лес,
«Прости, Амур, прости!» — царевна вопияла
И в тот же час лихой,
Бездонну рытвину увидев под горой,
С вершины в пропасть рва пуститься предприяла,
Пошла, заплакала, с платочком на глазах,
Вздохнула! ахнула!.. и бросилась в размах.
Амур оставил ли зефиров без наказа,
Велел ли Душеньку стеречь на всех горах,
Читатель может сам увидеть то в делах.
В тот час и в тот момент усердный Скоромах —
Зефир, слуга ее при ветренных путях, ―
Увидев царску дочь в толь видимых бедах,
Не ждал себе о том особого приказа,
Оставил все дела в высоких небесах,
Тряхнул крылом, порхнул три раза,
И Душеньку тогда, летящую на низ,
Прикрыв воскрылием своим воздушных риз
От всякой наглости толпы разносторонной,
Как должно подхватил,
Как должно отдалил
От пропасти бездонной
И тихо положил
На мягких муравах долины благовонной.
Он тихим дханием там воздух растворил,
Бореям дерзким дуть над нею запретил
И долго прочь не отходил,
Забыв свою любезну Флору;
Скорбел, что скоро путь свершил,
Что долго Душеньке не мог служить в подпору.
Увидев там она себя на муравах,
Неведомыми ей судьбами,
И куст ясминный в головах
Меж разными вокруг цветами,
Такую истину сперва за сон почла!
И щупала себя, в сомнении и в диве,
И долго верить не могла,
Чтоб, кинувшись, была
Еще на свете вживе;
Забывшися потом,
Заснула крепким сном.
Но видела ль во сне, что было с ней доселе,
Худое ль, доброе ль на деле,
Супруга на горе иль спящего в постеле,
Иль грозную его разгневанную мать,
Историки о том забыли написать,
А только дали знать,
Что бог Амур над нею
Снодетелю Морфею
И сном продлить ее покой,
Зефира отослав домой.
Известно ныне всем, что сон и вся натура
В то время правились указами Амура.
Амур, который зрел ее и скорбь и труд,
Амур, содетель чуд,
Легко соделать мог, чтоб Душенька уснула
И сном бы отдохнула.
И, может быть, она, возненавидев свет,
Была к небытию влекома в сей пустыне,
Как узник иногда, устав от мук и бед,
Чрез сон старается приближиться к кончине.
Но, как бы ни было, по нескольких часах
Влюбленный Купидон, не спя на небесах
И охраняючи несчастную супругу,
Решился прекратить Морфееву услугу.
Проснулась Душенька, открыла томный взор…
Глаза от света отвращала,
Цветы и травы вновь слезами орошала
И камням и лесам унывно возвещала,
Что боле жить она на свете не желала.
«Не буду доле жить!
Приди, о смерть! ко мне, приди!» — она вопила.
Но смерть, хотя ее царевна торопила,
Отказывалась ей по должности служить;
Курносо чучело с плешивой головою,
От вида коего трепещет всяка плоть,
Явилась к ней тогда с предлинною косою,
Но только лишь траву косить или полоть,
Где Душенька могла ступеньки поколоть.
Увидев наконец, что смерть от ней бежала,
Насильно Душенька скончать свой век искала:
«Зарежуся!» — вскричала,
Но не было у ней кинжала,
Ниже́ какого острия,
Удобного пресечь несчастну жизнь ея.
Читатель ведает, без всякой дальней справки,
Летя с горы на низ, повытрясла булавки,
Чудесным действием иль случаем простым.
В сей крайности она, не размышляя боле,
Искала камней в поле,
Казался край тогда ее несчастной доле;
Нашлися остры камни там,
Но Душенька велась не к смерти, к чудесам:
Лишь только во́зьмет камень в руки,
И, вместо смертной муки,
Являет ей припас снедаемых потреб.
Когда же смерть отнюдь ее не хочет слушать,
Хоть свет ей был постыл,
Потребно было ей ко укрепленью сил,
Ломотик хлебца скушать.
Потом, смотря на лес, на пропасти без дна,
На небо и на травку,
И вновь смотря на лес, умыслила она
Другую смерть себе, а именно — удавку.
В старинны времена
Такая смерть была почтенна и честна.
У турок и поднесь за смерть блаженну ставят,
Когда кого за грех не режут, а удавят.
Нередко визири и главные в полках,
И сами там султаны
За собственны свои или других обманы
Кончают свой живот в ошейных осилках.
Хотя ж в других местах
Не ставят в честь удавку
И смертью таковой казнят одних плутов,
Но ищущий конца на всяку смерть готов;
И Душенькина смерть не шла в позор и в явку.
Желала бы она
Скончаться лучше ядом;
Но вся сия страна,
Где смерть была запрещена,
Казалась райским садом,
Казалася сотворена
Для пользы иль веселья,
И тщетно было б там искать лихого зелья.
Равно же изгнан был оттоле всякий гад,
В каком бывает яд;
Что Душенька тогда хотела удавиться.
А где, и чем, и как?
По многим повестям остался верный знак:
И были тамо дубы
Высоки, толсты, грубы.
На Душеньке тогда широкий был платок,
Который с белых плеч спускался возле бок.
Несчастна Душенька, не в многие минуты,
Неся на смерть красу,
Явилася в лесу;
Не в многие минуты,
Кончая скорби люты
И плачась на судьбу,
Явилась на дубу;
Избрав крепчайший сук, последний шаг ступила
И к суку свой платок как должно прицепила,
И в петлю Душенька головушку вложила;
О, чудо из чудес!
Потрясся дол и лес!
Дубовый грубый сук, на чем она повисла,
С почтением к ее прекрасной голове
Погнулся так, как прут, изросший в вешни числа,
И здраву Душеньку поставил на траве;
И все тогда суки, на низ влекомы ею,
Иль сами волею своею
Шумели радостно над нею
И, съединяючи концы,
Свивали разны ей венцы.
Один лишь наглый сук за платье зацепился,
И Душенькин покров вверху остановился.
Тогда увидел дол и лес
Другое чудо из чудес!
И горы вскликнули громчае сколь возможно,
Что Душенька была прекрасней всех неложно;
И сам Амур тогда, смотря из облаков
Прилежным взором, то оправдывал без слов;
Неудача в намерении Душеньки повеситься.
Гравюра Ф. Толстого. 1840 г.
Государственный музей изобразительных искусств имени А. С. Пушкина.
Меж тем как Душенька в живущих оставалась,
Как бытностью ее натура красовалась,
Явился ей еще удобный смерти род,
Которым чаяла окончить свой живот.
Не могши к дубу прицепиться,
Она решилась утопиться.
Была недалека.
Царевна с берега крутого,
Где дно реки от глаз скрывалось под водой,
Но вдруг, противною судьбой,
Поехала она на щуке шегардой[659];
И, ехав поверху опаснейшей дороги,
Мочила Душенька лишь хвост и ноги.
К хранению ее прибавлен был конвой:
Другие тут же щуки,
Наукой от богов иль просто без науки,
Собравшися, как должно в строй,
От всяких случаев царицу ограждали
И в путь с плесканьем ее препровождали.
Иные говорят,
Что будто в щуках там приметили наяд,
И что наяды эскадроном
Явились к Душеньке с поклоном.
Не знаю, правда ль то, лишь нет сомненья в оном,
Что некие тогда из сих наяд, иль рыб,
Которых род с рекой со временем погиб,
Служив дотоль в раю под счастливым законом,
За Душенькою тут спешили вслед догоном,
В старинном их строю
Признать, по должности, владычицу свою,
Забыв, что бог прекрасна рая,
С тех пор как райску жизнь в ничто преобратил,
Служивших там, как бы карая,
Оттоль на волю распустил.
Несчастна Душенька, сколь много не старалась
В речном потоке утонуть,
Со щукою неслась благополучно в путь,
И с берега она к другому добиралась.
В сих муках тщетно жизнь кляла
На зов плавучий сонм вопил единогласно,
Что Душенька в бедах
Без пользы и напрасно
Стремится кончить жизнь в водах;
Что боги пусть продлят ее прекрасны годы,
И что ее на смерть отнюдь не примут воды.
Остался наконец единый смерти род,
Который Душенька еще не испытала;
Она еще себя надеждою питала,
Что, может быть, огнем скончает свой живот.
Ко смерти новый путь открылся,
И Душенька пошла на дым;
И случаем тогда, видущим иль слепым,
Пришла к речному брегу,
И там на муравах
Нашла огонь в дровах
К рыбачьеву ночлегу.
Хозяин оных дров,
Престарый рыболов
В ладье своей на лов
Отплыл во оно время.
Легко могла пресечь
Могла себя сожечь
В пустом широком поле,
В просторе и на воле.
Когда бы небеса
От смертного часа
Ее не отдалили
И новы чудеса
Над ней не сотворили.
Она, сказав ко всем последние слова,
Лишь только бросилась во пламень на дрова,
Как вдруг невидимая сила
Под нею пламень погасила.
Мгновенно дым исчез, огонь и жар потух,
Остался лишь потребный теплый дух,
Затем, чтоб ножки там царевна осушила,
Которые в воде недавно замочила.
Узрев себя она безвредну на дровах,
Вскричала громко: ах!..
Сей глас раздался на волнах,
Восколебались тихи волны,
Всплеснулись рыб различны роды,
Ладья у рыболова,
И все то сталось вдруг
От Душенькина слова.
Не знаю, волею ль не сей внезапный крик
В ладье своей старик
Назад стремился к бегу
Иль чудом вверх воды несло его ко брегу;
Но знаю, что потом сей древний в мире дед,
Взглянув на близь своей повети[660],
Забыл преклонность поздних лет,
Пустил из рук рыбачьи сети,
Прыгнул из лодки ко дровам
И пал к царевниным ногам,
Хотя не ведал с нею чуда,
Ни кто она была,
Каким путем, откуда.
«О праотец земных родов,
Иль сын, конечно, праотцов! —
Царевна к старцу вопияла. —
Ты помнишь бытность всех времен
И всяких в мире перемен;
Скажи, как свет стоит с начала,
Встречалось ли когда кому
Несчастье, равно моему?
Я резалась и в петлю клалась,
Топилась и в огонь бросалась,
Но горькой учести моей,
Прошед сквозь огонь, прошед сквозь воду,
И всеми видами смертей
Приведши в ужас всю природу,
Против желания живу,
Бессмертие имею в муку
Подай свою мне в помощь руку,
Скончай мой век, мне свет постыл!»
«Но кто ты?» — старец вопросил.
«Я Душенька… люблю Амура…»
Потом заплакала, как дура;
Потом, без дальних с нею слов,
И с ней взрыдала вся натура.
Потом сказал ей тот же дед,
Что смерти ей на свете нет,
Как по себе она не чает,
И что еще она не знает
Готовых ей в прибавок бед;
Что злоба гневной к ней богини
Проникла в самые пустыни;
Что, каждому в пример и в страх,
Во всех подсолнечных местах
Уже ее вины открыты
И грамоты о том прибиты
В распутиях и во вратах.
Притом старик роптал в слезах,
Что злобе попускают боги,
И, строгую виня судьбу,
Повел царевну он к столбу,
Где ближние сошлись дороги.
Царевна там сама прочла
Прибитый лист, в большую меру;
А что она в листе нашла,
Скажу по точному манеру.
«Понеже Душенька прогневала Венеру,
И Душеньку Амур Венере в стыд хвалил;
Она же, Душенька, румяны унижает,
Мрачит перед собой достоинство белил
И всяку красоту повсюду обижает;
Она же, Душенька, имея стойный стан,
Прелестные глаза, приятную усмешку,
Богиню красоты не чтит и ставит в пешку;
Она же взорами сердцам творит изъян,
Богиней рядится и носит хвост в три пяди[661], —
Венера каждому и всем
О гневе на нее своем
По должной форме извещает
И всяку милость обещает
Тому, кто Душеньку на срок
К Венерину лицу представит.
А буде кто ее оправит
Противу силы оных строк,
Иль буде где ее укроет,
Тот век вины своей не смоет
Ни самой кровию своей».
Всплеснула Душенька руками,
Прочтя толь грозные слова:
«О боги! видите вы сами, —
Вопили камни и древа, —
На то ли Душенька жива,
На то ль одарена красами,
И чем виновна перед вами,
Когда родилась такова?»
Уже тогда весь мир читал о ней сыскную,
Весь мир о ней равно жалел:
Иной бранил богиню злую,
Одни, из должности, цитерские пролазы
Твердили по утрам о Душеньке приказы,
Который всяк потом охотно забывал,
И Душеньку, кто мог, охотно укрывал,
Но как то ни было, бояся ли пролазов,
Бояся ли приказов,
Водима ль стариком,
Иль собственным умом,
Царевна наконец за благо рассудила
Просить о помощи степеннейших богинь,
Счастливее она б богов о том просила;
Но с времени, когда Амура полюбила,
По мысли никого в богах сыскать не мнила:
Кто резок был иль трус, кто горд иль глупый шпынь,
И, может быть, она в то время находила
В верховнейших богах немалу часть разинь.
Вначале Душенька пошла просить Юнону,
Которая тогда, оставив небеса,
За мужем бегала и в горы и в
