Басни. Стихотворения. Иван Андреевич Крылов

БАСНИ

Стыдливый игрок

Случилось некогда мне быть в шумливом мире;

Сказать ясней, мне быть случилося в трактире;

Хотя немного там увидеть льзя добра,

Однако ж тут велась изрядная игра.

Из всех других поудалее

Один был рослый молодец,

Беспутства был он образец

И карты ставил он и гнул смелее;

И вдруг

Спустил все деньги с рук.

Спустил, а на кредит никто ему не верит,

Хоть, кажется, в божбе Герой не лицемерит.

Озлился мой болван

И карту с транспортом поставил на кафтан.[1]

Гляжу чрез час: Герой остался мой в камзоле,

Как пень на чистом поле;

Тогда к нему пришел

От батюшки посол

И говорит: «Отец совсем твой умирает,

С тобой проститься он желает

И приказал к себе просить».

«Скажи ему, ― сказал мой фаля, ―

Что здесь бубновая сразила меня краля;

Так он ко мне сам может быть.

Ему сюда придти нимало не обидно;

А мне по улице идти без сапогов,

Без платья, шляпы и чулков,

Ужасно стыдно».

1788

Судьба игроков

Вчерась приятеля в карете видел я;

Бедняк — приятель мой, я очень удивился,

Чем столько он разжился?

А он поведал мне всю правду, не тая,

Что картами себе именье он доставил

И выше всех наук игру картежну ставил.

Сегодня же пешком попался мне мой друг.

«Конечно», ― я сказал, ― спустил уж всё ты с рук?»

А он, как филосо́ф, гласил в своем ответе:

«Ты знаешь, колесом вертится все на свете».

1788

Павлин и соловей

Невежда в физике, а в музыке знаток,

Услышал соловья, поющего на ветке,

И хочется ему иметь такого в клетке.

Приехав в городок,

Он говорит: «Хотя я птицы той не знаю

И не видал,

Которой пением я мысли восхищал,

Которую иметь я столь желаю,

Но в птичьем здесь ряду,

Конечно, много птиц найду».

Наполнясь мыслию такою,

Чтоб выбрать птиц на взгляд,

Пришел боярин мой во птичий ряд

С набитым кошельком, с пустою головою.

Павлина видит он и видит соловья

И говорит купцу: «Не ошибаюсь я,

Вот мной желанная прелестная певица!

Нарядной бывши толь, нельзя ей худо петь;

Купец, мой друг! скажи, что стоит эта птица?»

Купец ему в ответ:

«От птицы сей, сударь, хороших песней нет;

Возьмите соловья, седяща близ павлина,

Когда вам надобно хорошего певца».

Не мало то дивит невежду господина,

И, быть бояся он обманут от купца,

Прекрасна соловья негодной птицей числит

И мыслит:

«Та птица перьями и телом так мала.

Не можно, чтоб она певицею была».

Купив павлина, он покупкой веселится

И мыслит пением павлина насладиться.

Летит домой

И гостье сей отвел решетчатый покой;

А гостейка ему за выборы в награду

Пропела кошкою разов десяток сряду.

Мяуканьем своим невежде давши знать,

Что глупо голоса по перьям выбирать.

Подобно, как и сей боярин, заключая,

Различность разумов пристрастно различая,

Не редко жалуем того мы в дураки,

Кто платьем не богат, не пышен волосами;

Кто не обнизан вкруг перстнями и часами,

И злата у кого не полны сундуки.

1788

Недовольный гостьми стихотворец

У Рифмохвата[2]

Случилося гостей полна палата;

Но он, имея много дум,

На прозе и стихах помешанный свой ум,

И быв душой немного болен,

Гостьми не очень был доволен;

И спрашивал меня: «Как горю пособить,

Чтоб их скорее проводить?

Взбеситься надобно, коль в доме их оставить,

А честно их нельзя отправить

Из дома вон».

Но только зачал лишь читать свою он оду,

Не стало вмиг народу,

И при втором стихе один остался он.

1788

Вид дворца в Павловске и сада со стороны озера.

Гравюра А. Ухтомского с оригинала С. Щедрина. 1800-е годы.

Государственный музей изобразительных искусств имени А. С. Пушкина.

СТИХОТВОРЕНИЯ

К другу моему[3]

А. И. К.<лушину>

Скажи, любезный друг ты мой,

Что сделалось со мной такое?

Не сердце ль мне дано другое?

Не разум ли мне дан иной?

Как будто сладко сновиденье,

Моя исчезла тишина;

Как море в лютое волненье,

Душа моя возмущена.

Едва одно желанье вспыхнет,

Спешит за ним другое вслед;

Едва одна мечта утихнет,

Уже другая сердце рвет.

Не столько ветры в поле чистом

Колеблют гибкий, белый лен.

Когда, бунтуя с ревом, свистом,

Деревья рвут из корня вон;

Не столько годы рек суровы,

Когда ко ужасу лугов

Весной алмазны рвут оковы

И ищут новых берегов;

Не столько и они ужасны,

Как страсти люты и опасны,

Которые в груди моей

Мое спокойство отравляют

И, раздирая сердце в ней,

Смущенный разум подавляют.

Так вот, мой друг любезный, плод,

Который нам сулят науки!

Теперь ученый весь народ

Мои лишь множит только скуки.

Платон, Сенека, Эпиктет[4],

Все их ученые соборы,

Все их угрюмы заговоры,

Чтоб в школу превратить весь свет,

Прекрасных девушек в Катонов

И в Гераклитов[5] всех Ветронов[6];

Все это только шум пустой.

Пусть верит им народ простой,

А я, мой друг, держусь той веры,

Что это лишь одни химеры.

Не так легко поправить мир!

Скорей, воскреснув, новый Кир[7]

Иль Александр[8], без меры смелый,

Чтоб расширить свои пределы,

Объявят всем звездам войну

И приступом возьмут луну;

Скорее Сен-Жермень[9] восстанет

И целый свет опять обманет;

Скорей Вралин переродится,

Стихи картавить устыдится

И будет всеми так любим,

Как ныне мил одним глухим;

Скорей все это здесь случится;

Но свет — останется, поверь,

Таким, каков он есть теперь;

А книги будут всё плодиться.

К чему ж прочел я столько книг,

Из них ограду сердцу строя,

Когда один лишь только миг —

И я навек лишен покоя?

Когда лишь пара хитрых глаз,

Улыбка скромная, лукава,

И философии отрава

Дана в один короткий час.

Премудрым воружась Платоном,

Угрюмым Юнгом[10], Фенелоном,

Задумал целый век я свой

Против страстей стоять горой.

Кто ж мог тогда мне быть опасен?

Ужли дитя в пятнадцать лет?

Конечно — вот каков здесь свет!

Ни в чем надежды верной нет;

И труд мой стал совсем напрасен,

Лишь встретился с Анютой я.

Угрюмость умерла моя —

Нагрелось сердце, закипело —

С умом спокойство отлетело.

Из всех наук тогда одна

Казалась только мне важна

Наука, коя вечно в моде

И честь приносит всей природе,

Которую в пятнадцать лет

Едва ль не всякий узнает,

С приятностью лет тридцать учит,

Которою никто не скучит,

Доколе сам не скучен он;

Где мил, хотя тяжел закон;

В которой сердцу нужны силы,

Хоть будь умок силен слегка;

Где трудность всякая сладка;

В которой даже слезы милы —

Те слезы, с смехом пополам,

Пролиты красотой стыдливой,

Когда, осмелясь стать счастливой,

Она дает блаженство нам.

Наука нужная, приятна,

Без коей трудно век пробыть;

Наука всем равно понятна —

Уметь любить и милым быть.

Вот чем тогда я занимался,

Когда с Анютой повстречался;

Из сердца мудрецов прогнал,

В нем место ей одной лишь дал

И от ученья отказался.

Любовь дурачеству сродни:

Деля весь свет между собою,

Они, мой друг, вдвоем одни

Владеть согласно стали мною.

Вселяся в сердце глубоко,

В нем тысячи затей родили,

Все пылки страсти разбудили,

Прогнав рассудок далеко.

Едва прошла одна неделя,

Как я себя не узнавал:

Дичиться женщин перестал,

Болтливых их бесед искал —

И стал великий пустомеля.

Все в них казалось мне умно:

Ужимки, к щегольству охота,

Кокетство — даже и зевота —

Все нежно, все оживлено;

Все прелестью и жаром блещет,

Все мило, даже то лино[11],

Под коим бела грудь трепещет.

Густые брови колесом

Меня к утехам призывали,

Хотя нередко угольком

Они написаны бывали;

Румянец сердце щекотал,

Подобен розе свежей, алой,

Хоть на щеке сухой и вялой

Природу худо он играл;

Поддельна грудь из тонких флеров[12],

Приманка взорам — сердцу яд —

Была милей всех их уборов,

Мой развлекая жадный взгляд.

Увижу ли где в модном свете

Стан тощий, скрученный, сухой,

Мне кажется, что пред собой

Я вижу грацию в корсете.

Но если, друг любезный мой,

Мне ложны прелести столь милы

И столь имеют много силы

Мою кровь пылку волновать, —

Представь же Аннушку прелестну,

Одной природою любезну —

Как нежный полевой цветок,

Которого лелеет Флора,

Румянит розова Аврора,

Которого еще не мог

Помять нахальный ветерок;

Представь — дай волю вображенью —

И рассуди ты это сам,

Какому должно быть движенью,

Каким быть должно чудесам

В горящем сердце, в сердце новом,

Когда ее увидел я?

Обворожилась грудь моя

Ее улыбкой, взором — словом:

С тех пор, мой друг, я сам не свой.

Любовь мой ум и сердце вяжет,

И, не заботясь, кто что скажет,

Хочу быть милым ей одной.

Все дни мне стали недосужны,

Твержу науку я любить;

Чтоб женщине любезным быть.

Ты знаешь, нам не книги нужны.

Пусть Аннушка моя умна,

Но все ведь женщина она.

Для них магниты, талисманы —

Жилеты, пряжки и кафтаны,

Нередко пуговка одна.

Я, правда, денег не имею;

Так что же? — Я занять умею.

Проснувшись с раннею зарею,

Умножить векселя лечу —

Увижу ль на глазах сомненье,

Чтоб все рассеять подозренье,

Проценты клятвами плачу.

Нередко, милым быть желая,

Я перед зеркалом верчусь

И, женский вкус к ужимкам зная,

Ужимкам ловким их учусь;

Лицом различны строю маски,

Кривляю носик, губки, глазки,

И, испужавшись сам себя,

Ворчу, что вялая природа

Не доработала меня

И так пустила, как урода.

Досада сильная берет,

Почто я выпущен на свет

О такою грубой головою.

Забывшись, рок я поношу

И головы другой прошу,—

Не зная, чем и той я стою,

Которую теперь ношу.

Вот как любовь играет нами!

Как честью скромный лицемер;

Как службой модный офицер;

Как жены хитрые мужьями.

Не день, как ты меня узнал;

Не год, как мы друзья с тобою;

Как ты, мой друг, передо мною

Малейшей мысли не скрывал

И сам в душе моей читал, —

Скажи ж: таков ли я бывал? —

Сует, бывало, ненавидя,

В тулупе летом, дома сидя,

Чинов я пышных не искал;

И счастья в том не полагал,

Чтоб в низком важничать народе, —

В прихожих ползать не ходил.

Мне чин один лишь лестен был,

Который я ношу в природе, —

Чин человека; в нем лишь быть

Я ставил должностью, забавой;

Его достойно сохранить

Считал одной неложной славой.

Теперь, мой друг, исчез тот мрак,

И мыслю я совсем не так.

Отставка начала мне скучить,

Хочу опять надеть мундир;

«Как счастлив тот, кто бригадир[13],

Кто может вдруг шестерку мучить![14]» —

Кричу нередко сгоряча,

И шлем и латы надеваю,

В сраженьях мыслию летаю,

Как рюмки, башни разбиваю

И армии рублю сплеча;

Потом, в торжественной минуте,

Я возвращаюся к Анюте,

Покрытый лавровым венком;

Изрублен, крив, без рук и хром;

Из-под медвежьей теплой шубы

Замерзло сердце ей дарю;

И сквозь расколотые зубы

Про стару нежность говорю,

Тем конча все свое искусство,

Чтоб раздразнить в ней пылко чувство.

Бывало, мне и нужды нет,

Где мир и где война сурова:

Не слышу я — и сам ни слова, —

Иди, как хочет здешний свет.

Теперь, мой друг, во все вплетаюсь

И нужным быть везде хочу;

То к Западу с войной лечу,

То важной мыслью занимаюсь

Европу миром подарить,

Иль свет по-новому делить,—

И быв нигде, ни в чем не нужен,

Везде проворен и досужен;

И все лишь только для того,

Чтоб луч величья моего

Привлек ко мне Анюту милу;

Чтоб, зная цену в нем и силу,

Сдалась бы всею мне душой

И стала б барыней большой.

Бывало, мне покой мой сладок,

Честь выше злата я считал:

С богатством совесть не равнял

И к деньгам был ничуть не падок.

Теперь хотел бы Крезом быть,

Чтоб Аннушки любовь купить;

Индейски берега жемчужны

Теперь мне надобны и нужны.

Нередко мысленно беру

Я в сундуки свои Перу,

И, никакой не сделав службы,

Хочу, чтобы судьбой из дружбы

За мной лишь было скреплено

Сибири золотое дно:

Чтобы иметь большую славу

Анюту в золоте водить,

Анюту с золота кормить,

Ее на золоте поить

И деньги сыпать ей в забаву.

Вот жизнь весть начал я какую!

Жалей о мне, мой друг, жалей —

Одна мечта родит другую,

И все — одна другой глупей;

Но что с природой делать станешь?

Ее, мой друг, не перетянешь.

Быть может, что когда-нибудь

Мой дух опять остепенится;

Моя простынет жарка грудь —

И сердце будет тише биться,

И страсти мне дадут покой.

Зло так, как благо, — здесь не вечно;

Я успокоюся конечно;

Но где? — под гробовой доской.

1793

Утешение Анюте[15]

Ты грустна, мой друг, Анюта;

Взор твой томен, вид уныл,

Белый свет тебе постыл,

Веком кажется минута.

Грудь твоя, как легка тень

При рассвете, исчезает

Иль, как в знойный летний день

Белый воск от жару, тает.

Ты скучаешь, — и с тобой

Пошутить никто не смеет:

Чуть зефир косынку взвеет,

Иль стан легкий, стройный твой

Он украдкой поцелует,

От него ты прочь бежишь.

Без улыбки уж глядишь,

Как любезную милует

Резвый, громкий соловей;

Не по