— ухмыльнулась Зинаида Васильевна. — Попугай, как есть. Рта не закрывает. Один сквозняк словесный. В кишки-то не надуло еще за восимисит лет?
— Иди, умница, кортоплю ставь вариться! — шутливо нахмурился Петр Фомич. — И моркошки со сметанкой натри.
«Моркошка» — значит морковь.
— У-у-у! Нача-альство! Страшно. Прямо трясуся вся!
Зинаида Васильевна встала и не торопясь вышла из комнаты.
— Полвека маюсь с язвой, — счастливо подмигнул мне Петр Фомич, мотнув головой в сторону двери. — Полвека и, образно говоря, три года.
— Так сколько коров осталось в Пуньках? — вернулся я к «хвилософии».
— Семь. Остальных скопытили. Пустили под тесак. Чтоб Мериканца перегнать. Зато в космос прокатились. Гагарин с Терешковой. Космос за-место буренок. Вот как. Гляди в люминатор, а жрать не проси. Вот. А потом Мериканец опять русского сделал. В смысле Луны. Я, Бегунок, так мыслю, что Русскому Мериканца никогда не удюжить. Мериканец Русского как пить победит.
— Это почему?
— Русский — через край добрый обормот. Мериканец, он как беседует? Он для начала тебе в нюх кулаком — раз!.. А потом под дых еще раз — тяп! А потом по виселке по причинной коленцем — дзынь!.. Чтоб ты забыл, как «мама» говорить. Чтоб ты наполовину помер. А уже затем вежливо тебе предлагает дружиться. Условия оглашает. Вроде того я тебе, образно говоря, полено, а ты мне — избу. А если ты опять, милдружочек, не согласен на такие выгодные для тебя, закадычного братана, условия, он тебя, как йогу, в рулон скатает, уши к заднице прикнопит и все твое добро и возьмет. А еще и документ по всей форме составит, что именно так оно и будет до самого конца честно и справедливо и обратного пути нету. Согласно контракта. Таким вот образом. Нет. Если Мериканец пришел — расплетай лапти.
— Густо вы хвилософствуете, Петр Фомич.
— Это я — образно говоря. А на деле… Вон он Японца — атомкой, Вьетнамца — химикалиями… А Русский дурень, глядишь, победит да сам все и отдаст. Да еще и пожалеет прохвоста. Вон как с Немцем эти… Мишка Меченый с Борькой-пьянью, не к ночи будь помянуты, обошлись. Сами, мол, уйдем, а ты все мое возьми, воссоединись и стенку сломай. А война — дело давнишнее. Тьфу!.. Нет, Мериканец — он и свое не даст, и чужое не упустит. Потому и богат. А Русский без штанов родился, без штанов в космос слетал и без штанов помрет… Хотя Китаец — этот… одуванчик еще страшней.
— Чем же он страшней?
— Ты у Китайца-то в гостях, небось, бывал?
— В Китае? Ну, был.
— И как?
— Хорошая страна.
— Хоро-о-ошая! Как м…ня заросшая. А сколько их, курослепов-то этих?
— Много.
— То-то. Эх ты, Училка… Мно-о-ого. Два мильярда! А то и три: кто их там считал, землероек-то этих. Они ж там — как опята на Воздвиженье. Что ни пенек, то мешок. Китаец — сила. Он типа удава. Ждет. Приглядывается. Смекает. Котелком своим желтым кумекает. Ага! Русский посреди степи широкой без порток водку булькает. В перерыве между войнами. Потому что скучно. Француз, как всегда, юбки обнюхивает. Таджик Москву метет. Араб своему нефтянскому богу молится. Негр ждет под баобабом, когда ему банан сам в зубы рухнет…
— Бананы на баобабах не растут…
— Знаем без сопливых. А он все равно ждет. Мериканец долларии свои болотные печатает и считает. Считает и печатает. Сам с собой наперегонки. Англичанец собой до одури гордится и овсо жрет, что твой мерин в стойле. Индус гадюке на дуде дудит и пуп свой разглядывает в смысле хвилософии. Итальянец с Грузином песни наперебой галдят. Еврей плачет, что он умней всех и никто его за это не любит… Все суетятся, мельтешат, как мошка после дождика. А Китаец ждет. Этот своего не упустит. Дай срок.
— Китайцы, Петр Фомич, работают во всю, — возразил я.
— Правильно, работают. А краем глаза в нас целят. Хотя, конечно… Они — вроде нас…
— Как же это?..
— А так. У нас нефти много, леса и прочего алюминия. Мы их и не бережем. А у Китайца народу полны карманы. Он с ним — как мы с плиродой. Да и Немец еще своего не упустил. Нет, не упустил. Оправился Немец после Второй Отечественной. Зализал Фриц синяки. Хитрый Митрий: помер, а глядит… Опять втихаря империю немецкой своей нации варганит.
— Какую еще империю?
— А такую, немазаную-сухую… Единая твоя Европия — это что? Агния Барто? Нет. Кто в этой ихней Европии главный? Швейцар с Албаном? Хор-ватец какой-нибудь? Нету! Немец главный!
— А Франция? А Испания? А Италия?
— Эти, Одиссеюшка ты мой, выдохлись. Не тот напор. Бывал ты у них?
— Бывал, Петр Фомич.
— Ну и как?
— Прекрасно живут. Лучше нас в сто раз.
— Кишкоплуты. Видал я их. Показывали этих нам, образно говоря, в телевизере. Париж этот с Римом. И что? Все жрут, пьют и улыбаются. Улыбаются, жрут и пьют.
— Так чего же в этом плохого? Счастливая жизнь. Люди живут в свое удовольствие.
— А! — махнул рукой Петр Фомич. — Ушли мозги в желудок. Не бойцы они, нет. Да еще через одного гомосэк с лесбияном, прости, Господи. Нет, этих — в утиль. А вот Немец — он, да, работает. И поджидает, когда под него все ляжут. И Грек, и Лях, и Болгар, и Португал. Не мытьем, так катаньем. Раньше Немец норовил все танком, а теперь-то — банком. Вот оно что, Очки ты мои Крылатые. Поумнела немчура. Хотя… Невезучий он, Немец. Даже жаль его, твердозадого. Сколько раз уже империю свою городил. Три аль четыре? И всякий раз — швах и пыль. На Русского зачем-то попер. Ну не дурак? Русского ведь одолеть на этой земле никак не можно. Почему что Русский завсегда всех повергнет. Такая у него участь.
— Петр Фомич, какая-то тут у вас, простите уж меня, неувязочка.
— Какая такая, Колобок ты мой Четырехглазый, неувязочка?
— Вы же только сейчас говорили, что Америка нас…
— Это я — образно говоря. Мериканец с Китайцем Русского, конечно, на пару одолеют. Тем паче если им Немец со своей империей подсобит. Там и Француз-лесбиян из-под очередной юбки подтявкнет. И Турок ущипнет. И Поляк подшипит. И Англичан со своего сырого Лондона пальчиком погрозит. Да и наш родной Хохол сгоряча, может, галушкой бросит… Это, конечно, все так. Никаких сумнений. И вроде бы — все! Кресты. Махнули на глобусе на Русского рукой. Амба, не жилец. Ан-нет! Русский полежит-полежит, покряхтит-покряхтит, проп…дится, в луже умоется, икнет — и на печь. Отмотаться. А через полвека лет глядишь — он с печи слез и опять в силе. Здоровый, как боров. Морда красная, но добрая. А сам малость во хмелю, но, однако, с рогатиной. А за ним еще, образно говоря, Удмурт да Якут, Казах да Белорус. И у каждого по дрыну. И у всех морды красные, но добрые. И вроде добрые морды-то эти все мордовские и бурятские, а есть в них во всех какая-то дурца с отчаянкой. И все слегка во хмелю, так что без дрына на ногах не стоят. И чего от них ждать — ни одна Обама и ни один Тетчер не знают. Боязно? Боязно. Всем боязно, и Русскому с Калмыком, и Мериканцу опять же забота, и Немцу с Англичаном дума. Не знают они все, что с этим Татарским Русским делать. Не впихивается он в ихний мудрый чертеж. Он им всем — как оса в трусах. Неясный зверь неприятной породы. Раскорячился, понимаешь, на сколько там мильонов километров, прибрал байкальскую воду с сибирским кислородом, воронежский чернозем с заполярным газом — и сидит. Под мухой. Бьют его Наполеон с Гитлером, бьют, а ему все как с ящерицы хвост. Чудно! Как говориться, во саду ли в огороде бегала собачка, хвост подняла, нафуняла — вот тебе задачка. Однако пойдем, Ломоносыч-Кривоглазыч ты мой, на двор. Курну я перед кортоплей с моркошкой. В избе-то дымить — чертяку кормить.
Стоял, помнится, прекрасный июньский вечер.
Остров алого заката тонул за синим морем леса. По небу вились розовые стеариновые изводы облаков. Поле отчаянно стрекотало. Вкусно пахло пред-росной травой. Закукукала кукушка. Я было начал считать в смысле остатка жизни. Но на шестьдесят восьмом «куку» махнул рукой. Сто четырнадцать лет — многовато.
Петр Фомич курил, как курят все старики в Пуньках. А может быть, как все мужики от Калиниграда до Камчатки. Правая нога — на левой, правый локоть — на колене. Кисть левой руки свисает с ноги позади локтя. Папироса в правой руке между расслабленными указательным и средним пальцами, лежащими у самого лица. Плохо объяснил, знаю. Но лучше не получается.
Русский Роденовский Мыслитель. А может — Мефистофель Антокольского.
Образно говоря.
— Готова кортопля-то! — крикнула Зинаида Васильевна. — Идите нешто, криводумы.
— Идем! — отозвался Петр Фомич. — Завтра жарко будет. И карась будет хорошо клевать. Ну, пошли заправляться, Москва.
Заправлялись под обсуждение пенсионной реформы.
На следующее утро мы ловили карасей. Я поймал одного, Петр Фомич — двенадцать. Обсуждали проблему Курил, Японца, монголо-татарское иго, Кубинца, Карибский кризис, Петра I.
Вечером ели жареных карасей все с теми же картоплей и моркошкой. Обсуждали российский флот, Ивана Грозного и Чечена.
Потом были грибы с Путиным и Армяном. «Макарошки» с Чукчей и Брежневым. «Гречаня» под Медведева.
Много чего еще было. Но странное дело: в глубине души, какую бы ересь ни городил старик, я почему-то всегда соглашался с Петром Фомичом. А еще больше — и еще в большей глубине души — с Зинаидой Васильевной.
В общем — с ними обоими.
Соглашался, образно говоря, конечно.
Херр Обломоff, или Равнение на телеспаржу!
Удивительное дело: мы, россияне, страшно любим себя ругать. У нас все всегда плохо. Мы не доросли до цивилизации. Мы — дикие. Работать мы не умеем. Мы — свиньи. И так далее и тому подобное. Первый вопрос, задаваемый нашими журналистами какому-нибудь третьесортному инотсранцу: «В чем, по-вашему, причина нашего варварства?» И — подобострастно-самоуничижительная улыбочка. Тьфу.
Мы жутко любим цитировать наших классиков на предмет ругани в наш же адрес. Только ленивый не цитирует Гоголя про то, что у нас, дескать, две беды — дураки и дороги. И почти никто не знает, что ничего такого Гоголь никогда не говорил. Нет такой цитаты у Гоголя — и все тут! Приписали Николаю Васильевичу две беды. Из всего Пушкина нашли, что «мы ленивы и нелюбопытны» — и через слово вставляют. Мы — обломовы, держиморды, Хлестаковы, червяковы…
Обидно. А главное — все это
