Не ясная ли мне последует улика?
Хоть как ни рассуждай, напасть моя велика!»
Когда она сие в печали вопиет,
Ан глядь, уж командир к ней в комнату идет;
Она тут затряслась и вдруг оторопела,
Портков схватить с собой с камзолом не успела,
Вскочила на кровать, а тот уже вошел,
Мерещатся ему и п́орты и камзол;
Приближился потом как бешеный к постеле,
Увидел на полу камзол он в самом деле,
И также видит он лежащие портки.
«О небо! — закричал, — здесь в доме мужики!»
Приспичивает он ее в сем деле тесно,
Кричит: «Живут ли так, моя голубка, честно?
Какой я у тебя увидел здесь мундир,
На то ль над вами здесь поставлен командир,
Чтоб только вы его словами лишь ласкали?
А ночью спать с собой сторонних допускали?
Позору я себе такого не хочу,
Я первую тебя бато́жьем укрочу».
Она туда-сюда хвостишком помотала,
Подъехала к нему и тотчас уласкала;
Уже мой командир пред бабою погас,
Утихнул и закис, как будто ячный квас;
Хотя он постегать ей спину и ярился,
Однако ж наконец с старушкой помирился;
Тут не было меж их Гимена и любви,
И также пламени в застылой их крови,
Но им и не было большия нужды в этом,
Затем что не зимой сие уж было, летом,
Они между собой спокойствия делят,
Без жару старички друг друга веселят.
Уж стала заживать ее любовна рана,
Когда ей командир стал другом из тирана.
Хотя прошло еще тому не много дней,
Как отбыл от сея Дидоны прочь Эней,
Но оная не так, как прежняя, стенала
И с меньшей жалостью Елесю вспоминала;
Она уже о нем и слышать не могла,
Портки его, камзол в печи своей сожгла,
Когда для пирогов она у ней топилась,
И тем подобною Дидоне учинилась.[578]
Песнь четвертая
Уж Феб чрез зодиак Близняток проезжал,[579]
Когда мой Елисей от бабушки сбежал,
Хотя и редкие из низкой столь породы
Любуются красой приятныя природы,
Но сей, как в малом том Парижце побывал,
Он мыслил инако и инак рассуждал:
Он знал уж, например, что в свете есть амуры,
Что постоянные одни лишь только дуры;
Он знал, как надобно к кокеткам подбегать,
Он знал, как надобно божиться им и лгать;
Когда ж бы побывал в великом он Париже,
Конечно б был еще к дурачеству поближе.
Но шутка ль и в прямом Париже побывать,
Чтоб только на одни безделки позевать
И только высмотреть живущих в оном моды,
Не тщася рассмотреть их пра́ва и доходы;
Узнать, чем Франция обильна, чем скудна
И без других держав пробудет ли одна?
Какие ремесла, какие в ней науки?
Но ездят щеголи туда не ради скуки.
А если весело там время проводить,
Так должно по домам кофейным походить,
Узнать, в какие дни там зрелища бывают,
Какие и когда кафтаны надевают,
Какие носят там тупеи и виски,
Какие тросточки, какие башмаки,
Какие стеклышки, чулки, манжеты, пряжки,
Чтоб, выехав оттоль, одеться без промашки
И тем под суд себе подобным не подпасть,
Умети изъяснить свою бесстыдно страсть,
Вертеться, вздор болтать по самой новой моде,
Какая только есть во ветреном народе.
Подобно и ямщик сим ум свой навострил:
С манерными он сам манерно говорил.
Коль женщина б каким вертушкой ослепилась,
Елеся бы сказал: «Она им зацепилась»,
А если бы он сам за кем таскаться стал,
Он множество бы слов манерных наболтал,
Которые когда б не очень тут приличны,
Так это оттого, что слишком политичны.
И как об нем уж кто теперь ни полагай,
А он теперь совсем ученый попугай.
Уже пленил свой дух ямщик весны красами,
Пошел ко Питеру не улицей, лесами,
В которых множество росло тогда грибов,
И он бы набрал их хоть десять коробов;
Но не было при нем и маленькой плетюшки,
Затем что наскоро он отбыл от старушки,
Оставя у нее и собственный убор;
Он и́дет, веселя природою свой взор,
А солнце уж тогда с полудни своротило
И луч умеренный на землю ниспустило,
И так уж ямщика не очень больно жгло;
Там воды ясные, как чистое стекло,
Между зелеными кустами извиваясь,
То инде меж собой в един ручей сливаясь,
Как сонные в брегах излучистых текли
И образ над собой стоящих древ влекли,
И роза и нарцисс себя в них также зрели;
Там слышатся везде пастушески свирели,
Которы стерегли овечек от зверей;
Там также слышался приятный соловей,
Который, пленник став прекрасныя Венеры,
Высвистывал любовь чрез разные манеры;
Тут стука не было от дятловых носов,
И также не было там филинов, ни сов;
Казалось, что тут вся природа отдыхала,
Одна лишь горлица о милом воздыхала,
Которого в тот день лишилася она.
Елеся молвил тут: «Вот так моя жена,
Я думаю, меня теперь воспоминает,
И будто горлица о мне она стенает.
Хотя она без кос, но мне она мила», —
Такую мысль ему та птица родила.
Он лег на бережок под ветвия зелены,
Желая тем свои спокоить томны члены,
Возлег и скоро он на нем тогда заснул;
Но криком женским быв встревожен, воспрянул,
И се — увидел он сквозь связь кустов сплетенну
Бегущу женщину к нему окровавленну;
Она была собой изрядныя красы;
Расстеганная грудь, растрепанны власы
Довольно бедствия ее предвозвещали
И долго размышлять его не допущали;
Потом ямщик узрел бегущих двух мужчин,
И уж касается одежд ее один,
Другой кричит: «Постой! от нас ты не избудешь
И нашей жертвою сей день, конечно, будешь».
Тогда Елеся, быв подвигнутый на гнев,
Стал легок, яко конь, а силен, яко лев:
Встает и, бывши сам невидим, нападает;
Подобно как орел на птицу налетает,
И вдруг озорнику такой влепил удар,
Что разом кинуло в озноб его и в жар;
Другому дал тычка в живот своим коленом,
От коего он пал, как будто бит поленом;
Потом ударов им десяток рассовал;
Хотя он не был врач и также коновал,
Но выпустил из них немало лишней крови.
Подбил им обои́м глаза, скулы́ и брови.
Но как он их щелкал, сам быв им невидим,
Чрез что помстилося[580] буянам обои́м,
Что будто подрались они с собою сами;
Схватилися, и ну меняться волосами,
Друг друга в рыло бьют и тычут по носкам;
Досталося щекам, затылкам и вискам;
То вдруг расскочатся, то вдруг опять сопрутся,
Как будто петухи задорные дерутся;
Так бились меж собой сии озорники:
Трещат их волосы, кафтаны, кушаки.
Я мню и о тебе, исподняя одежда,
Что и тебе спастись худа была надежда.
Но наконец у них дошло и до того,
Не знаю, не́ драли они бы тут чего;
Досталося всему, и так они избились,
Что будто пьяные без чувства повалились.
Тогда ямщик мой тут промедлить не хотел,
Он с женщиной от них проворно улетел!
О радостный восторг! куда он духом всходит!
Ямщик в сей женщине жену свою находит.
Услуга днесь твоя, ямщик, награждена:
Ты спас молодушку, а в ней твоя жена!
Невинность часто рок от бедствия спасает,
А добродетель верх над злобой получает.
И тако наконец ямщик жену узнал,
Он, снявши шапочку, ее поцеловал.
Тогда весь плач ее на радость обратился.
«Не с неба ль, — мнит она, — мой муж ко мне скатился?»
Но он ей бывшее с собою рассказал
И повелительно ей тоже приказал,
Дабы она ему взаимно объявила,
Какая занесла ее в тот случай сила
И за собой каких воров она влекла?
Она заплакала, вздохнула и рекла:
«Как только от меня ты в Питер отлучился,
Тогда со мною весь несчастья верх случился:
Твой брат не стал меня в дому своем держать,
И я принуждена к тебе сюда бежать,
И наконец когда я в Питер дотащилась,
Тогда моя мошна совсем уж истощилась;
Пришла в Ямскую я, тебя в Ямской уж нет,
Все мнили о тебе, что умер ты, мой свет,
А я осталася вдовою горемышной;
Пристанищем моим мне стал завод кирпишной.
У немца тамо я в работницах жила;
И может быть, чтоб тут я счастлива была,
Когда б его жена не столь была брюзглива,
А больше этого она была ревнива;
Но барин был ко мне как к ниточке игла:
Однажды вечером, как спать уж я легла,
А барин тихо встал со жениной кровати,
Пришел ко мне и стал по-барски целовати.
Проснулася жена, потом рукою хвать,
Ан стала бе́з мужа пустехонька кровать.
Мы с ним лежим, а та с своей постели встала
И нас в другой избе лежащих с ним застала.
Подумай, муженек, к чему бы ревновать,
Что муж ее пришел меня поцеловать?
Ведь он еще чрез то нисколько сделал худа,
Что кушанья того ж поел с другого блюда.
Он начал было тут жену свою ласкать,
А та взбесилася и ну меня таскать;
Как бешеная мне она глаза подбила
И в полночь самую меня с подворья сбила.
Пошла я, а за мной пошла моя напасть;
Боялась очень я в полицию попасть,
Однако же сея беды не миновала,
Попалася в нее и тамо ночевала,
Но случай вдруг меня пречудный свободил;
Не знаю, кто меня в кафтан перерядил,
И тако поутру, мне выбив палкой спину,
Пустили из нее на волю как детину…»
Елеся у нее тут речи перебил:
«Ах, жонушка! я сам в ту ночь в полицьи был;
Так выпущена ты в моем оттоль кафтане,
Затем что я и сам вон вышел в сарафане,
Но только кто меня одел в твой сарафан,
Не знаю, для того что был я очень пьян.
Потом в Калинкином я доме очутился,
В котором весь я пост великий пропостился».
На то ему опять рекла его жена:
«Когда я из тюрьмы была свобождена,
Не знала, где в мужском деваться мне кафтане;
Пошла и пробыла ту ночь в торговой бане;
Потом я перешла жить в дом к секретарю,
Которого еще поднесь благодарю:
Приказного казна на всякий день копилась,
А с тем и жизнь моя по радостям катилась.
Но вдруг несчастие навеяло на нас,
Когда о взятках в свет лишь выпущен указ,[581]
Которым разорять людей им запрещали,
А казнь преступникам строжайшу обещали;
Тогда к поживкам он уж средства не нашел,
Доволен прежним быв, в отставочку ушел,
С хищением своим и с Питером расстался,
Затем что на себя не очень полагался.
А я сегодня, встав почти с зарею вдруг,
Попалася на сих мошенников я двух.
Они мне давеча навстречу лишь попались,
Взглянули на меня и тотчас приласкались;
Хотели для житья мне место показать.
Но нечего тебе мне более сказать,
Ты видел их самих намеренье безбожно,
От коего бы мне избегнуть невозможно,
Когда бы от него не ты избавил сам,
И тако я должна тебе и небесам».
Когда бы Елисей не светский был детина,
Так много бы труда имела тут дубина,
Которою бы он хозяйку пощунял;
Но он уже как весь поступок светский знал,
Словесный выговор он ей употребляет
И более ничем ее не оскорбляет,
Спросил лишь у нее: имеет ли пашпо́рт,
А та его впреки: «Зачем, мой свет, без порт?»
И оба как они друг другу изъяснились,
Скорее, нежель бы кто думал, помирились.
С пашпо́ртом он велел немедля ей идти
По прямо бывшему ко Питеру пути
И тамо ей велел в Ямской хотя пристати,
Дабы возмог ее со временем сыскати,
А сам, простяся с ней, остался в том леску,
Где думал утолить и ревность и тоску,
Которые его тревожили безмерно,
Что сердце женино ему не очень верно,
Хотя он сам вовек не спускивал куме;
Однако ж у него всё немец на уме.
Когда мой Елисей о немце размышляет,
В то время Вакх к нему Силена посылает,
Дабы он утолил Елесину тоску,
Отведши прямо в дом его к откупщику,
Который более был всех ему досаден,
А Елисей и пить и драться очень жаден.
Уже его Силен за рученьку берет
И прямо в дом к купцу богатому ведет,
Который на уезд какой-то водку ставил.
Привел и в нем его единого оставил,
Сказав ему, чтоб он то делал, что
