стройном чине

Грядет зиждитель воедине ―

Рек ― яркий свет пустил свой луч,

И, ложный плена скиптр поправши,

Сгущенную тьму разогнавши,

Блестящий день родил из туч.

1781―1783

«Ты хочешь знать: кто я? что я? куда я еду?..»[711]

Ты хочешь знать: кто я? что я? куда я еду? ―

Я тот же, что и был и буду весь мой век:

Не скот, не дерево, не раб, но человек!

Дорогу проложить, где не бывало следу,

Для борзых смельчаков и в прозе и в стихах,

Чувствительным сердцам и истине я в страх

В острог Илимский еду.

1790―1791

Журавли[712]

Басня

Осень листы ощипала с дерев,

Иней седой на траву упадал,

Стадо тогда журавлей собралося,

Чтоб прелететь в теплу, дальну страну,

За море жить. Один бедный журавль,

Нем и уныл, пригорюнясь сидел:

Ногу стрелой перешиб ему ловчий.

Радостной крик журавлей он не множит;

Бодрые братья смеялись над ним.

«Я не виновен, что я охромел,

Нашему царству, как вы, помогал.

Вам надо мной хохотать бы не должно,

Ни презирать, видя бедство мое.

Как мне лететь? Отымает возможность,

Мужество, силу претяжка болезнь.

Волны, несчастному, будут мне гробом.

Ах, для чего не пресек моей жизни

Ярый ловец!» ― Между тем веет ветр,

Стадо взвилося и скорым полетом

За море вмиг прелететь поспешает.

Бедной больной назади остается;

Часто на листьях, плывущих в водах,

Он отдыхает, горюет и стонет;

Грусть и болезнь в нем все сердце снедают.

Мешкав он много, летя помаленьку,

Землю узрел, вожделенну душою,

Ясное небо и тихую пристань.

Тут всемогущий болезнь излечил,

Дал жить в блаженстве в награду трудов;

Многи ж насмешники в воду упали.

О вы, стенящие под тяжкою рукою

Злосчастия и бед!

Исполнены тоскою,

Клянете жизнь и свет;

Любители добра, ужель надежды нет?

Мужайтесь, бодрствуйте и смело протекайте

Сей краткой жизни путь. На он-пол[713] поспешайте:

Там лучшая страна, там мир вовек живет,

Там юность вечная, блаженство там вас ждет.

Конец 1790-х годов

Осьмнадцатое столетие

Урна времян часы изливает каплям подобно:

Капли в ручьи собрались; в реки ручьи возросли

И на дальнейшем брегу изливают пенистые волны

Вечности в море; а там нет ни предел, ни брегов;

Не возвышался там остров, ни дна там лот не находит;

Веки в него протекли, в нем исчезает их след.

Но, знаменито вовеки своею кровавой струею,

С звуками грома течет наше столетье туда;

И сокрушил наконец корабль, надежды несущий,

Пристани близок уже, в водоворот поглощен,

Счастие, и добродетель, и вольность пожрал омут ярый,

Зри, восплывают еще страшны обломки в струе.

Нет, ты не будешь забвенно, столетье безумно и мудро,

Будешь проклято вовек, ввек удивлением всех.

Крови ― в твоей колыбели, припевание ― громы сраженьев;

Ах, омоченно в крови, ты ниспадаешь во гроб;

Но зри, две вознеслися скалы во среде струй кровавых:

Екатерина и Петр, вечности чада! и росс.

Мрачные тени созади, впреди их солнце;

Блеск лучезарный его твердой скалой отражен.

Там многотысячнолетны растаяли льды заблужденья,

Но зри, стоит еще там льдяный хребет, теремясь;

Так и они ― се воля господня ― исчезнут растая,

Да человечество в хлябь льдяну, трясясь, не падет.

О незабвенно столетие! радостным смертным даруешь

Истину, вольность и свет, ясно созвездье вовек; ―

Мудрости смертных столпы разрушив, ты их паки создало;

Царства погибли тобой, как раздробленный корабль;

Царства ты зиждешь; они расцветут и низринутся паки;

Смертный что зиждет, все то рушится, будет все прах.

Но ты творец было мысли; они ж суть творения бога;

И не погибнут они, хотя бы гибла земля;

Смело счастливой рукою завесу творенья возвеяв,

Скрыту природу сглядев в дальном таилище дел,

Из океана возникли новы народы и земли,

Нощи глубокой из недр новы металлы тобой.

Ты исчисляешь светила, как пастырь играющих агнцев;

Нитью вождения вспять ты призываешь комет;[714]

Луч рассечен тобой света;[715] ты новые солнца воззвало;

Новы луны изо тьмы дальной воззвало пред нас;

Ты побудило упряму природу к рожденью чад новых;

Даже летучи пары ты заключило в ярем;

Молнью небесну сманило во узы железны на землю

И на воздушных крылах[716] смертных на небо взнесло.

Мужественно сокрушило железны ты двери призра́ков,

Идолов свергло к земле, что мир на земле почитал.

Узы прервало, что дух наш тягчили, да к истинам новым

Молньей крылатой парит, глубже и глубже стремясь.

Мощно, велико ты было, столетье! дух веков прежних

Пал пред твоим алтарем ниц и безмолвен, дивясь,

Но твоих сил недостало к изгнанию всех духов ада,

Брызжущих пламенный яд чрез многотысящный век,

Их недостало на бешенство, ярость, железной ногою

Что подавляют цветы счастья и мудрости в нас.

Кровью на жертвеннике еще хищности смертны багрятся,

И человек претворен в люта тигра еще.

Пламенник браней, зри, мычется там на горах и на нивах,

В мирных долинах, в лугах, мычется в бурной волне.

Зри их сопутников черных! ― ужасны!.. идут ― ах! идут, зри,

(Яко ночные мечты) лютости, буйства, глад, мор! ―

Иль невозвратен навек мир, дающий блаженство народам?

Или погрязнет еще, ах, человечество глубже? ―

Из недр гроба столетия глас утешенья изыде:

Срини отчаяние! смертный, надейся, бог жив.

Кто духу бурь повелел истязати бунтующи волны,

Времени держит еще цепь тот всесильной рукой:

Смертных дух бурь не развеет, зане суть лишь твари дневные,

Солнца на всходе цветут, блекнут с закатом они;

Вечна едина премудрость. Победа ее увенчает,

После тревог воззовет, смертных достойной…

Утро столетия нова кроваво еще нам явилось,

Но уже гонит свет дня нощи угрюмую тьму;

Выше и выше лети ко солнцу, орел ты российский,

Свет ты на землю снеси, молньи смертельны оставь.

Мир, суд правды, истина, вольность лиются от трона,

Екатериной, Петром вздвигнут, чтоб счастлив был росс.

Петр и ты, Екатерина! дух ваш живет еще с нами.

Зрите на новый вы век, зрите Россию свою.

Гений хранитель всегда, Александр, будь у нас…

1801

Сафические строфы[717]

Ночь была прохладная, светло в небе

Звезды блещут, тихо источник льется,

Ветры нежно веют, шумят листами

Тополы белы.

Ты клялася верною быть вовеки,

Мне богиню нощи[718] дала порукой;

Север хладный дунул один раз крепче, ―

Клятва исчезла.

Ах! почто быть клятвопреступной!.. Лучше

Будь всегда жестока, то легче будет

Сердцу. Ты, маня лишь взаимной страстью,

Ввергла в погибель.

Жизнь прерви, о рок! рок суровый, лютый,

Иль вдохни ей верной быть в клятве данной.

Будь блаженна, если ты можешь только

Быть без любови.

1801

Н. ЛЬВОВ

ЛИРИЧЕСКИЕ И САТИРИЧЕСКИЕ СТИХОТВОРЕНИЯ

Мартышка, обойденная при произвождении[719]

Случилося у Льва в чины произвожденье

За службу должно награждать;

Но я хочу сказать,

Что злоупотребленье

И в скотской службе есть.

«Ну как без огорченья

Возможно службу несть,

Когда достоинство всегда без награжденья? —

Мартышка говорит,

На Льва рассержена,

Обижена была она

И обойденною считалась. —

Перед лицом служа, Мартышкой я осталась!

Медведь стал господин,

И Волка наградили;

Лисицу через чин

Судьею посадили

В курятнике рядить, —

Случится же судью так кстати посадить!

А где они служили?

Край света, на войне; и то

Не ведает еще никто,

Что били ли они или самих их били.

А я

Хотя не воин,

Хотя и не судья,

Известна служба Льву моя;

Известно, кто чего достоин».

«Да где ж служила ты?» —

Барсук ее спросил.

«Перед самим царем два года с половиной

Шутила всякий день, а он меня сравнил

Теперь с другой скотиной,

Котора ничего не делала нигде!»

«Шутила ты везде,

И чином наградить тебя бы было должно;

Твой также труд не мал! —

Барсук ей отвечал. —

Но произвесть тебя по службе невозможно:

Ты знаешь ведь, мой свет,

Что обер-шу́тов в службе нет».

1779

Львиный указ

«Такое-то число и год,

По силе данного веленья,

Рогатый крупный, мелкий скот

Имеет изгнан быть из Львиного владенья

И должен выходить не в сутки, в один час», —

Такой объявлен был Львом пагубный указ,

И все повиновались:

Отправился козел, бараны в путь сбирались,

Олень, и вол, и все рогатые скоты.

«А ты, косой, куды?»

«Ах, кумушка, беды! —

Трусливый зайчик так лисице отзывался,

А сам совался

И метался, —

Я видел тень ушей моих;

Боюсь, сочтут рогами их.

Министры Львины. Ах! зачем я здесь остался?

Опаснейшими их рогами обнесут».

«Ума в тебе не стало: это уши» —

Лисица говорит. — «Рогами назовут —

Пойдут и уши тпруши[720]».

1779

Песнь норвежского витязя

Гаральда Храброго,[721]

жившего в XI столетии, в которой жалуется на несклонность к себе княжны Елизаветы, дочери новгородского великого князя Ярослава I

Корабли мои объехали Сицилию,

И тогда-то были славны, были громки мы.

Нагруженный мой черный корабль дружиною

Быстро плавал по синю морю, как я хотел.

Так любя войну, я плавать помышлял всегда;

А меня ни во что ставит девка русская[722].

Я во младости с дронтгеймцами[723] в сраженье был,

Превосходнее числом их было воинство.

О! куда как был ужасен наш кровавый бой!

Тут рукой моею сильной, молодецкою

Положен на ратном поле молодой их царь;

А меня ни во что ставит девка русская.

Нас шестнадцать только было в корабле одном.

Поднялась тогда на море буря сильная,

Нагруженный наш корабль водой наполнился,

Но мы дружно и поспешно воду вылили,

И я с той поры удачи стал надеяться;

А меня ни во что ставит девка русская.

Не досуж ли, не горазд ли я на восемь рук?

Я умею храбро драться и копьем бросать,

Я веслом владеть умею и добрым конем,

По водам глубоким плавать я навык давно;

По снегам на лыжах бегать аль не мастер я?

А меня ни во что ставит девка русская.

Неужель та девка красная подумает,

Что тогда я сбруей ратной не умел владеть,

Как стоял в земле полуденной под городом,

И в тот день, как с супостатом битву выдержал,

Не поставил богатырской славе памятник?

А меня ни во что ставит девка русская.

Я рожден в земле высокой, во Норвегии,

Там, где из лука стрелять досужи жители;

Но чего мужик боится, я за то взялся:

Корабли водить меж камней по синю морю,

От жилой страны далеко по чужим водам;

А меня ни во что ставит девка русская.

1793

ИЗ АНАКРЕОНА [724]

Ода I. К лире

Я петь хочу Атридов,

Хочу о Кадме петь;

Но струны лиры только

Одну любовь звучат.

Я лиру перестроил,

Вновь струны натянул,

Хотел на ней Иракла

Я подвиги воспеть;

Но лира возглашала

Единую любовь.

Простите впредь, ирои!

Коль лира уж моя

Одну любовь бряцает.

1794

Ода III. Любовь

В час полуночный недавно,

Как Воота под рукой

Знак Арктоса обращался,[725]

Как все звания людей

Сна спокойствие вкушали,

Отягченные трудом,

У дверей моих внезапно

Постучал Ерот кольцом.

«Кто, — спросил я, — в дверь стучится

И тревожит сладкий сон?..»

«Отвори, — Любовь сказала, —

Я ребенок, не страшись;

В ночь безмесячную сбился

Я с пути и весь обмок…»

Жаль мне стало, отзыв слыша;

Встав, светильник я зажег;

Отворив же дверь, увидел

Я крылатое дитя,

А при нем и лук, и стрелы.

Я к огню его подвел,

Оттирал ладонью руки,

Мокры кудри выжимал;

Он лишь только обогрелся:

«Ну, посмотрим-ка, — сказал, —

В чем испортилась в погоду

Тетива моя?» — и лук

Вдруг напряг, стрелой ударил

Прямо в сердце он меня;

Сам, вскочив, с улыбкой молвил:

«Веселись, хозяин мой!

Лук еще мой не испорчен,

Сердце он пронзил твое».

1794

Ода XX. К девушке своей

Некогда в стране Фригийской[726]

Дочь Танталова[727] была

В горный камень превращенна.

Птицей Пандиона дочь[728]

В виде ласточки летала.

Я же в зеркало твое

Пожелал бы превратиться,

Чтобы взор твой на меня

Беспрестанно обращался;

Иль одеждой быть твоей,

Чтобы ты меня касалась;

Или, в воду претворясь,

Омывать прекрасно тело;

Иль во благовонну мазь,

Красоты твои умастить;

Иль повязкой на груди,

Иль на шее жемчугами,

Иль твоими б я желал

Быть сандалами, о дева!

Чтоб хоть нежною своей

Жала ты меня ногою.

1794

Ода XXVI. На самого себя

Хмель как в голову ударит,

То заботы все заснут;

Я богат тогда, как Крезус[729],

И хочу лишь сладко петь.

Лежа, плю́щем увенчанный,

Ни во что я ставлю всё.

Пусть кто хочет, тот сражайся,

Я покуда буду пить.

Мальчик!.. Полную мне чашу

Поскорей вели подать:

Лучше мне гораздо пьяным,

Чем покойником лежать.

Ода XXVIII. К своей девушке

Царь в художестве изящном,

Коим Родос процветал,

Напиши ты мне в разлуке

Дорогую по словам:

Напиши сперва, художник,

Нежны русые власы;

И когда то воск позволит,

То представь, чтобы они

Обоняние прельщали,

Испуская аромат;

Чтоб под русыми власами,

Выше полных щек ее,

Так бело, как кость слонова,

Возвышалося