старинный свой парад

И в раковину сев, как пишут на картинах,

Пустилась по водам на двух больших дельфинах.

Амур, простря свой властный взор,

Подвигнул весь Нептунов двор.

Узря Венеру, резвы волны

Текут за ней, весельем полны.

Тритонов водяной народ

Выходит к ней из бездны вод;

Иной вокруг нее ныряет

И дерзки волны усмиряет;

Другой, крутясь во глубине,

Сбирает жемчуги на дне

И все сокровища из моря

Тащит повергнуть ей к стопам.

Иной, с чудовищами споря,

Претит касаться сим местам;

Другой, на козлы сев проворно,

Со встречными бранится вздорно,

Раздаться в сторону велит,

Вожжами гордо шевелит,

От камней дале путь свой правит

И дерзостных чудовищ давит.

Иной, с трезубчатым жезлом,

На ките впереди верхом,

Гоня далече всех с дороги,

Вокруг кидает взоры строги

И, чтобы всяк то ведать мог,

В коралльный громко трубит рог;

Другой, из краев самых дальных,

Успев приплыть к богине сей,

Несет отломок гор хрустальных

Наместо зеркала при ней.

Сей вид приятность обновляет

И радость на ее челе.

«О, если б вид сей, — он вещает, ―

Остался вечно в хрустале!»

Но тщетно то Тритон желает:

Исчезнет сей призрак, как сон,

Останется один лишь камень,

А в сердце лишь несчастный пламень,

Которым втуне тлеет он.

Иной, пристав к богине в свиту,

От солнца ставит ей защиту

И прохлаждает жаркий луч,

Пуская кверху водный ключ.

Сирены, сладкие певицы,

Меж тем поют стихи ей в честь,

Мешают с быльми небылицы,

Ее стараясь превознесть.

Иные перед нею пляшут,

Другие во услугах тут,

Предупреждая всякий труд,

Богиню опахалом машут;

Другие ж на струях несясь,

Пышат в трудах по почте скорой

И от лугов, любимых Флорой,

Подносят ей цветочну вязь.

Сама Фетида их послала

Для малых и больших услуг,

И только для себя желала,

Чтоб дома был ее супруг.

В благоприятнейшей погоде

Не смеют бури там пристать,

Одни зефиры лишь в свободе

Венеру смеют лобызать.

Чудесным действием в то время,

Как в веяньи пшенично семя,

Летят обратно беглецы,

Зефиры, древни наглецы;

Иной власы ее взвевает,

Меж тем, открыв прелестну грудь,

Перестает на время дуть,

Власы с досадой опускает

И, с ними спутавшись летит.

Другой, неведомым языком,

Со вздохами и нежным криком

Любовь ей на ухо свистит.

Иной, пытаясь без надежды

Сорвать покров других красот,

В сердцах вертит ее одежды,

И падает без сил средь вод.

Другой в уста и очи дует

И их украдкою целует.

Гонясь за нею, волны там

Толкают в ревности друг друга,

Чтоб, вырвавшись скорей из круга,

Смиренно пасть к ее ногам;

И все в усердии Венеру

Желают провожать в Цитеру.

Не в долгом времени пришла к богине весть,

Которую Зефир спешил скорей принесть,

Что бедство Душеньки преходит всяку меру,

Что Душенька уже оставлена от всех

И что вздыхатели, как будто ей в посмех,

От всякой встречи с ней повсюду удалялись,

Или к отцу ее во двор хотя являлись,

Однако в Душеньку уж больше не влюблялись

И к ней не подходили вблизь,

А только издали ей низко поклонялись.

Такой чудес престранный род

Смутил во Греции народ.

Бывали там потопы, моры,

Пожары, хлеба недород,

Войны и внутренни раздоры,

Но случай сей для всех был нов.

Сказатели различных снов

И вопрошатели богов

О том имели разны споры.

Иной предвидел добрый знак,

Другой сулил напасти скоры.

Иной, напутав много врак,

Не сказывал ни так, ни сяк;

Но все согласно утверждали,

Что чуд подобных не видали

Во Греции с начала век.

Простой народ тогда в печали

К Венере вопиять притек:

«За что судьбы к народу гневны?

За что вздыхатели бежали от царевны?» —

Известно, что ее отменная краса

Противные тому являла чудеса.

Венера наконец решила всех судьбину:

Явила Греции сокрытую причину,

За что царева дочь теряет прежню честь,

За что против себя воздвигла вышню месть,

И с видом грозным и суровым

Царевым сродникам велела быть готовым

Еще к несчастьям новым,

Предвозвещая им на будущие дни

Беды и страшны муки,

Пока ее они

Не приведут к ней в руки.

Но царь и вся родня

Любили Душеньку без меры,

Без ней приятного не проводили дня, ―

Могли ль предать ее на мщение Венеры?

И все в единый глас

Богине на отказ

Возопияли смело,

Что то несбыточное дело.

Иные подняли на смех ее олтарь,

Другие стали горько плакать;

Другие ж, не дослушав, такать,

Когда лишь слово скажет царь.

Иные Душеньке в утеху говорили,

Что толь особая вина

Для ней похвальна и славна,

Когда, во стыд богинь ее боготворили;

И что Венеры к ней и ненависть и месть

Ее умножат честь.

Царевне ж те слова, хотя и лестны были,

Но были бы милей,

Когда бы их сказал какой любовник ей.

От гордости она скрывала

Печаль свою при всех глазах,

Но в тайне часто унывала,

Себя несчастной называла

И часто, в горестных слезах,

К Амуру вопияла:

«Амур, Амур, веселий бог!

За что ко мне суров и строг?

Давно ли все меня искали?

Давно ли все меня ласкали?

В победах я вела часы,

Могла пленять, любить по воле;

За что теперь в несчастной доле?

К чему полезны мне красы?

Беднейшая в полях пастушка

Себе имеет пастуха:

Одна лишь я не с кем не дружка,

Не быв дурна, не быв лиха!

Одной ли мне любить зазорно?

Но если счастье толь упорно

И так судили небеса,

То лучше мне идти в леса,

Оставить всех людей отныне

И кончить слезну жизнь в пустыне!»

Меж тем, как Душенька, тая свою печаль

От всех своих родных уйти сбиралась вдаль,

Они ее бедой не менее крушились

И сами ей везде искали женихов;

Но всюду женихи страшились

Гневить Венеру и богов,

Которы, видимо, противу согласились.

Никто на Душеньке жениться не хотел,

Или никто не смел.

Впоследок сродники советовать решились

Спросить Оракула о будущих судьбах.

Оракул дал ответ в порядочных стихах,

И к ним жрецы-пророки

Прибавили свои для толку строки;

Но тем ответ сей был не мене бестолков,

И слово в слово был таков:

«Супруг для Душеньки, назначенный судьбами,

Есть то чудовище, которо всех язвит,

Смущает области и часто их крушит,

И часто рвет сердца, питаяся слезами,

И страшных стрел колчан имеет на плечах:

Стреляет, ранит, жжет, оковы налагает,

Коль хочет — на земли, коль хочет — в небесах,

И самый Стикс ему путей не преграждает.

Судьбы и боги все, определяя так,

Сыскать его дают особо верный знак:

Царевну пусть везут на самую вершину

Неведомой горы, за тридесять земель,

Куда еще никто не хаживал досель,

И там ее одну оставят на судьбину,

На радость и на скорбь, на жизнь и на кончину».

Такой ответ весь двор в боязнь и скорбь привел,

Во всех сомнение и ужас произвел.

«О праведные боги!

Возможно ль, чтобы вы толико были строги?

И есть ли в том какая стать,

Чтоб Душеньку навек чудовищу отдать,

К которому никто не ведает дороги?» ―

Родные тако все гласили во слезах;

И кои знали всяки сказки,

Представили себе чудовищ злых привязки,

И лютой смерти страх,

Иль в лапах, иль в зубах,

Где жить ей будет тесно.

От нянек было им давно не безызвестно

О существе таких и змеев и духов,

Которы широко гортани разевают,

И что притом у них видают

И семь голов, и семь рогов,

И семь, иль более хвостов.

От страхов таковых родные возмущались;

Потом, без дальних слов,

Зывали множеством различных голосов;

Царевну проводить до места обещались,

И с нею навсегда заранее прощались.

Не знали только где была бы та гора,

К которой Душеньку отправить надлежало;

Оракул не сказал, или сказал, да мало,

В какую там явиться пору,

И как зовут такую гору?

Синай или Ливан, иль Тавр, или Кавказ?

И кои в Душеньке высокий разум чтили,

Догадываясь, мнили,

Что должно ехать ей, конечно, на Парнас.

Они наслышались, что некоторы музы

Имели с ней союзы;

Что Душенька от них училась песни петь

И таинства красот парнасских разуметь;

Но те, которые историю читали,

Противу предлагали,

Что музы исстари проводят в девстве век,

И никакой туда не ходит человек,

Что там нельзя найти ей мужа,

К тому ж от севера бывает часто стужа,

И у Кастальских вод

Хоть там дороги святы,

Нередко замерзал народ.

Иные, изобрав жарчайшие клима́ты,

Хотели Душеньку во Африку везти,

Где ведали, что есть чудовищи в чести;

Притом, последуя Оракулову гласу,

Хотели именно вести ее к Атласу,

Узнав, что та гора, касаяся небес,

Издревле множеством прославилась чудес;

И мнили, что, по сей примете,

Оракул точно так сказал в своем ответе.

Тогда смелейшие из плачущей родни

Представили, храня ее цветущи дни,

Что Душеньку легко там могут змеи скушать;

И громогласно все, без дальнего суда,

Воскликнули тогда,

Что участь Душеньки Оракул сам не ведит

И что Оракул бредит.

В совете наконец

Родня царевина, и паче царь-отец,

За лучше ставили, богов противясь власти,

Терпеть гонения и всякие напасти,

Чем Душеньку везти

На жертву без пути.

Но Душенька сама была великодушна,

Сама Оракулу хотела быть послушна.

Иль, может быть и так, чтоб мне не обмануть,

Она, прискучив жить с родными без супруга,

Искала наконец себе такого друга,

Кто б ни был, где ни будь;

И чтоб родным была видна ее услуга,

В решительных словах сама сказала им:

«Я вас должна спасать несчастием моим.

Пускай свершается со мною вышня воля;

И если я умру, моя такая доля».

Меж тем как Душенька вещала так отцу,

И царь и весь совет пустились плакать снова

И в скорби не могли тогда промолвить слова,

Лишь токи слез у всех ручьились по лицу.

Но самую печаль в прегорестнейшем плаче,

Впервые зрел, кто зреть тогда царицу мог:

Рвалась и морщилась она пред всеми паче

И, память потеряв, валялась как без ног;

Иль в горести, теряя меру,

Ругала всячески Венеру;

Иль, крепко в руки ухватя

Свое любезное дитя,

Кричала громко пред народом

И всем своим клялася родом,

Доколь она жива,

Не ставить ни во что Оракула слова,

И что ни для какого чуда

Не пустит дочери оттуда.

Хотя ж кричала то во всю гортанну мочь,

Однако вопреки Амур, судьбы и боги,

Оракул и жрецы, родня, отец и дочь

Велели сухари готовить для дороги.

Во время оных лет

Оракул в Греции столь много почитался,

Что каждый исполнять слова его старался

И сам искал себе преднареченных бед,

Дабы сбывалось то неложно,

Что только предсказать возможно.

Царевна оставляет град;

В дорогу сказан был наряд.

Куда? От всех то было тайно.

Царевна наконец умом

Решила неизвестность в том,

Как все дела свои судом

Она решила обычайно,

Сказала всей своей родне,

Чтоб только в путь ее прилично снарядили

И в колесницу посадили,

Пустя по воле лошадей,

Без кучера и без вожжей:

«Судьба, — сказала, — будет править,

Судьба покажет верный след

К жилищу радостей иль бед,

Где должно вам меня оставить»

По таковым ее словам

Не долго были сборы там.

Готова колесница,

Готова царска дочь, и вместе с ней царица,

Котора Душеньку не могши удержать,

Желает провожать.

Трону́лись лошади, не ждав себе уряда:

Везут ее без поводов,

Везут с двора, везут из града

И, наконец, везут из крайних городов.

В сей путь, короткий или дальний,

Устроен был царем порядок погребальный.

Шестнадцать человек несли вокруг свечи

При самом свете дня, подобно как в ночи;

Шестнадцать человек с печальною музы́кой,

Унывный пели стих в протяжности великой;

Шестнадцать человек, немного тех позадь,

Несли хрустальную кровать,

В которой Душенька любила почивать;

Шестнадцать человек, поклавши на подушки,

Несли царевины тамбуры[633] и коклюшки,

Которы клала там сама царица-мать,

Дорожный туалет, гребенки и булавки

И всякие к тому потребные прибавки.

Потом в параде шел жрецов усастых полк,

Стихи Оракула неся перед собою.

Тут всяк из них давал стихам различный толк,

И всяк желал притом скорей дойти к покою.

За ними шел сигклит[634] и всяк высокий чин;

Впоследок ехала печальна колесница,

В которой с дочерью сидела мать-царица.

У ног ее стоял серебряный кувшин;

То был плачевный урн, какой старинны греки

Давали в дар, когда прощались с кем навеки.

Отец со ближними у колесницы шел,

Богов прося о всяком благе,

И, предая судьбам расправу царских дел,

Свободно на пути вздыхал при каждом шаге.

Взирая на царя, от всех сторон народ

Толпился близко колесницы,

И каждый до своей границы

С царевной шел в поход.

Иные хлипали, другие громко выли,

Не ведая, куда везут и дочь и мать;

Другие же по виду мнили,

Что Душеньку везут живую погребать.

Иные по пути сорили

Пред нею ветви и цветы,

Другие тут же гимны пели,

Прилично