котором он омывал больных в Риме, сено из Аквапенте и Монпелье, где он жил, части посоха, с которым он странствовал, пряжки от его сандалий — их бы хватило на обувь для всей Севильи! — кусочки крестообразной ангиомы, которая якобы наросла когда-то на груди святого, а также несчетное число других лжесвятынь, шедших, однако, нарасхват по бешеным ценам на улице Франкос.
— Братья, покупайте реликвии святого Роха, чья подлинность подтверждена Римом и Авиньоном!
Сводящая с ума тревога охватила горожан, увидевших в этом бедствии библейского масштаба разящую десницу Бога, наказывавшего их за бесчисленные прегрешения. Часовня Святой Девы Заступницы страждущих в доминиканском монастыре превратилась в наиболее часто посещаемое культовое место, куда к ее образу несли и несли подношения и ставили толстые свечи. Уже случились церемонии изгнания дьявола, пошли процессии самобичевания с фимиамом, взываниями и молитвами. На одном из таких шествий к часовне Троицы некий слепой, который сидел на привычном месте у Сан-Иль-дефонсо, выставив шею, покрытую черными гнойниками, был обвинен в одержимости дьяволом и в том, что умышленно заражал воду в источниках. Взбесившаяся толпа во главе с проповедниками потащила его на плаху, где посадила на раскаленный прут, добытый в кузнице Руя, что на улице Охоты, уверяя, что сделано это ради изгнания сатаны, поселившегося у него внутри.
Когда несчастный после нечеловеческих криков испустил дух, было заявлено, что от него пахло дьяволом и что было видно, как чума выходила из внутренностей этого одержимого, пока он умирал. Этот случай поверг в ужас и без того уже запуганных жителей, и они с еще большим рвением стали молиться, покорившись увещеваниям священников и заклинаниям чернокнижников — властителей душ, скорбей и кошельков.
— Святой Рох! Святой Себастьян! — слышалось отовсюду. — Оградите нас от напасти!
Яго с болью в сердце наблюдал за целыми стайками одичавших детей в разодранных рубашках и штанишках, грязных, вшивых, ободранных и голодных; они отбивали у крыс отбросы на мусорных свалках, воровали фрукты в садах, ползали в колючих кустарниках и по огородам в поисках пропитания — все это после гибели их родителей и родных. Нищета переворачивала ему душу. Он сочувствовал этим детям с покрытыми грязью лицами, с голодными и тоскливыми глазами и каждый раз отдавал им по нескольку мараведи, чтобы хватило на плошку каши в таверне, потому что не менее ужасным бедствием, чем чума, стал голод.
Почти не было слышно уже ни трелей щеглов, ни плеска волн на берегу реки, ни голубиного воркования, лишь погребальный звон колоколов и скрип повозок, подбиравших тела умерших. Только это и занимало воспаленные умы жителей.
— Соседи, выносите своих мертвых! — кричал угрюмый возница «повозки смерти», как ее прозвали в народе.
По поручению городских властей на эти одиноко передвигавшиеся зловещие повозки собирали трупы, которые засыпали негашеной известью, вывозили из города и хоронили на пустынном лугу Санта-Хусты, который превратился для жителей в проклятое место. Вид похоронной повозки, хриплый голос погонщика, мавра из Адарвехо, стал ужасным призраком для всех — богатых и бедных, ученых и простых людей, — сея страх на каждом шагу.
— Сегодня «повозка смерти» увезла два десятка тел, — передавали из уст в уста. — Кто туда попадет следующим?
Лихорадка настигала самых слабых, синюшные гнойники множились, не было человека, который бы поминутно не проверял свою кожу, не щупал бы себя беззастенчиво под мышками и в паху, где болезнь размещала смертоносные бубоны [109]. Многие умирали в своих постелях от удушья с почерневшей кожей, другие прямо на улице, задохнувшись собственной мокротой, третьи во время молитвы. Были случаи, когда люди в отчаянии вешались в своих домах или в оливковых рощах Альхарафе. Только самые богатые могли приобрести пропитанные благовониями камзолы, шалфей и противоядие, приготовленное из болюса [110], все это, по утверждениям хирургов больницы Арагонцев, могло противостоять эпидемии.
Однако острая коса смерти так и летала над
