в лице, стыдливо зарделась оттого, что перед Хасаном во всей обнаженности предстала их крайняя бедность. За те дни, что Ливинд сидел в яме, у них растащили последнее, даже кизяка не оставили, чтобы разжечь огонь в очаге, не говоря уже о том, что увели овец и единственного козла.
— Чем же мы угостим нашего желанного и дорогого гостя, дочь моя? — забеспокоился Ливинд.
— Даже яиц у нас нет, чтобы хоть яичницу приготовить, и хлеба тоже нет… Ничего нет! — развела руками Муумина. — Ну и люди! Свои ведь, ладно бы чужие…
— Ничего мне не надо, мои добрые! Не беспокойтесь. Мы с тобой, Муумина, должны поспешить…
— Да, да, я сейчас! — Девушка хотела переодеться, но оказалось, что и одежду ее растащили.
— Вы что, уезжаете? — с грустью посмотрел на гостя и на свою дочь Ливинд.
— Пока нет. Дело тут у нас одно. Да и ты знаешь, уважаемый Ливинд… Нужен мне тот коран, с медной застежкой.
— Но его ж нет, дочь моя? Ты ведь потеряла?.. А… Ты, выходит, тогда просто не сказала им?..
— Да, отец! Потому что они были плохие люди.
— А куда же ты дела книгу?
— Спрятала. Я знала, что она нужна белому всаднику.
— А ты у меня, оказывается, умница, доченька! Ну, в добрый час. Что делать, я знаю, вы голодные, но…
— Ничего, скоро все будет! — многозначительно сказал Хасан из Амузги.
Они выехали, а на террасе стоял Ливинд и провожал их взглядом. Он любовался ими, а сам невольно думал, что с ним поистине творятся чудеса: в тот день, когда от удара злодея Аждара он потерял сознание, к нему вдруг вернулось зрение! Что это было? Чудо? Или оттого, что он ударился о камень, в нем что-то произошло?.. Потом этот ужас: заточение в яму и надругательство односельчан. И, наконец, чудесное избавление с помощью белого всадника — Хасана из Амузги — и обретение дочери, которую Ливинд уж и не чаял увидеть… Столько всего на одну голову обрушилось. Не много ли? Ливинд с ужасом вспомнил, с какой слепой яростью люди готовы были вновь лишить его возможности видеть мир. Нет, нет! Лучше умереть, только не это! В задумчивости Ливинд не расслышал, как заскрипели ворота и во двор вдруг вошли люди. Склонив головы, они несли в руках какие-то вещи. «Ах, вон что! Совесть заговорила», — подумал Ливинд.
Несли медные котлы, кувшины, одежду и даже старый сундук… Молча, ничего не говоря, один за другим пришельцы поднимались по лестнице и ставили всё на свои места. А какая-то женщина предложила даже прибрать в комнатах, подмести… Мол, если мы не позаботимся о нашем святом, так кто же еще это сделает.
И вот те же самые люди, которые всего какой-нибудь час назад с исступлением фанатиков обвиняли Ливинда в сговоре с дьяволом и готовы были предать жестокой казни, сейчас со смиренностью агнцев провозглашали его святым и всячески старались угодить. Да и как не признать святым человека, которого само небо, по воле аллаха, спасает от расправы и возвращает ему дочь?..
Терраса Ливиндова дома скоро была забита всякой всячиной. Несли кур, яйца, масло, кто-то тут же во дворе прирезал и освежевал барана. А кто-то из женщин замесил тесто, развел огонь в очаге и поставил котел…
Ливинд смотрел на все это и удивлялся: подумать только, людей как подменили… Спустя какое-то время к воротам подтащили упирающегося Ника-Шапи, и, крепко зажав его в цепких руках, обращаясь к Ливинду, люди спросили:
— Скажи, святой, что нам сделать с ним, как поступить? Как ты скажешь, так и будет! Это он, и только он, возмутил души правоверных и вверг нас в пламя гнева, ввел в заблуждение, да обрушится кара аллаха на его голову. На колени, злодей, на колени перед святым… — и люди насильно повалили его в грязь на колени. — Молись за нашего Ливинда! Мы же говорили, небо не оседлаешь, а солнце не взнуздаешь. Но он твердил свое!..
— Люди добрые! — заговорил Ливинд, и все замерли. — Люди добрые, дорогие сельчане, не надо корить в дурном других. Каждому из нас есть в чем упрекнуть и себя. Давайте лучше взращивать в наших душах то, что есть в нас, в людях, хорошего.
— Но он же хотел с тобой расправиться?!
— Не это страшно. Его беда в том, что, когда я прозрел, он ослеп! А с этим ничего не поделаешь! Многие из вас ведь тоже были заодно с ним…
— Это он нас попутал…
— Если бы вы не послушались его, почтенные, один он ничего не смог бы сделать…
— Скажи, как нам его наказать!
— Никак. Поднимите его из грязи, и пусть себе уходит. За ним тоже есть добрые дела. Вспомните, к примеру, что, когда у кого-нибудь в сакле смерть, он первым является выразить сочувствие и за это не просит ничего. Он же и молитвы читает… Добро надо помнить. Отпустите его. Сотворите, люди, и вы доброе… От доброты светлее станет на земле, и будет она прекрасна.
— Истинные слова! Куймурцам такое не часто приходилось услышать!..
— Слава нашему Ливинду!
— Мудрому слава! Трижды слава! Да простит он нас всех!
— И еще у меня к вас просьба, дорогие куймурцы: никогда не унижайте другого человека и сами не унижайтесь. Не преклоняйте колени ни перед кем. Это стыдно. Даже перед аллахом не делайте этого… — Все слушали его затаив дыхание. — Знайте, что и аллах велит почитать людей гордых и достойных. То, что вы сейчас подносите мне в дар, в другое время я бы не принял. Но у меня в сакле, вы знаете, дорогой гость. Помните мою сказку? Он человек из этой самой сказки. Ради гостя я с благодарностью принимаю ваши дары!..
Куймурцы никогда еще не слыхали таких слов. Им вечно внушали, что перед сильными и святыми надо быть покорным, надо служить им, перед ними должно склоняться в поклоне, а этот бывший слепой Ливинд говорит им добрые, простые слова, от которых на душе становится светло.
Люди готовы были слушать его бесконечно, но он вдруг замолчал. На повороте показались возвращающиеся Хасан из Амузги и Муумина. Они извлекли из тайника коран с медной застежкой и вот вернулись домой.
Муумину вдруг пронзил чей-то взгляд. Она вздрогнула и шепнула Хасану:
— За нами кто-то следит.
Он схватился за оружие и огляделся вокруг, но никого подозрительного не приметил. И вдруг перед ними как из-под земли вырос Саид Хелли-Пенжи. Они не сразу узнали его. Тот быстро свернул в лесок и исчез.
Увидев во дворе перед своей саклей огромное множество народу, Муумина встревожилась, не случилось ли чего? Но, встретившись глазами с улыбающимся отцом, она успокоилась.
— Все ли у вас благополучно, дети мои? — встретил их вопросом Ливинд.
— Да, отец! А что это столько народу у нас собралось?
— Совесть в них заговорила, дочь моя, доброта поднялась со дна душ! Дайте-ка мне взглянуть на эту книгу, — попросил Ливинд, — в руках бывала, а видеть я ее не видел…
— Э, да тут как на свадьбе! А вы боялись, как бы мы с голоду не пропали, — улыбнулся Хасан, глядя на всю снедь, что грудилась на террасе. — А это вам коран с медной застежкой, — и он протянул Ливинду книгу.
— Вот она какая, таинственная книга, приносящая людям счастье.
— Смотря кому, отец! — Хасан из Амузги впервые назвал Ливинда отцом.
— Это и правильно! Пусть злодеям она не приносит радости. Что ж, дети мои, можно и поесть. Смотри, белый всадник, вон сколько нам даров принесли в твою честь.
— Скорее в твою честь, почтенный Ливинд.
— А что ты сказал там на майдане на ухо этому Ника-Шапи? — тихо спросил Ливинд.
— Сказал, что я сын Ибадага. Отца моего и в самом деле так звать.
— Вот оно что? Теперь мне все понятно!
— Святой Ливинд, — обратились к нему люди, — пусть белый всадник и нам что-нибудь скажет. Попроси его…
— Скажи, сын мой. Скажи им доброе слово.
— А ты разве не говорил уже?
— Говорил, но они и тебя хотят услышать.
Хасан из Амузги подошел к перилам террасы.
— Почтенные куймурцы, что вам сказать. Наш гордый и мужественный народ вступил на трудный путь, на путь борьбы за право расправить плечи, смело смотреть жизни в лицо. Борьба эта будет стоить нам крови и потерь. Но те, кому дороги честь и совесть народа, не пощадят сил. Имя им — большевики! А власть, за которую борются большевики, зовется советской властью. Вы тут передавали из уст в уста, будто я ангел, всадник из сказки. Так знайте! Никакой я не ангел, я сын бедного кузнеца Ибадага из Амузги. И еще я — большевик, один из тех, кто борется за свободу народа. А всякий свободный человек и сам может сделать жизнь сказкой. Мой отец как-то рассказал мне случай из своей жизни. Ехал по плодородной долине Таркама богач, повстречался ему в пути мой отец — шел он в чужие края искать избавления от голода. Богач посадил его к себе в фургон. А в фургоне том рядом с богачом лежал хурджин. И из хурджина торчал румяный свежеиспеченный чурек. Богача потянуло на разговор.
«Если ты не дурак, — сказал он, — отгадай-ка мою загадку: круглое, желтое, и не яблоко, и не айва. Что это?»
«Чурек!» — не задумываясь ответил мой отец.
«Не угадал. Золотая монета, что лежит у меня в кармане. А скажи, что, по-твоему, дорогое и сверкающее, не роса и не стекло?»
«И что ты все заладил — чурек да чурек? Это алмаз в моем перстне».
«А когда же будет загадка про чурек?!» — воскликнул отец, не спуская глаз с хурджина…
Сейчас у всех на устах слова «советская власть», как тот чурек у моего отца. Не все пока до конца знают, что это значит, но все понимают, что за этими словами стоит что-то хорошее, столь же необходимое, как чурек. Вы, жители Куймура, хорошие люди и заслуживаете большого счастья. Ну, а то, что за счастье надо бороться, это, я, думаю, вас не остановит.
— Мы готовы бороться!
— Слава белому всаднику!
— Придет час, куймурцы, и я обращусь к вам за помощью! — Хасан обернулся и увидел шедшую к нему Муумину.
Она уже успела переодеться и даже в своем бедном наряде была так прекрасна, что у него дух захватило. Что может быть прекраснее прекрасного, как сказал бы покойный Али-Шейх. А прекрасное на свете — это человек. Его открытое, чистое сердце, его ясный взгляд, готовность сделать добро себе подобному.
Увидев рядом этих прекрасных людей, прекрасных молодостью, чистотой чувств и помыслов, полных доброты, куймурцы, словно сговорившись, в один голос выдохнули:
— Достойная невеста! Достоин и жених! Да прославится имя его отца!
— Свадьбу! Свадьбу! — прокатилось вокруг.
Розово-белое личико Муумины зарделось. Она потупилась, Хасан из Амузги тоже чуть смутился. Но уже через миг он поднял руку, прося внимания.
