этим человеком был поэт, то анакреонтическая поэзия изменилась кардинально, в самой своей сути — ее героем, сделался не частный, жаждущий наслаждения человек, но свободный, независимый поэт. Державинская анакреонтика стала гражданской поэзией.

В его «Анакреонтических песнях» мы видим две тенденции освоения греческой поэзии. Одна из них — переводы и переделки стихов Анакреона, Сафо и других; задачей таких стихов было создание античного колорита («Старик», «Анакреоново удовольствие» и др.), проникновение в дух эпохи и создания объективного образа поэта, передача его поэтической манеры. Так закладывались основы русского антологического стихотворения. Говоря об антологической поэзии, развивавшейся в XIX столетии, Белинский писал: «У эллинской поэзий заимствует она и краски, и темы, и звуки, и образы, и формы, даже иногда самое содержание. Впрочем ее отнюдь не должно почитать подражанием… Когда поэт проникается духом какого-нибудь чуждого ему народа, чуждой страсти, чуждого века — он без всякого усилия, легко и свободно творит в духе того народа, той страны или того века». Приводя примеры из некоторых антологических пьес Державина, критик давал им высокую оценку.

Но главным в «Анакреонтических песнях» был изображенный Державиным русский мир, русская жизнь, русские обычаи и нравы, русский характер, переданный живописно и пластично. При этом Державин сохранял свойственную ему «шуточную» манеру рассказа, свободно обращался к фольклору, черпая из него образы, поэтическую лексику, лукавую манеру изъяснять свою мысль («Охотник», «Шуточное желание», «Русские девушки» и др.). Дальнейшим, после выхода сборника «Анакреонтические песни», развитием державинских принципов поэтического изображения окружающего его мира явились такие шедевры лирики, как «Снигирь» (посвящен памяти Суворова), «Цыганская пляска», «Лебедь» и дружеское послание «Евгению. Жизнь Званская».

В «Жизни Званской» не только отстаивалась независимость поэта от двора, власти царя и вельмож. Это первая попытка создания романа в стихах, оказавшая большое влияние на Пушкина. Предметом поэзии здесь стала жизнь обыкновенного человека. Его интересы, мысли и занятия, описанные за один день — с утра до позднего вечера, — стали поэзией, интересной читателю. Точное и красочное описание быта не делало поэзию низкой. Державин учил: нет низких и высоких тем, низких и высоких предметов, низких и высоких слов. Есть человек и мир. Человек — хозяин мира. Его стремление к счастью, труду, наслаждениям естественно, и все в земном мире должно служить этому. «Жизнь Званская» — вершинное произведение зрелого Державина, итог его творчества и завещание поэта.

Державин открыл русским поэтам новые возможности художественного изображения действительности, помогал обнаруживать поэтическое в обыкновенном, учил изображать реального человека, раскрывая его как неповторимую личность. Освоение опыта Державина помогло быть оригинальным: предметом поэзии становилась неисчерпаемо богатая, живая жизнь и человек со своим индивидуальным характером и духовным миром. Художественные открытия и поэтические достижения Державина и были усвоены молодыми поэтами нового века — Давыдовым, Батюшковым и Пушкнным-лицеистом. Так складывалось, организационно не оформленное, но живое, державинское направление в поэзии начала века Именно тогда стала ясна та роль Державина, в творчестве которого, как в фокусе сосредоточились итоги поэтического развития XVIII века, и то его место в литературном движении 1800-1810-х годов, которое Белинский определил лаконично и точно — «отец русских поэтов».

Г. Макогоненко

А. КАНТЕМИР

САТИРЫ

Сатира I

На хулящих учение

К уму своему[5][6][7][8]

1 Уме недозрелый плод недолгой науки![9]

Покойся, не понуждай к перу мои руки:

Не писав летящи дни века проводити

Можно, и славу достать, хоть творцом[10] не слыти.

5 Ведут к ней нетрудные в наш век[11] пути многи,

На которых смелые не запнутся ноги;

Всех неприятнее тот, что босы проклали

Девять сестр[12]. Многи на нем силу потеряли,

Не дошед; нужно на нем потеть и томиться,

10 И в тех трудах всяк тебя как мору чужится,

Смеется, гнушается. Кто над столом гнется,

Пяля на книгу глаза, больших не добьется

Палат, ни расцвеченна марморами саду[13];

Овцу не прибавит[14] он к отцовскому стаду.

15 Правда, в нашем молодом монархе[15] надежда

Всходит музам[16] немала; со стыдом невежда

Бежит его. Аполлин[17] славы в нем защиту

Своей не слабу почул, чтяща свою свиту

Видел его самого[18], и во всем обильно

20 Тщится множить жителей парнасских[19] он сильно.

Но та беда: многие в царе похваляют

За страх то, что в подданном дерзко осуждают.

«Расколы и ереси[20] науки суть дети;

Больше врет, кому далось больше разумети;

25 Приходит в безбожие[21], кто над книгой тает, —

Критон с четками в руках ворчит[22] и вздыхает,

И просит, свята душа, с горькими слезами

Смотреть, сколь семя наук вредно между нами;

Дети наши, что пред тем, тихи и покорны,

30 Праотческим шли следом к божией проворны

Службе, с страхом слушая, что сами не знали,

Теперь, к церкви соблазну, библию честь стали;

Толкуют, всему хотят знать повод, причину,

Мало веры подая священному чину;

35 Потеряли добрый нрав, забыли пить квасу,

Не прибьешь их палкою к соленому мясу;

Уже свечек не кладут, постных дней не знают;

Мирскую в церковных власть руках лишну чают,[23]

Шепча, что тем, что мирской жизни уж отстали,

40 Поместья и вотчины весьма не пристали».

Силван другую вину[24] наукам находит.

«Учение, — говорит, — нам голод наводит;

Живали мы преж сего, не зная латыне,

Гораздо обильнее, чем мы живем ныне;

45 Гораздо в невежестве больше хлеба жали[25];

Переняв чужой язык, свой хлеб потеряли.

Буде речь моя слаба, буде нет в ней чину,

Ни связи, — должно ль о том тужить дворянину?

Довод, порядок в словах[26] — подлых то есть дело,

50 Знатным полно подтверждать иль отрицать смело.

С ума сошел, кто души силу и пределы[27]

Испытает; кто в поту томится дни целы,

Чтоб строй мира и вещей выведать премену

Иль причину,[28] — глупо он лепит горох в стену.

55 Прирастет ли мне с того день к жизни, иль в ящик

Хотя грош? Могу ль чрез то узнать, что приказчик,

Что дворецкий крадет в год? как прибавить воду

В мой пруд? как бочек число с винного заводу?

Не умнее, кто глаза, полон беспокойства,

60 Коптит, печась при огне, чтоб вызнать руд свойства,[29]

Ведь не теперь мы твердим, что буки, что веди —

Можно знать различие злата, сребра, меди.

Трав, болезней знание[30] — голы все то враки;

Глава ль болит — тому врач ищет в руке знаки;[31]

65 Всему в нас виновна кровь, буде ему веру

Дать хочешь. Слабеем ли — кровь тихо чрезмеру

Течет; если спешно — жар в теле; ответ смело

Дает, хотя внутрь никто видел живо тело.[32]

А пока в баснях таких время он проводит,

70 Лучший сок из нашего мешка в его входит.

К чему звезд течение числить[33], и ни к делу,

Ни кстати за одним ночь пятном[34] не спать целу,

За любопытством одним лишиться покою,

Ища, солнце ль движется, или мы с землею?[35]

75 В часовнике можно честь на всякий день года

Число месяца и час солнечного всхода.

Землю в четверти делить без Евклида смыслим,[36]

Сколько копеек в рубле — без алгебры[37] счислим».

Силван одно знание слично людям хвалит:

80 Что учит множить доход и расходы малит;

Трудиться в том, с чего вдруг карман не толстеет,

Гражданству вредным весьма безумством звать смеет.

Румяный, трожды рыгнув, Лука[38] подпевает:

«Наука содружество людей разрушает;

85 Люди мы к сообществу божия тварь стали,[39]

Не в нашу пользу одну смысла дар прияли.

Что же пользы иному, когда я запруся

В чулан, для мертвых друзей[40] — живущих лишуся,

Когда все содружество, вся моя ватага

90 Будет чернило, перо, песок да бумага[41]?

В веселье, в пирах мы жизнь должны провождати:

И так она недолга — на что коротати,

Крушиться над книгою и повреждать очи?

Не лучше ли с кубком дни прогулять и ночи?

95 Вино — дар божественный[42][43], много в нем провору:

Дружит людей, подает повод к разговору,

Веселит, все тяжкие мысли отымает,

Скудость знает облегчать, слабых ободряет,

Жестоких мягчит сердца, угрюмость отводит,

100 Любовник легче вином в цель свою доходит.[44]

Когда по небу[45] сохой бразды водить станут,

А с поверхности земли звезды уж проглянут,

Когда будут течь к ключам своим быстры реки

И возвратятся назад минувшие веки,

105 Когда в пост чернец одну есть станет вязигу, —

Тогда, оставя стакан, примуся за книгу».

Медор[46] тужит, что чресчур бумаги исходит

На письмо, на печать книг, а ему приходит,

Что не в чем уж завертеть завитые кудри;[47]

110 Не сменит на Сенеку[48] он фунт доброй пудры;

Пред Егором двух денег Виргилий[49] не стоит;

Рексу — не Цицерону[50] похвала достоит.

Вот часть речей, что на всяк день звенят мне в уши;

Вот для чего я, уме, немее быть клуши

115 Советую. Когда нет пользы, ободряет

К трудам хвала[51], — без того сердце унывает.

Сколько ж больше вместо хвал да хулы терпети!

Трудней то, неж пьянице вина не имети,

Нежли не славить попу святую неделю,

120 Нежли купцу[52] пиво пить не в три пуда хмелю.

Знаю, что можешь, уме, смело мне представить,

Что трудно злонравному добродетель славить,

Что щеголь, скупец, ханжа и таким подобны

Науку должны хулить, — да речи их злобны

125 Умным людям не устав, плюнуть на них можно;

Изряден, хвален твой суд[53]; так бы то быть должно,

Да в наш век злобных слова умными владеют.

А к тому ж не только тех науки имеют

Недрузей, которых я, краткости радея,

130 Исчел иль, правду сказать, мог исчесть смелея.

Полно ль того? Райских врат ключари святые[54],

И им же Фемис вески вверила златые,[55]

Мало любят, чуть не все, истинну украсу.[56]

Епископом хочешь быть[57] — уберися в рясу,

135 Сверх той тело с гордостью риза полосата[58]

Пусть прикроет; повесь цепь на шею от злата,[59]

Клобуком покрой главу, брюхо — бородою,[60]

Клюку пышно повели везти пред тобою;[61]

В карете раздувшися, когда сердце с гневу

140 Трещит, всех благословлять нудь праву и леву.[62]

Должен архипастырем всяк тя в сих познати

Знаках, благоговейно отцом называти.

Что в науке? что с нее пользы церкви будет?

Иной, пиша проповедь, выпись позабудет,[63]

145 От чего доходам вред; а в них церкви пра́ва

Лучшие основаны, и вся церкви слава.

Хочешь ли судьею стать — вздень перук с узлами,[64]

Брани того, кто просит с пустыми руками,[65]

Твердо сердце бедных пусть слезы презирает,

150 Спи на стуле, когда дьяк выписку читает.

Если ж кто вспомнит тебе граждански уставы,

Иль естественный закон, иль народны правы[66] —

Плюнь ему в рожу, скажи, что врет околёсну,

Налагая на судей ту тягость несносну,

155 Что подьячим должно лезть на бумажны горы,[67]

А судье довольно знать крепить приговоры.

К нам не дошло время то,[68] в коем председала

Над всем мудрость и венцы одна разделяла,

Будучи способ одна к высшему восходу.

160 Златой век[69] до нашего не дотянул роду;

Гордость, леность, богатство — мудрость одолело,[70]

Науку невежество местом уж посело,[71]

Под митрой[72] гордится то, в шитом платье ходит,

Судит за красным сукном,[73] смело полки водит.

165 Наука ободрана, в лоскутах обшита,

Изо всех почти домов с ругательством сбита;

Знаться с нею не хотят, бегут ея дружбы,

Как, страдавши на море, корабельной службы.

Все кричат: «Никакой плод не видим с науки,

170 Ученых хоть голова полна — пусты руки».

Коли кто карты мешать, разных вин вкус знает,

Танцует, на дудочке песни три играет,[74]

Смыслит искусно прибрать в своем платье цветы,

Тому уж и в самые молодые леты

175 Всякая высша степень — мзда уж невелика,

Семи мудрецов[75] себя достойным мнит лика.

«Нет правды в людях, — кричит безмозглый церковник, —

Еще не епископ я, а