лист с младых древес,

Под которым он зарею

Громкой песнию своею

Оживлял тенистый лес.

Но тебе ль, мой друг, опасна

Трата всех пустых прикрас?

Ими ль ты была прекрасна?

Ими ль ты пленяла нас?

Ими ль пламенные взоры

Сладкий лили в сердце яд?

И твои ль виной уборы,

Что волнует кровь твой взгляд?

Ах Анюта! как же мало

Знаешь ты ценить себя!

Или зеркало скрывало,

Иль то тайна для тебя,

Что ты столь, мой друг, прелестна?

Не убором ты любезна,

Не нарядом хороша:

Всем нарядам ты — душа.

Нужны ль розанам румяны,

Чтобы цвет иметь багряный;

Иль белилы для лилей,

Чтоб казаться им белей?

Труд не будет ли напрасный

Свечку засветить в день ясный,

Чтобы солнышку помочь

Прогонять угрюму ночь?

Так уборы, пышность, мода,

Слабы все перед тобой:

Быв прекрасна, как природа,

Ты мила сама собой.

1793

Ода

Уединение

Среди лесов, стремнин и гор,

Где зверь один пустынный бродит,

Где гордость нищих не находит

И роскоши неведом взор,

Ужели я вдали от мира?

Иль скрежет злобы, бедных стон

И здесь прервут мой сладкий сон?

Вещай, моя любезна лира!

Вдали — и шумный мир исчез,

Исчезло с миром преступленье;

Вдали — и здесь, в уединенье,

Не вижу я кровавых слез.

На трупах бледных вознесенна,

Здесь слава мира не сидит,

Вражда геенны не родит,

Земля в крови не обагренна.

Ни башней гордых высота

Людей надменья не вещает;

Ни детских чувств их не прельщает

Здесь мнима зданий красота.

Знак слабости и адской злобы,

Здесь стены сердцу не грозят,

Здесь тьмами люди не скользят

В изрыты сладострастьем гробы.

Там храмы как в огне горят,

Сребром и златом отягченны;

Верхи их, к облакам взнесенны,

Венчанны молнией, блестят;

У их подножья бедность стонет,

Едва на камнях смея сесть;

У хладных ног их кротость, честь

В своих слезах горючих тонет.

Там роскошь, золотом блестя,

Зовет гостей в свои палаты

И ставит им столы богаты,

Изнеженным их вкусам льстя;

Но в хрусталях своих бесценных

Она не вина раздает:

В них пенится кровавый пот

Народов, ею разоренных.

Там, вид приманчивых забав

Приемля, мрачные пороки

Влекут во пропасти глубоки,

Сердца и души обуяв;

Природа дремлет там без действа,

Злосчастие рождает смех;

Болезни там — плоды утех;

Величие — плоды злодейства.

Оставим людям их разврат;

Пускай фортуну в храмах просят

И пусть гордятся тем, что носят

В очах блаженство, в сердце — ад.

Где, где их счастья совершенство?

За пышной их утехой вслед,

Как гарпия, тоска ползет, —

Завидно ль сердцу их блаженство?

Гордясь златою чешуей,

Когда змея при солнце вьется,

От ней как луч приятный льется

И разных тысяча огней:

Там синева блестит небесна,

Багряность там зари видна,—

И, кажется, горит она,

Как в тучах радуга прелестна;

Горит; но сей огонь — призра́к!

Пылающа единым взглядом,

Она обвита вечным хладом,

В ней яд, ее одежда — мрак.

Подобно и величье мира

Единой внешностью манит:

В нем угрызений желчь кипит,

На нем блестит одна порфира.

Но здесь на лоне тишины,

Где все течет в природе стройно,

Где сердце кротко и спокойно

И со страстями нет войны;

Здесь мягкий луг и чисты воды

Замена злату и сребру;

Здесь сам веселья я беру

Из рук роскошныя природы.

Быв близки к сердцу моему,

Они мое блаженство множат;

Ни в ком спокойства не тревожат

И слез не стоят никому.

Здесь по следам, едва приметным,

Природы чин я познаю,

Иль бога моего пою

Под дубом, миру равнолетным.

Пою — и с именем творца

Я зрю восторг в растенье диком;

При имени его великом

Я в хладных камнях зрю сердца;

По всей природе льется радость:

Ключ резвится, играет лес,

Верхи возносят до небес

Одеты сосны в вечну младость.

Недвижны ветры здесь стоят

И ждут пронесть в концы вселенной,

Что дух поет мой восхищенный,

Велик мой бог, велик — он свят!

На лире перст мой ударяет.

Он свят! — поют со мной леса,

Он свят! — вещают небеса,

Он свят! — гром в тучах повторяет.

Гордитесь, храмы, вышиной

И пышной роскошью, народы;

Я здесь в объятиях природы

Горжусь любезной тишиной,

Которую в развратном мире

Прочь гоните от сердца вы

И кою на брегах Невы

Наш Росский Пиндар[762] пел на лире.

Вдали от ваших гордых стен,

Среди дубрав густых, тенистых,

Среди ключей кристальных, чистых,

В пустыне тихой я блажен.

Не суетами развлекаться

В беседах я шумливых тщусь,

Не ползать в низости учусь —

Учусь природе удивляться.

Здесь твердый и седой гранит,

Не чувствуя ни стуж, ни лета,

Являя страшну древность света,

Бесчисленность столетий спит.

Там ключ стремнины иссекает

Иль роет основанья гор

И, удивляя смертных взор,

Труд тысячи веков являет.

Там дуб, от листьев обнажен,

По камням корни простирает —

На холм облегшись, умирает,

Косою времени сражен.

Там горы в высотах эфира

Скрывают верх от глаз моих —

И, кажется, я вижу в них

Свидетелей рожденья мира.

Но что за громы вдалеке?

Не ад ли страшный там дымится?

Не пламя ль тартара крутится,

Подобно воющей реке?

Война! — война течет кровава![763] —

Закон лежит повержен, мертв,

Корысть алкает новых жертв,

И новой крови жаждет слава!

Сомкнитесь, горы, вкруг меня!

Сплетитеся, леса дремучи!

Завесой станьте, черны тучи,

Чтоб злости их не видел я.

Удары молнии опасны,

В дубравах страшен мрак ночной,

Ужасен зверя хищна вой —

Но люди боле мне ужасны.

1793–1795 (?)

На случай грозы в деревне

Начто над рощей сей тенистой

Ты завываешь, бурный ветр,

И над зелеными лугами

Теснитесь, грозны тучи, вы?

Кого во мраках, вихри люты,

Вы устрашить хотите здесь?

Чью грудь, громовые удары,

Стремитесь здесь вы разразить?

Ах, на кого ты воружаешь

Природу, гневно божество?

Не соловей ли кроткий, нежный

Причина гнева твоего?

Не пеночка ль невинной песнью

Тебя умела раздражить?

Или невинная овечка

Могла нарушить твой закон,

И воружить тебя перуном

На сердце робкое свое,

На грудь, покрытую волною,

Подобну снегу белизной,

А мягкостью подобну пуху?

Или смиренный селянин,

В избыток чуждый работа́я

И оживляя грудь свою

Нехитростною сельской песнью,

Мог возбудить твой страшный гнев?

Открой мне, царь миров несчетных:

Ужли для них навел ты тьму

И повелел ударить громам,

И воздух раздирать перунам,

И вихрям дубы вырывать?

Для них ли здесь природа стонет?

А там, за полем вдалеке,

А там, за белыми стенами,

Изнеженная роскошь дремлет:

Не громы слух ее мятут,

Пред нею мусикийски хоры,

Согласьем сердце щекотя,

Поют порокам песни хвальны

И сладострастье в душу льют.

А там гордец, надувшись грудью,

Тебе мечтает равен быть

И по земле едва ступает,

Чтя недостойным ног своих

Ходить по той, кем он питаем

И от кого исшел на свет.

А тамо, львиными когтями

Корыстолюбье воружась,

Рыкая пламенем гееннским,

Кричит: всё собственность моя!

Моя земля, мои все воды,

Огонь и самый воздух мой!

Кричит! — и с алчностью объемлет

Дальнейшие края земли.

Здесь гром — а там спокойно люди

Порокам воздвигают трон;

Здесь гром — а там они спокойно

Курят пред ними фимиам, —

И солнце ясно светит там,

И не смущается природа,

Нарушен видя свой закон!

На них, на них, о боже вечный,

Горами тучи ты надвинь,

Рассыпь на них свои перуны

И под ногами дерзких сил

Разверзи пропасти земные

И дно им ада покажи, —

Чтоб там они узрели муки,

Назначенные злобе их,

Чтобы оттоль сразились стоном

Предместников своих во зле,

И чтобы, кровью заливаясь,

Им сердце в трепете рекло,

Что жив злодеев страшный мститель.

1790–1800 (?)

Н. КАРАМЗИН

Поэзия

(Сочинена в 1787 г.)

Die Lieder der göttlichen Harfenspieler

schallen mit Macht, wie beseelend.

Klopstok [764][765]

Едва был создан мир огромный, велелепный,

Явился человек, прекраснейшая тварь,

Предмет любви творца, любовию рожденный;

Явился ― весь сей мир приветствует его,

В восторге и любви, единою улыбкой.

Узрев собор красот и чувствуя себя,

Сей гордый мира царь почувствовал и бога,

Причину бытия ― толь живо ощутил

Величие творца, его премудрость, благость,

Что сердце у него в гимн нежный излилось,

Стремясь лететь к отцу… Поэзия святая!

Се ты в устах его, в источнике своем,

В высокой простоте! Поэзия святая!

Благословляю я рождение твое!

Когда ты, человек, в невинности сердечной,

Как роза цвел в раю, Поэзия тебе

Утехою была. Ты пел свое блаженство,

Ты пел творца его. Сам бог тебе внимал,

Внимал, благословлял твои святые гимны:

Гармония была душою гимнов сих ―

И часто ангелы в небесных мелоди́ях,

На лирах золотых, хвалили песнь твою.

Ты пал, о человек![766] Поэзия упала;

Но дщерь небес[767] еще сияла лепотой,

Когда несчастный, вдруг раскаяся в грехе,

Молитвы воспевал — сидя на бережку

Журчащего ручья и слезы проливая,

В унынии, в тоске тебя воспоминал,

Тебя, эдемский сад[768]! Почасту мудрый старец,

Среди сынов своих, внимающих ему,

Согласно, важно пел таинственные песни

И юных научал преданиям отцов.

Бывало иногда, что ангел ниспускался

На землю, как эфир, и смертных наставлял

В Поэзии святой, небесною рукою

Настроив лиры им —

Живее чувства выражались,

Звучнее песни раздавались,

Быстрее мчалися к творцу.

Столетия текли и в вечность погружались —

Поэзия всегда отрадою была

Невинных, чистых душ. Число их уменьшалось;

Но гимн царю царей вовек не умолкал —

И в самый страшный день, когда пылало небо

И бурные моря кипели на земли,

Среди пучин и бездн, с невиннейшим семейством

(Когда погибло все[769]) Поэзия спаслась.

Святый язык небес нередко унижался,

И смертные, забыв великого отца,

Хвалили вещество, бездушныя планеты!

Но был избранный род, который в чистоте

Поэзию хранил и ею просвещался.

Так славный, мудрый бард,[770] древнейший из певцов,

Со всею красотой священной сей науки

Воспел, как мир истек из воли божества.

Так оный муж святый, в грядущее проникший,[771]

Пел миру часть его. Так царственный поэт,

Родившись пастухом,[772] но в духе просвещенный,

Играл хвалы творцу и песнию своей

Народы восхищал. Так в храме Соломона

Гремела богу песнь!

Во всех, во всех странах Поэзия святая

Наставницей людей, их счастием была;

Везде она сердца любовью согревала.

Мудрец, Натуру знав, познав ее творца

И слыша глас его и в громах и в зефирах,

В лесах и на водах, на арфе подражал

Аккордам божества, и глас сего поэта

Всегда был божий глас!

Орфей, фракийский муж, которого вся древность

Едва не богом чтит, Поэзией смягчил

Сердца лесных людей, воздвигнул богу храмы

И диких научил всесильному служить.

Он пел им красоту Натуры, мирозданья;

Он пел им тот закон, который в естестве

Разумным оком зрим; он пел им человека,

Достоинство его и важный сан; он пел,

И звери дикие сбегались,

И птицы стаями слетались

Внимать гармонии его;

И реки с шумом устремлялись,

И ветры быстро обращались

Туда, где мчался глас его.

Омир[773] в стихах своих описывал героев —

И пылкий юный грек, вникая в песнь его,

В восторге восклицал: «Я буду Ахиллесом!

Я кровь свою пролью, за Грецию умру!»

Дивиться ли теперь геройству Александра?

Омира он читал, Омира он любил.

Софокл и Эврипид учили на театре,

Как душу возвышать и полубогом быть.

Бион и Теокрит и Мосхос[774] воспевали

Приятность сельских сцен, и слушатели их

Пленялись красотой природы без искусства,

Приятностью села. Когда Омир поет,

Всяк воин, всяк герой; внимая Теокриту,

Оружие кладут — герой теперь пастух!

Поэзии сердца, все чувства — все подвластно.

Как Сириус блестит светлее прочих звезд,

Так Августов поэт, так пастырь Мантуанский[775]

Сиял в тебе, о Рим! среди твоих певцов.

Он пел, и всякий мнил, что слышит глас Омира[776];

Он пел, и всякий мнил, что сельский Теокрит[777]

Еще не умирал или воскрес в сем барде.

Овидий воспевал начало всех вещей[778],

Златый блаженный век, серебряный и медный,

Железный, наконец, несчастный, страшный век,

Когда гиганты, род надменный и безумный,

Собрав громады гор, хотели вознестись

К престолу божества; но тот, кто громом правит,

Погреб их в сих горах[779].

Британия есть мать поэтов величайших.

Древнейший бард ее, Фингалов мрачный сын,[780]

Оплакивал друзей, героев, в битве падших,

И тени их к себе из гроба вызывал.

Как шум морских валов, носяся по пустыням

Далеко от брегов, уныние в сердцах

Внимающих родит, так песни Оссиана,

Нежнейшую тоску вливая в томный дух,

Настраивают нас к печальным представленьям;

Но скорбь сия мила и сладостна душе.

Велик ты, Оссиан, велик, неподражаем!

Шекспир, Натуры друг! кто лучше твоего

Познал сердца людей? Чья кисть с таким искусством

Живописала их? Во глубине души

Нашел ты ключ ко всем великим тайнам рока

И светом своего бессмертного ума,

Как солнцем, озарил пути ночные в жизни!

«Все башни, коих верх скрывается от глаз

В тумане облаков; огромные чертоги

И всякий гордый храм исчезнут, как мечта, —

В течение веков и места их не сыщем», —

Но ты, великий муж, пребудешь незабвен![781]

Мильтон, высокий дух, в гремящих