еще послал вслед Ливинду своего старшего сына. Вооружив его длинноствольной кремневкой, он велел выследить, когда Ливинд встретится с незваными гостями, и выстрелить в тех, в чужаков.
Сын Ника-Шапи удивленно пожал плечами, — зачем, мол, это? «Так надо для пользы дела», — сказал Ника-Шапи, заранее зная, что добром это не кончится. Сын, не смея возразить отцу, отправился в путь за Ливиндом. А Ника-Шапи тем временем стал собирать свою семью в дорогу, понимая, что ему лучше удрать.
Долго ли, мало ли ехал Ливинд, доехал он туда, где разлилась река, где каменистый берег сплошь зарос раскидистым лопухом, — до местности, которая славится тем, что там, как говорят люди, сирагинцы сушат чарыки…
Может, оно и не ко времени будет сказано, но вспоминается один случай. Сирагинцам, как утверждают, бурная река не помеха, особенно если нет моста, по которому ее перейти можно. Увидали как-то косари-куймурцы, что два сирагинца привязали себя к бревну и поплыли к другому берегу. Что уж им помешало, сказать трудно. Может силу ветра не рассчитали, а может, камень на пути попался — бревно посередине реки перевернулось. «Смотрите, смотрите, что это сирагинцы делают в воде?» — удивился один из куймурцев, увидев торчащие из воды ноги. «Сушат чарыки, что тут удивительного?» — ответил ему другой…
С тех пор это место так и называют: «Где сирагинцы сушат чарыки».
Вот тут-то и предстал Ливинд перед офицерами в погонах, что скакали впереди солдат, уверенные в своей безнаказанности и гордые превосходством над беззащитными туземцами. С ними ехал и горец в папахе, недавно надевший ее вместо турецкой фески. Это был человек со шрамом на лбу — Саид Хелли-Пенжи, с недавних пор переводчик у бичераховского воинства.
— Что хочет этот оборванец? — спросил один из офицеров, обращаясь к Саиду Хелли-Пенжи.
На бедном Ливинде действительно был латаный-перелатаный ватный бешмет — заплата на заплате.
Ливинд поведал через соплеменника просьбу мирного населения к офицерам; не въезжать в аул, здесь же договориться обо всем, что они хотят от этого аула.
Старший из офицеров — таким, по крайней мере, показался Ливинду тот, который явно кичился своими черными пышными усами, то и дело накручивая их на палец, — сказал:
— Что ж, предложение дельное. Зачем нам входить в этот вшивый аул… Здесь хорошее место, и искупаться можно, и отдохнуть. А они тем временем доставят сюда все, что мы потребуем… Как, господа?
— Ясное дело, надо согласиться, — поддержали офицеры. — Зачем нам туда ехать. Ведь у них, говорят, ко всему еще и холера.
— Но не забывайте, господа, горцы — народ коварный, — заметил старый солдат.
— Надеюсь, ваши условия, почтенные люди, будут сносными, — наш аул ведь никогда не слыл богатым… — обрадованный тем, что к нему прислушались, проговорил Ливинд.
— Гм, да! Ну что ж, нам не много надо: двадцать подвод муки, масла, сыра и яиц…
— Триста голов овец, — подсказал другой офицер.
— Да, именно триста. И двадцать коров. Я называю минимальное количество, потому что понимаю, горцам не сладко живется, — сказал владелец пышных усов и добавил: — На этом, как говорится у вас, васалам-вакалам. Да, чуть не забыл, еще лошадей тридцать штук…
— Это жестоко! Пощадите нас! — взмолился Ливинд. У него по коже дрожь пробежала, когда он услышал, что эти люди хотят от куймурцев.
— И овса для лошадей… — не дослушав слов Ливинда, бросил он. А когда Саид Хелли-Пенжи перевел, что сказал старик, офицер побагровел и закричал: — Что, большевикам все отдали?
— Нет. Аул у нас бедный! Очень бедный…
— Красные в ауле есть?
— Нету!..
— Комиссар Али-Баганд не из их аула?
— Нет.
— Хорошо. Порешим по-божески. Я готов выслушать, что они могут предложить, — сказал, смягчившись, офицер, и в это самое время раздался выстрел.
Офицер, только что разговаривавший с Ливиндом, икнул, схватился за грудь и через мгновение на глазах растерянных солдат рухнул с коня к ногам Ливинда.
Первым от случившегося пришел в себя Ливинд. Он сразу сообразил, что ему теперь несдобровать, и мысленно приготовился к самому худшему, к смерти. Жалости от этих людей ждать не приходилось.
Офицеры спрыгнули с коней и склонились над поверженным. Пуля продырявила ему грудь насквозь.
— Убили?! — зарычал один из офицеров.
Он еще был на коне. Со звоном выхватив саблю, офицер размахнулся над головой Ливинда, мгновенье — и куймурец был бы разрублен надвое. И откуда только взялись невероятная сила и мужество в этом старике, бывшем слепце? С ловкостью зверя он увильнул от страшного удара. И пока офицерье кружило над умирающим, конь под Ливиндом поднял тучу пыли по сухой, обветренной земле.
— Догнать, четвертовать! — заорал один из офицеров. — Нет предела подлости этих дикарей! Никакой им пощады. Не жалеть ни единого! Пусть никакие мольбы, никакие речи не вызывают в вас сострадания — они не достойны этого!.. По коням! За мной!
И казачий отряд с гиканьем и криками ворвался в аул Куймур. Жители, уверенные в том, что посланный беде навстречу Ливинд сумеет ее предотвратить, были застигнуты врасплох.
Только один Ника-Шапи на подводе со всей своей семьей и со скарбом уже был далеко от аула.
Казаки, охваченные порывом мести, рубили всех подряд, стреляли в того, до кого не доставали саблей.
Крики ужаса и плач детей, отчаяние на лицах у всех, дым горящих на крышах стогов сена, пыль, блеяние овец, мычание коров, выгоняемых со дворов… В этот черный для жителей Куймура день погибали безвинные дети и старики, погибали с душераздирающими криками… Один Саид Хелли-Пенжи не принимал участия в этой бойне, он и не стрелял в беззащитных и не защищал их, только безучастно смотрел на все происходящее. И вдруг, будто очнувшись от глубокого сна, преградил конем путь какому-то бежавшему с малышом на руках старику и спросил:
— Где тут сакля слепого Ливинда?
Старик дрожащей рукой показал куда-то в сторону, а сам поспешил скрыться, но не успел… Из-за угла на коне выехал белоказак. Он уже вкладывал саблю в ножны и, вдруг увидев старика в папахе и в овчинной шубе, размахнулся саблей. Старик обернулся, в его широко открытых глазах были мольба и страх, безумие и… вопрос: «Неужели убьет? Он же не зверь, а человек? Я не знаю его… но плохого ему ничего не сделал!..» И старик, приняв удар, раскроивший ему голову, словно бы присел, как-то неестественно вытянул ноги и откинулся. И обрызганный кровью деда внучек, в штанишках с заплатками на заду, отполз от деда…
Дрожащая от страха Муумина стояла на лестнице и не верила своим глазам. Вокруг творилось такое, что не приснится даже в самом кошмарном сне. Да что там сон, никакое воображение не могло бы нарисовать все ужасы, обрушившиеся на головы безвинных куймурцев. «Что с отцом? — думала Муумина. — Неужели эти изверги в образе людей покарали его? Хасан из Амузги, где ты? Не видишь разве, что творится? Явись же, спаси людей!»
Но желанный белый всадник не появлялся. Муумина вышла за ворота и кинулась к лесу. Не могла она больше ждать…
И тут ее заметил Саид Хелли-Пенжи. Он пришпорил коня, а девушка тем временем свернула к Водопаду камней, к месту, где некогда обрушилась страшная скала… Муумина боялась оглянуться. Но вот она вдруг услышала топот копыт за собой и притаилась в камнях…
— Муумина! — раздался голос совсем близко.
— Муумина, где ты, отзовись?
Теперь голос показался ей знакомым, и она, выглянув из-за валуна, узнала со спины восседающего на лошади Саида Хелли-Пенжи. Увидела и снова спряталась. «Зачем он здесь и что ему нужно, этому недоброму человеку? Где он, там всегда беда! Что мне делать? Не показываться ему, а вдруг с отцом что-нибудь?» При этой мысли, позабыв об опасности, Муумина вышла из укрытия.
Увидев ее, Саид Хелли-Пенжи спрыгнул с коня.
— Здравствуй! — сказал он. — Счастливы мои глаза, что видят тебя.
— Ты с этими людьми? — спросила девушка, настороженно глянув в его бегающие зрачки.
— С кем?
— С гяурами?
— И да и нет! — неопределенно ответил Саид Хелли-Пенжи и, заметив на лице Муумины презрение, поспешил добавить: — Я сам по себе, ни в кого у меня нет веры…
— Ты видел, что они творят в ауле?
— Да.
— И говоришь об этом так равнодушно?
— А что я должен делать? Не гнить же в земле из-за этих ослов!
— «Ослы» — твои соплеменники, их язык — твой язык. Это ведь даргинцы!
— Они сами накликали на свои головы эти ужасы, Муумина, потому-то я и считаю их безмозглыми ослами…
— Что ты говоришь, Саид Хелли-Пенжи, как это сами накликали?..
— В том-то и дело, что сами. Я был при офицерах, когда там, у разлива реки, навстречу нам явился один из вашего аула. Он явно хотел добра людям, я видел это по его глазам. И ему уже почти удалось обо всем договориться с офицерами, когда вдруг кто-то выстрелил и убил казачьего командира…
— Кто стрелял?
— Кто-то из укрытия, с того берега реки… Вот они и рассвирепели… Еще бы…
— А что с тем, который договаривался?!. — вскрикнула Муумина.
— Ты его знала? — насторожился Саид Хелли-Пенжи.
— Что с ним?..
— Он хоть и старик, а ловкий, воспользовался минутой замешательства и умчался на коне в степь. Но за ним погнались.
— Схватили?
— Боюсь, что да…
— Отец!..
Муумина метнула в Саида яростный взгляд, резко повернулась и пошла вперед. Он схватил ее за руку.
— Ты сошла с ума! Куда ты?
— За отцом.
— Да это был не твой отец. У тебя же отец слепой?
— Он не слепой. Пусти меня.
— Значит, ты тогда сказала мне неправду?
— Пусти! Там мой отец!
— Нет его! Он убит. Куда ты лезешь в пекло?! Не пущу! Пойдешь со мной!
— Никуда я с тобой не пойду!
— Не пойдешь по-доброму, силой увезу! Я — искатель счастья, а лучшего счастья, чем ты, мне не найти…
— Какой же ты жестокий и несправедливый! И нет в тебе ни капли сострадания к людскому горю! — Муумина с рыданием опустилась на камень.
— Людское горе. Глупости все это. Сами они все это в своих душах породили. Сыр ведь тоже сам в себе растит червей. Пойми ты наконец, Муумина, нет вообще людей. Есть только человек, и каждый думает о себе… А люди — не люди, это звери…
— Говори обо мне что хочешь, а я все равно рад: шутка ли, нашел тебя! Ты достойна украсить дворец любого падишаха.
— А ты уж и падишахом себя возомнил?
— Ну зачем же? Просто я уступлю тебя какому-нибудь падишаху, и не за малую цену. Не одну такую красотку поставлял я в гаремы султанов и шахов… Ну, идем…
— Да будут вечным проклятьем тебе мои слезы! Убей меня, но я никуда не пойду!
— Пойдешь…
— Хасан из Амузги, спаси меня!..
— Твой Хасан очень далеко отсюда, в Сирагинских горах он. Не любви ищет, а власти…
В это самое время с ближайшего к аулу холма потоком хлынул эскадрон конников во главе с белым всадником. Да, да, это был Хасан из Амузги.
Муумина вскрикнула:
— Хасан! Хасан! Это он! Белый всадник! Хасан!..
Но Саид заглушил крик девушки, прикрыв ей
