Не ради тебя они здесь. Край наш с потрохами засунуть в свой хурджин — давняя их мечта.
— И она сбудется. Не пристало сыну правоверного обращать взор свой на север.
— Мало, очень мало у меня веры к туркам, Исмаил. Они обманут и меня, и тебя, и всех.
— А гяуры тебя не обманут?
— Нет.
— У русских теперь новая власть, они сбросили царя, у них свобода, земля роздана крестьянам. А в Турции все еще сидит жестокий султан…
— Но в Дагестане большевики уничтожены. Они бежали, опережая следы своих коней.
— Смешно, если вы в это поверили. Убаюкиваете себя. Вот он я, большевик, перед тобой! И всюду большевики. Скоро вы в этом убедитесь. Разве солнце виновато в том, что филин не видит?
— Хвалю твою откровенность, хотя у тебя в общем-то нет другого выхода: перед смертью каждый исповедуется. Ты что же хочешь сказать, что у меня опять отнимут мои пастбища, мои отары, мой дом?
— Непременно, и на сей раз уж навсегда.
— Но разве это справедливо? Давай рассудим по совести: я ведь тоже был бедняком. И только умом своим нажил все это.
— Обирать людей можно и без большого ума. Нужна только сила и власть, защищающая эту силу. Вот ты и ищешь такую власть…
— Каждый ищет то, что нужно ему…
— …И я знаю, почтенный Исмаил, если турки не дадут тебе этой власти, ты поклонишься хоть самому дьяволу.
— Твоя правда. Я готов и с дьяволом союз заключить, лишь бы не потерять своего.
— В том-то и беда, что тебе есть что терять. А у меня вот нет ничего. И таких, как я, большинство в народе. Мы теперь тоже хотим иметь. Не так много, как ты, но…
— Не все мечты сбываются! — не без ехидства бросил Исмаил. — А уж ты-то и вовсе ничего не заимеешь. Даже трех аршин земли, положенных каждому правоверному. Я брошу тебя на растерзание зверью… Э-эх, жаль, не хватает мне на него злости, — это Исмаил сказал уже Ибрахим-бею, молча слушавшему их перебранку. — Иного, кто нанес бы мне личное оскорбление, я бы забил плетьми до крови, ногами бы истоптал, с грязью смешал бы. А с ним так не могу. Он сын кунака Ибадага из Амузги и враг мне… Так какое у тебя дело ко мне? — обернулся он к Хасану.
— Говорят, ты обещал три согни овец тому, кто поймает меня?..
— Обещал. Но, слава аллаху, теперь они останутся в моем хозяйстве!
— Это еще почему? Разве ты не обязан отдать их мне?
— О чем ты? — опешил Исмаил.
— Чего ж тут непонятного? Может, это не о тебе такое говорят: идет в сапогах, а оставляет след босых ног? Разве не ясно, что овец ты должен отдать мне, я же самолично явился к тебе?
— Шутить вздумал, Хасан из Амузги? Благодари аллаха, что наградил тебя смелостью, граничащей с дерзостью. Только потому я не повешу тебя — легкой смертью отделаешься…
— И на том спасибо!
— В лечебной грязи утоплю, — кровожадно ухмыльнулся Исмаил.
— Славную казнь придумал! — всплеснул руками турок.
— Всех бунтовщиков утоплю! — разошелся Исмаил.
— Не слыхал ты, видать, про то, как зайцы каждую ночь совет держат, — проговорил Хасан из Амузги. — Гадают, как бы им орлов извести. Всю ночь думают, а под утро разбегаются, так и не решив дела…
— Ненавижу я тебя и дружков твоих, да сразят вас горячие пули!..
— Нас-то ты ненавидишь, а змею ядовитую на сердце пригрел и ни о чем не ведаешь!..
— Какую еще змею?
— А ту, что ненавидит тебя лютой ненавистью. Саидом Хелли-Пенжи зовется.
— Ненависть его в прошлом. Саид Хелли-Пенжи теперь служит мне верой и правдой!.. Ха-ха-ха, есть во мне такая слабость, люблю ставить людей на колени, особенно нравится мне делать из своих врагов покорных рабов! Вот так-то, Хасан из Амузги!
— Но знаешь ли, что этот твой раб предложил устроить мне побег.
— Что?! — сверкнул глазами Исмаил. — Ты, однако же, откровенен! Но так и знай, воспользоваться его услугами тебе не удастся!
— Почему же?..
— Смотрите-ка, он не теряет надежды! — возмутился Исмаил.
— Да если бы не надежда, я бы сам давно влез в петлю или утопился бы в твоей, как ты ее называешь, лечебной грязи!
— Не находишь ли ты, уважаемый Исмаил, — оторвавшись от курения кальяна, заговорил Ибрахим-бей, — что твой непрошеный гость час от часу наглеет? У нас с таких разом снимают спесь…
— Молоко матери да обернется мне позором, если я не сделаю того, что угодно тебе! — с жаром воскликнул Исмаил, с готовностью обернувшись к турку.
— Убить его всегда не поздно, для этого великой мудрости не требуется. Тут другое. Слушая вашу перебранку, и я убедился, что этот, недостойный звания правоверного, человек пользуется тем не менее, как мне кажется, доверием и признанием в народе…
— От самого Шах-Дага до Сирагинских гор! Чтоб ему пусто было!
— Оно и видно, потому он столь уверен в себе… Так вот, не убить его надо, а обесславить, от самого, как ты сказал, Шах-Дага до Сирагинских гор. Врага надо с корнем уничтожать, чтоб всходов от него не было.
— Мудра твоя речь, очень мудра, — согласно закивал головой Исмаил и торжествующе глянул в лицо своему пленнику, на котором, как показалось, мелькнула тень тревоги. — Я слушаю тебя, почтенный Ибрахим-бей.
— Что, если этого храбреца раздеть нагишом, привязать лицом к хвосту на какого-нибудь самого что ни на есть паршивого, облезлого ишака?..
— О, такой ишак у меня найдется!
— Привязать и прокатить по аулам. Вот, мол, люди, ваш хваленый Хасан, смотрите, какой он храбрый! И ротозеев созвать, чтобы шли вслед да забрасывали его камнями и грязью. Это, брат Исмаил, пострашнее убийства получится. Сказано ведь, вывих хуже перелома, срам хуже смерти.
— Это мысль! А как думает сам Хасан из Амузги? — скривившись в злорадной улыбке, спросил Исмаил.
Хасан из Амузги молчал. Всякого он мог ждать, но не такого зверства. Подобное надругательство для горца, носящего папаху, пострашнее смерти. Замешательство, написанное на лице Хасана, как бы придало уверенности Исмаилу. Он кликнул со двора своих людей и приказал привести осла.
«Умру, но не дамся!» — пронеслось в голове Хасана, и он ловким прыжком бросился на Ибрахим-бея и стал душить его. Но тут подлетели трое из слуг Исмаила, связали Хасана и вывели… А Ибрахим-бей, утирая платком взмокшую шею, пробурчал:
— Я же говорил, что ему это не понравится.
Исмаил юлой вертелся вокруг турка и приговаривал:
— Ах он мерзавец! Душить человека вздумал! Да мы его!.. Хорошо ты придумал. Вот сейчас мы посмеемся!..
В этот самый миг перед Исмаилом вдруг предстал Саид Хелли-Пенжи.
— Ты предлагал нечестивцу помочь совершить побег? — заорал Исмаил.
— Я?!
— Подлец! — Исмаил с маху ударил его плетью по лицу. Брызнула кровь. — Так вот ты каков? А я-то! Пригрел змею!..
Казалось, Саид Хелли-Пенжи не стерпит столь оскорбительного отношения и вот-вот бросится на Исмаила. Но нет.
— Дай же мне объяснить, — взмолился он, — я хотел вызвать у него доверие, чтобы он раскрылся, а потом бы я уж все тебе доложил. Он и мне враг, не только тебе! — выкручивался Саид. — Ты не должен сомневаться в моей преданности. Привыкший к свободе, я бы и дня здесь не пробыл, если бы не решил служить тебе верой и правдой. Бежать-то от тебя ведь ничего не стоит. Я и не из таких ловушек уходил…
Покупатели Корана
Почтенные куймурцы теперь частенько приходили к слепому Ливинду посидеть, послушать, как Ника-Шапи читает удивительную книгу, поразмыслить и порассуждать о жизни.
Вот и сегодня собрались они, расселись в круг на балконе ветхой сакли Ливинда. Муумина подала им лесных груш и грецких орехов. Заодно принесла несколько небольших камней — колоть орехи.
Ника-Шапи день ото дня все больше увлекался чтением. Наблюдая, как радушно потчует их Муумина, старик словно бы специально открыл книгу на той самой странице, где говорилось о добрых, достойных хвалы горских обычаях.
— «Почтенный горец, — читал Ника-Шапи, — если тебя не поприветствовал чей-нибудь сын, будь он малым дитятей или взрослым мужчиной, останови его и сам поздоровайся. И если краска стыда ляжет на его лицо, значит, он понял свою ошибку. Но если он ничего не сумел понять, не забудь об этом случае и непременно сходи к его отцу, а нет отца — к старшему из родичей, и скажи о проступке сына. Стоит хоть в малом расслабить узду, — чего доброго, потеряем высокочтимое в наших горах уважение к старшему… И сын, и брат, и всякий младший при отце и при любом из старших по возрасту должен быть сдержанным и почтительным, готовым услужить. Ни курить, ни пить при старших не смеет малый. Суровой кары заслуживает нечистый на руку. Не подсудны лишь кража яблок из чужого сада и моркови с грядки соседа, да еще кража книги… Не подсудны, потому что в двух первых случаях это суть детское озорство, а утаившего чужую книгу не грех и поощрить, ибо, значит, он жаждет познания…»
Ника-Шапи, закашлявшись, прервал чтение. И затем с улыбкой сказал:
— Выходит, почтенные, я мог бы украсть эту мудрую книгу у нашего Ливинда, и вам ничего бы не оставалось, как похвалить меня за эдакое…
— Да, да! Выходит, что оно так… — заулыбались вокруг. — А ты что на это скажешь, Ливинд?
— Всё берите, — взмолился слепец, — только книгу оставьте мне!..
— Так уж и быть, Ливинд! — успокоил его Ника-Шапи. — Оно, конечно, хорошо, что кража книги не возбраняется. Но дело не только в этом. Главная мысль здесь куда глубже. Смысл изречения в том, что всячески приветствуется стремление к знанию…
— Читай дальше, Ника-Шапи! — попросили вокруг. — Очень добрая книга. Не иначе, святой ее писал!..
Ника-Шапи перелистнул страницу, надкусил спелую, сочную грушу и снова углубился в чтение:
— «Прежде чем сесть за еду, соверши омовение, за хлеб-соль принимайся с именем аллаха на устах и при этом забудь обо всем злом. Пусть на душе у тебя будет светло и да не оскудеют твои закрома. И упаси тебя аллах, никогда не прикасайся к хлебу ножом. Ломай его руками, да так, чтобы все до единой крошки остались в твоих ладонях. И возблагодари при этом земледельца, подарившего тебе это добро»… Очень все хорошо сказано! — оторвавшись от книги, заметил Ника-Шапи.
— Что и говорить! Такую бы книгу да в каждый дом, чтобы люди с раннего детства учились по ней, как жить надо. Все бы тогда стали чище и благородней…
— Жаль, что она у нас одна…
Тихую беседу гостей Ливинда вдруг оборвал крик куймурского мангуша-глашатая Юхарана. Аульчане уж и не помнят, с каких оно пор, словно бы вечно — и при царе, и при Советах, и вот теперь, бог знает при ком — все новости им объявлял с верхней крыши все тот же Юхаран.
Слепой Ливинд всполошился, кликнул Муумину, что сидела поодаль и обшивала белый башлык серебристой тесьмой, остававшейся еще от матери. По всему видно, готовила подарок Хасану из Амузги.
— Сходи-ка, дочка, послушай,
