велит погода».
«Тебе шутить легко, —
Червяк ответствует, – летая высоко,
Затем, что крыльями и си́лен ты, и крепок;
Но мне судьба дала достоинства не те:
Я здесь, на высоте,
Тем только и держусь, что я, по счастью, цепок!»
«Ну, стоит ли богатым быть,
Чтоб вкусно никогда ни съесть, ни спить
Да и на что? Умрем, ведь все оставим.
Мы только лишь себя и мучим и бесславим.
Нет, если б мне далось богатство на удел,
Не только бы рубля, я б тысяч не жалел,
И о моих пирах далёко б было слышно;
Я даже делал бы добро другим.
А богачей скупых на муку жизнь похожа».
Так рассуждал Бедняк с собой самим,
В лачужке низменной, на голой лавке лежа;
Как вдруг к нему сквозь щелочку пролез
Кто говорит – колдун, кто говорит – что бес;
Последнее едва ли не вернее:
Из дела будет то виднее.
Предстал – и начал так: «Ты хочешь быть богат,
Я слышал для чего; служить я другу рад.
Вот кошелек тебе: червонец в нем, не боле;
Но вынешь лишь один, уж там готов другой.
Разбогатеть теперь в твоей лишь воле.
Возьми ж и из него без счету вынимай,
Доколе будешь ты доволен,
Но только знай:
Истратить одного червонца ты не волен,
Пока в реку не бросишь кошелька».
Сказал – и с кошельком оставил Бедняка.
Бедняк от радости едва не помешался;
Но лишь опомнился, за кошелек принялся.
И что ж? Чуть верится ему, что то не сон:
Едва червонец вынет он,
Уж в кошельке другой червонец шевелится.
«Ах, пусть лишь до утра мне счастие продлится! —
Бедняк мой говорит. —
Червонцев я себе повытаскаю груду,
Так завтра же богат я буду
И заживу как сибарит».
Однако ж поутру он думает другое.
«То правда, – говорит, – теперь я стал богат;
Да кто ж добру не рад!
И почему бы мне не быть богаче вдвое?
Над кошельком еще провесть хоть день!
Вот на дом у меня, на экипаж, на дачу;
Но если накупить могу я деревень,
Не глупо ли, когда случáй к тому утрачу?
Так удержу чудесный кошелек:
Уж так и быть, еще я поговею
Один денёк,
А впрочем, ведь пожить всегда успею».
Но что ж? Проходит день, неделя, месяц, год —
Бедняк мой потерял давно в червонцах счет;
Меж тем он скудно ест и скудно пьет;
Но чуть лишь день, а он опять за ту ж работу.
День кончится, и по его расчету
Ему всегда чего-нибудь недостает.
Лишь кошелек нести сберется,
То сердце у него сожмется;
Придет к реке – воротится опять.
«Как можно, – говорит, – от кошелька отстать,
Когда мне золото рекою само льется?»
И наконец Бедняк мой поседел,
Бедняк мой похудел;
Как золото его, Бедняк мой пожелтел.
Уж и о пышности он боле не смекает:
Он стал и слаб и хил; здоровье и покой —
Утратил всё; но всё дрожащею рукой
Из кошелька червонцы вон таскает.
Таскал, таскал… и чем же кончил он?
На лавке, где своим богатством любовался,
На той же лавке он скончался,
Досчитывая свой девятый миллион.
Булат[119]
Булатной сабли острый кли́нок
И мужику задаром продан там.
У мужика затеи невелики:
Он отыскал тотчас в Булате прок.
Мужик мой насадил на кли́нок черенок
И стал Булатом драть в лесу на лапти лыки,
А дома, запросто, лучину им щепать;
То ветви у плетня, то сучья обрубать
Или обтесывать тычины к огороду.
Ну, так что не прошло и году,
Как мой Булат в зубцах и в ржавчине кругом
И дети ездят уж на нем
Вот ёж, в избе под лавкой лежа,
Куда и кли́нок брошен был,
Однажды так Булату говорил:
«Скажи, на что вся жизнь твоя похожа?
И если про Булат
Так много громкого не ложно говорят,
Не стыдно ли тебе щепать лучину
Или обтесывать тычину
И, наконец, игрушкой быть ребят?»
«В руках бы воина врагам я был ужасен, —
Булат ответствует, – а здесь мой дар напрасен;
Так, низким лишь трудом я занят здесь в дому;
Но разве я свободен?
Нет, стыдно то не мне, а стыдно лишь тому,
Кто не умел понять, к чему я годен».
«Поди-ка, брат Андрей!
Куда ты там запал? Поди сюда скорей
Да подивуйся дяде!
Торгуй по-моему, так будешь не внакладе, —
Так в лавке говорил племяннику Купец. —
Ты знаешь польского сукна конец,
Который у меня так долго залежался,
Затем, что он и стар, и подмочен, и гнил:
Ведь это я сукно за áнглийское сбыл!
Вот, видишь, сей лишь час взял за него сотняжку:
Бог óлушка послал».
«Всё это, дядя, так, – племянник отвечал, —
Да в олухи-то, я не знаю, кто попал:
Вглядись-ко: ты ведь взял фальшивую бумажку».
Обманут! Обманул Купец: в том дива нет;
Но если кто на свет
Повыше лавок взглянет, —
Увидит, что и там на ту же стать идет;
Почти у всех во всем один расчет:
Кого кто лучше проведет
И кто кого хитрей обманет.
Пушки и паруса[120]
На корабле у Пушек с Парусами
Восстала страшная вражда.
Вот Пушки, выставясь из портов вон носами,
Роптали так пред небесами:
«О боги! видано ль когда,
Чтобы ничтожное холстинное творенье
Равняться в пользах нам имело дерзновенье?
Что делают они во весь наш трудный путь?
Лишь только ветер станет дуть,
Они, надув спесиво грудь,
Как будто важного какого сану,
Несутся гоголем по Океану
И только чванятся; а мы – громим в боях!
Не нами ль царствует корабль наш на морях?
Не мы ль несем с собой повсюду смерть и страх?
Нет, не хотим жить боле с Парусами:
Со всеми мы без них управимся и сами;
Лети же, помоги, могущий нам Борей,
И изорви в клочки их поскорей!»
Борей послушался – летит, дохнул, и вскоре
Насупилось и почернело море;
Покрылись тучею тяжелой небеса;
Валы вздымаются и рушатся, как горы;
Гром оглушает слух; слепит блеск молний взоры;
Борей ревет и рвет в лоскутья Паруса.
Не стало их, утихла непогода;
Но что же? Корабль без Парусов
Игрушкой стал и ветров и валов,
И носится он в море, как колода;
А в первой встрече со врагом,
Который вдоль его всем бортом страшно грянул,
Корабль мой недвижим: стал скоро решетом
И с Пушками, как ключ, он ко дну канул.
Держава всякая сильна,
Когда устроены в ней все премудро части:
Оружием – врагам она грозна,
А паруса – гражданские в ней власти.
Осел[121]
Был у крестьянина Осел
И так себя, казалось, смирно вел,
Что мужику нельзя им было нахвалиться;
А чтобы он в лесу пропасть не мог —
На шею прицепил мужик ему звонок.
Надулся мой Осел: стал важничать, гордиться
(Про ордена, конечно, он слыхал)
И думает, теперь большой он барин стал;
Но вышел новый чин Ослу, бедняжке, боком
(То может не одним Ослам служить уроком).
Сказать вам дóлжно наперед:
Но до звонка ему все счастливо сходило:
Зайдет ли в рожь, в овес иль в огород, —
Наестся дóсыта и выйдет тихомолком.
Теперь пошло иным все толком:
Куда ни сунется мой знатный господин,
Без умолку звенит на шее новый чин.
Глядят: хозяин, взяв дубину,
Гоняет то со ржи, то с гряд мою скотину;
А там сосед, в овсе услыша звук звонка,
Ослу колом ворочает бока.
Ну, так что бедный наш вельможа
До осени зачах,
И кости у Осла остались лишь да кожа.
И у людей в чинах
С плутáми та ж беда: пока чин мал и беден,
То плут не так еще приметен;
Но важный чин на плуте, как звонок:
Звук от него и громок, и далек.
Мирон[122]
Жил в городе богач, по имени Мирон.
Я имя вставил здесь не с тем, чтоб стих наполнить;
Нет, этаких людей не худо имя помнить.
На богача кричат со всех сторон
Соседи; а едва ль соседи и не правы,
Что будто у него в шкатулке миллион —
А бедным никогда не даст копейки он.
Кому не хочется нажить хорошей славы?
Чтоб толкам о себе другой дать оборот,
Мирон мой распустил в народ,
Что нищих впредь кормить он будет по субботам.
И подлинно, кто ни придет к воротам —
Они не заперты никак.
«Ахти! – подумают. – Бедняжка разорился!»
Не бойтесь, скряга умудрился:
В субботу с цéпи он спускает злых собак;
И нищему не то чтоб пить иль наедаться, —
Дай бог здоровому с двора убраться.
Меж тем Мирон пошел едва не во святых.
Все говорят: «Нельзя Мирону надивиться;
Жаль только, что собак таких он держит злых
И трудно до него добиться,
А то он рад последним поделиться».
Видать случалось часто мне,
Как доступ нелегóк в высокие палаты;
Да только всё собаки виноваты —
Мироны ж сами в стороне.
Лиса Крестьянину однажды говорила:
«Скажи, кум милый мой,
Чем лошадь от тебя так дружбу заслужила,
Что, вижу я, она всегда с тобой?
В довольстве держишь ты ее и в холе;
В дорогу ль – с нею ты, и часто с нею в поле;
А ведь из всех зверей
Едва ль она не всех глупей».
«Эх, кумушка, не в разуме тут сила! —
Крестьянин отвечал. – Все это суета.
Мне нужно, чтоб она меня возила
Да чтобы слушалась кнута».
Филин и осел[123]
Слепой Осел в лесу с дороги сбился
(Он в дальний путь было пустился).
Но к ночи в чащу так забрел мой сумасброд,
Что двинуться не мог ни взад он, ни вперед;
И зрячему бы тут не выйти из хлопот,
Но Филин в близости, по счастию, случился
И взялся быть Ослу проводником.
Все знают, Филины как ночью зорки:
Стремнины, рвы, бугры, пригорки —
Всё это различал мой Филин будто днем
И к утру выбрался на ровный путь с Ослом.
Ну как с проводником таким расстаться?
Вот просит Филина Осел, чтоб с ним остаться,
И вздумал изойти он с Филином весь свет.
Мой Филин господином
Уселся на хребте ослином,
И стали путь держать; счастливо ль только? Нет:
Лишь солнце на небе поутру заиграло,
У Филина в глазах темнее ночи стало.
Однако ж Филин мой упрям,
Ослу советует и вкось и впрямь:
«Остерегись! – кричит. – Направо будем в луже».
Но лужи не было, а влево вышло хуже.
«Еще левей возьми, еще левее шаг!»
И – бух Осел, и с Филином, в овраг.
Волк и кот[124]
Волк из лесу в деревню забежал,
Не в гости, но живот спасая;
За шкуру он свою дрожал:
Охотники за ним гнались и гончих стая.
Он рад бы в первые тут шмыгнуть ворота —
Да то лишь горе,
Что все ворота на запоре.
Вот видит Волк мой на заборе
Кота
И молит: «Васенька, мой друг! скажи скорее,
Кто здесь из мужичков добрее,
Чтобы укрыть меня от злых моих врагов?
Ты слышишь лай собак и страшный звук рогов?
Все это ведь за мной». – «Проси скорей Степана;
Мужик предобрый он», – Кот Васька говорит.
«То так; да у него я ободрал барана».
«Ну, попытайся ж у Демьяна».
«Боюсь, что на меня и он сердит:
Я у него унес козленка».
«Беги ж, вон там живет Трофим».
«К Трофиму? Нет, боюсь и встретиться я с ним:
Он на меня с весны грозится за ягненка!»
«Ну, плохо ж! Но, авось, тебя укроет Клим!»
«Ох, Вася, у него зарезал я теленка!»
«Что вижу, кум! Ты всем в деревне насолил, —
Сказал тут Васька Волку. —
Какую ж ты себе защиту здесь сулил?
Нет, в наших мужичках не столько мало толку,
Чтоб на свою беду тебя спасли они.
И правы, – сам себя вини:
Что ты посеял – то и жни».
Лещи
В саду у барина в пруде,
В прекрасной ключевой воде,
Лещи водились.
Станицами они у берегу резвились,
И золотые дни, казалось им, катились.
Как вдруг
К
