очень смело,

«Я вижу, брат, — сказал, — твое, конечно, дело?

Конечно ты, соко́л, кабак развоевал?»

Тогда чумак уж рот смеляе разевал.

Встает и без порток приходит ко капралу;

«Отмсти, — кричит, — отмсти, честной капрал, нахалу,

Который здесь меня, безвинного, прибил».

Капрал сей был угрюм и шуток не любил.

«Кто бил тебя? скажи!» — нахмурясь, вопрошает.

Чумак ему на то с слезами отвечает:

«Сей пьяница мои все ребра отломал, —

При сем на ямщика он пальцем указал. —

Наделал и казне и мне притом убытку;

И коль запрется он, готов терпеть я пытку;

Пивною чашею он лоб мне расколол

И изорвал на мне все порты и камзол».

Тогда явился вдруг капрал сам-друг с драгуном

И ре́знул ямщика он плетью, как перуном;

Хотя на ней столбец не очень толстый был,

Однако из руки капральской ярко бил.

Ямщик остолбенел, но с ног не повалился,

За то служивый сей и более озлился,

Что он не видывал такого мужика,

Которого б его не сшибла с ног рука;

Велел немедленно связать сего героя,

Который принужден отдаться был без боя.

Не храбрости ямщик иль силы не имел,

Но, знать, с полицией он ссориться не смел.

И, бывшим вервием рукам его скрепленным,

Ведется абие в тюрьму военнопленным.

Тогда у Вакха весь надежды луч погас,

И во отчаяньи, как в море, он погряз;

Выходит из сего пияного жилища

Подобно так, как зверь, быв поднят с логовища,

И более он тут, не медля ни часа,

Поехал с дядькою своим на небеса;

Летит попрытче он царицы Амазонской[554],

Что вихри быстротой предупреждает конской,

Летит на тиграх он крылатых так, как ветр,

Восходит пыль столбом из-под звериных бедр,

Хоть пыль не из-под бедр восходит, всем известно,

Но было оное не просто, но чудесно.

Он ехал в небеса и тигров погонял,

Власы кудрявые ветр тонкий возвевал,

Колени тучные наруже были видны

И у́злом связаны воскрилия хламидны[555],

Багрян сафьян до икр, черкесски чеботы́?

Превосходили все убранства красоты,

Персидский был кушак, а шапочка соболья,

Из песни взят убор, котору у приволья

Бурлаки волгские, напившися, поют,

А песенку сию Камышенкой зовут,

Река, что устьецом в мать-Волгу протекает,

Искусство красоты отвсюду извлекает.

Уже приехал Вакх к местам тем наконец,

В которых пьянствует всегда его отец,

И быв взнесен туда зверей своих услугой,

Увидел своего родителя с супругой,

Юнона не в венце была, но в треухе,

А Зевс не на орле сидел, на петухе;

Сей, голову свою меж ног его уставя,

Кричал «какореку!», Юнону тем забавя.

Владетель горних мест, межоблачных зыбей,

Заснул, и подпустил Юноне голубей,

От коих мать богов свой нос отворотила

И речью таковой над мужем подшутила,

Возведши на него сперва умильный взгляд:

«Или и боги так, как смертные, шалят?

Знать, слишком, батька мой, нектарца ты искушал?»

Зевес ее речей с приятностию слушал;

И божеский ответ изрек ей на вопрос:

«Знать, не пришибен твой еще, Юнона, нос?»

При сих словах ее рукою он погладил.

Тут Мом, пристав к речам, и к шутке их подладил,

С насмешкою сказал: «О сильный наш Зевес!

Я вижу, что и ты такой же Геркулес,

Который у своей Омфалии с неделю,

Оставя важные дела, и прял куделю.

Но что я говорю? Таков весь ныне свет:

Уже у модных жен мужей как будто нет;

Я вижу всякий день глазами то моими,

Мужья все простаки, владеют жены ими».

Юноне речь сия казалася груба,

Сказала: «Слушай, Мом, мне шутка не люба;

Ты ею множество честны́х людей обидишь,

Как будто ты мужей разумных уж не видишь?

Послушай, бедный Мом, ты слова моего:

Мужья жена́м своим послушны для того…

То правда, иногда и жены пред мужьями…

Но что… Не сыплется сей бисер пред свиньями.

На что мне с дураком терять мои слова?

Не может их понять пустая голова».

Тут Мом хотел было насмешкой защищаться,

И видно, что бы им без ссоры не расстаться

И быть бы согнанным им с неба обои́м,

Но воспрепятствовал приездом Вакх своим.

Имея очеса слезами окропленны,

Вещает так: «О ты, правитель всей вселенны!

Воззри ты на мои потоки горьких слез,

Воззри и сжалься ты на скорбь мою, Зевес!

Ты мощию своей всем светом управляешь,

И ты в напастях нас всегда не оставляешь.

Какою мерзостью тебя я прогневил,

Что ты откупщиков на хмель восстановил,

И отдал в руки ты вино таким тиранам?

Ты не был столько строг во гневе и троянам,

Колико лют теперь являешися мне,

Не согрешившему ни впьяне, ни во сне:

Я кровь твоя, тобой я жизнь мою имею,

Воспомни ты свою любезну Семелею;

И ежели она еще тебе мила,

Склонись и не входи ты в пьяные дела,

На что тебе в дела сторонние мешаться?

Твой долг есть, отче мой, пить, есть и утешаться,

Но ты теперь пути к пиянству заградил.

По обещанию ль меня ты наградил?

Ты клялся некогда, что в будущие лета

Сопьются жители всего пространна света

И что продлится то до по́зднейших времен.

И как твой стал обет, мой отче, пременен?»

Тогда отец богов сыновни речи внемлет

И отягченные вином глаза подъемлет,

Такой с усмешкою на Вакха взор возвед,

Какой имел, как шел с Юноной на подклет[556],

Облобызал его и так ему вещает:

«Я вижу, что тебя печаль твоя смущает.

Но ты останься здесь и больше не тужи,

И просьбу такову до утра отложи,

А утро вечера всегда помудренее;

Ты ж видишь, что я сам тебя еще пьянее,

Ты видишь подлинно, что я сие не вру,

Я завтра всех богов в присутствие сберу.

О важных я делах один не рассуждаю

И пьяный никого ни в чем не осуждаю;

Коль надобен тебе, мой сын, правдивый суд,

Бессмертные твое все дело разберут.

Я слышал, некогда Церера здесь просила,

И вот прошения ее какая сила:

Что весь почти спился на свете смертных род,

И хлебу от того великий перевод:

Купцы, подьячие, художники, крестьяне

Спилися с кругу все и нас забыли впьяне;

А сверх того еще от сидки винной дым

Восходит даже к сим селениям моим

И выкурил собой глаза мои до крошки,

Которы были, сам ты помнишь, будто плошки;

А ныне, видишь ты, уж стали как сморчки;

И для того-то я ношу теперь очки.

Церера ж во своем прошеньи пишет ясно,

Что быть свободному вину не безопасно;

Коль так оставить, то сопьется целый свет,

А земледелие навеки пропадет».

Тогда Зевесу Вакх печально отвещает:

«Коль земледелию пиянство, — рек, — мешает,

Я более теперь о том не говорю.

Пусть боги разберут меж нас с Церерой прю;

Я это потерпеть до завтрее умею,

А ныне просьбу я пова́жнее имею:

Ямщик на кабаке теперь лишь в драке взят,

А он возлюбленный наперсник мой и брат;

Его уже теперь в полицию хмельнова

Ведут или свели, где цепь ему готова.

Ты можешь, отче мой, сие предупредить

И друга моего от кошек свободить:

Я знаю, на него там все вознегодуют

И кошками ему всю репицу[557] отдуют.

Полиция уже мне стала дорога,

И в ней-то точного имею я врага:

Она всех забияк и пьяниц ненавидит

И более меня, чем ты, еще обидит;

От ней-то к пьянству все пресечены пути.

Помилуй, отче мой, вступись и защити!»

Тогда Зевес к себе Ерми́я призывает,

Призвав, и тако он ему повелевает:

«Послушайся меня, возлюбленный мой сын!

Ты знаешь сам, что мной рожден не ты один:

Сераль побольше я султанского имею,

И ежели теперь похвастаться я смею,

От непрестанныя забавы в прежни дни

Побольше всех богов имею я родни, —

Итак, не должен ли о детях я печися?

Сему ты у меня, Ермиюшка, учися,

Не чудно, что я вам столь многим есмь отец,

Хитро, что мой поднесь не баливал хрестец».

Се так разоврался отец бессмертных оный

И на́врал бы еще он слов сих миллионы,

Когда бы тут его супруга не была;

Сия из-под бровей взор косо возвела

И тем перервала его пустые речи,

Каких бы он наклал Ермию полны плечи,

Отяготя сего разумного посла,

И сделал бы его похожим на осла.

Но вдруг что заврался, он сам то ощущает

И, пустословие оставя, так вещает:

«Послушен будь, Ермий, приказу моему,

Возможно всё сие проворству твоему.

Услуги мне твои давно уже известны;

Оставь ты сей же час селения небесны

И слову моему со тщанием внемли,

Ступай и на пути нимало не дремли,

Неси скорее всем бессмертным повеленье,

Скажи, что есть на то мое благоволенье:

Едва покажется заря на небеса

И станет озлащать и горы и леса,

Доколе Феб с одра Фетидина не вспрянет

Да на Олимп ко мне бессмертных сонм предстанет,

А если кто из них хоть мало укоснит,

Тот будет обращен воронкою в зенит,

А попросту сказать, повешу вверх ногами,

И будет он висеть как шут между богами,

Не со́рвется вовек, кто б ни был как удал,

Но я еще не весь приказ тебе мой дал.

Коль будет всё сие исполнено тобою,

Потщися ты потом помочь тому герою,

О коем Вакх меня с покорностью просил,

Ступай и покажи своих ты опыт сил;

А сей герой ямщик, который за буянство

Сведен в полицию и посаже́н за пьянство,

И если ты его оттоль не свободишь,

Так сам ты у меня в остроге посидишь».

Тогда Ермий приказ Зевесов строгий внемлет;

Он, крылья привязав, посольский жезл приемлет,

Спускается на низ с превыспренних кругов,

Летит и ищет всех, как гончий пес, богов,

Находит их с трудом в странах вселенной разных,

И всех находит он богов тогда не праздных:

Плутон по мертвеце с жрецами пировал,

Вулкан на Устюжне[558] пивной котел ковал,

И знать, что помышлял он к празднику о браге.

Жена его[559] была у жен честных в ватаге,

Которые собой прельщают всех людей;

Купидо на часах стоял у лебедей[560];

Марс с нею был тогда, а Геркулес от скуки

Играл с робятами клюкою длинной в суки;[561]

Цибела старая во многих там избах

Загадывала всем о счастье на бобах;

Минерва, может быть то было для игрушки,

Точила девушкам на кружево коклюшки;

Нептун, с предлинною своею бородой,

Трезубцем, иль, сказать яснее, острогой,

Хотя не свойственно угрюмому толь мужу,

Мутил от солнышка растаявшую лужу

И преужасные в ней волны воздымал

До тех пор, что свой весь трезубец изломал,

Чему все малые робята хохотали,

Снежками в старика без милости метали;

Сей бог ребяческих игрушек не стерпел,

Озлобился на них и гневом закипел,

Хотел из них тотчас повытаскать все души;

Но их отцы, вступясь, ему нагрели уши,

И взашей, и в бока толкали вод царя,

При всяком так ему ударе говоря:

«Не прогневись, что так ты принят неучтиво.

Ты встарь бывал в чести, а ныне ты не в диво;

Мы благодатию господней крещены

И больше пращуров своих просвещены,

Не станем бога чтить в таком, как ты, болване».

Так православные кричали все крестьяне.

Ермий, приметя то, скорее прочь пошел,

Немного погодя других богов нашел:

Гоняла кубари на льду бичом Беллона,

Не в самой праздности нашел и Аполлона,

Во упражнении и сей пречудном был:

Он у крестьян дрова тогда рубил,

И, высунув язык, как пес уставши, рея,

Удары повторял в подобие хорея,

А иногда и ямб и дактиль выходил;

Кругом его собор писачек разных был.

Сии, не знаю что, между собой ворчали,

Так, знать, они его удары примечали,

И, выслушавши все удары топора,

Пошли всвояси все, как будто мастера;

По возвращении ж своем они оттоле

Гордились, будто бы учились в Спасской школе[562]:

Не зная, каковой в каких стихах размер,

Иной из них возмнил, что русский он Гомер,

Другой тогда себя с Вергилием равняет,

Когда еще почти он грамоте не знает;

А третий прославлял толико всем свой дар

И почитал себя не меньше как Пиндар.

Но то не мудрено, что так они болтали,

Лишь только мудрено, что их стихи читали,

Стихи, которые не стоят ничего

У знающих, кроме презренья одного;

Которые сердцам опаснее отравы.

Теперь я возглашу: «О времена! о нравы!

О воспитание! пороков всех