высшей формы организованности, при которой возможны широкие обобщения, во всяком случае, кроме памяти, тут было проникновенное знание всего материала, относящегося к древнему миру. Профессор С. А. Жебелев приводит один замечательный документ, небольшой листок с обозначением 60 тем для специальных статей, — оказывается, что здесь, кроме заглавий, ничего не было, никаких черновиков и заметок: «Ф. Ф. держал весь материал в голове и по тщательном обдумывании его и наведении необходимых справок писал свои статьи прямо набело, почти без всяких помарок» (см.: «Ф. Ф. Соколов (1844-1909)», стр. 28). При таком фактопоклонстве у Соколова была всегда известная доза скептицизма в отношении к широким обобщениям, но также необыкновенный критический дар при установке исторического факта, чувство действительности и умение быстро ориентироваться в специальном вопросе. Соколов своими познаниями вызывал в учениках своего рода «священный трепет». «О чем, бывало, ни спросишь у Ф. Ф., на все у него готов ответ, будь то вопрос из древней истории или вопрос из области древней литературы. Ответ давался быстро, причем лишь в редких случаях Ф. Ф. говорил, что о том-то и о том-то нужно справиться у такого-то писателя или посмотреть такую-то надпись; обыкновенно и соответствующее место из писателя или надписи либо подробно излагалось, либо даже приводилось в доподлинном виде» (ib., стр. 12).
78
XXIV. Память у философов
Мне думается, что такая память, столь ценная для историка, несовместима с дарованием философа. В духовном развитии последнего она должна преобразоваться, получить иную форму, что, как мы увидим ниже, и действительно наблюдается. Не раз указывалось, что способность к зрительной конкретной памяти и наблюдательность находятся в антагонизме со способностью к абстрактному мышлению. Я думаю, что это утверждение приемлемо лишь с большими оговорками.
Природная память философов, по-видимому, не менее значительна, чем память вообще даровитых людей. Между тем мы часто слышим от философов жалобы на плохую память, например Руссо, Монтень, но здесь имелась в виду не та или другая специфическая память ученого, а забывчивость на житейские мелочи и рассеянность в практической обстановке. О вреде механического чтения для философов я уже говорил выше. Вот что пишет Малебранш о подобного рода чтении в процессе развития памяти: «Очень полезно читать, когда размышляешь над прочитанным, когда стараешься путем некоторого усилия своего ума найти решение вопросов, поставленных в заголовке глав, прежде чем приступить к чтению, когда приводишь в порядок и сопоставляешь идеи вещей одни с другими». И он думает, что «люди, обладающие большою памятью, обыкновенно не способны хорошо судить о вещах, которые требуют большого внимания». Действительно, возможны случаи, когда внешняя эрудиция философа, одаренного от природы сильной памятью, может несколько подавить в нем значительное философское дарование. Такой случай мы встречаем в биографии Уиллиама Гамильтона, который с ранней юности всю жизнь много читал и коллекционировал обширную библиотеку. Монк указывает на то, что эрудиция его, выигрывая в широте, проигрывала в точности и до известной степени подавляла в нем творческий размах. Прежде чем писать по какому-нибудь вопросу, Гамильтон обращался к такому множеству авторов и делал столько выписок, что работа вскоре выходила за пределы надлежащих размеров, он обескураживался и в отчаянии не доводил до конца усилия воли, если только внешняя необходимость (например, составление лекций) не вынуждала его выпускать труд в свет. Несомненно, читай он меньше, он создал бы больше. Формально-логическая дисциплина ума у Гамильтона не была органически связана с запасами знаний: «Он имел наклонность постоянно отыскивать формально-логические промахи у противников, нередко упуская из виду суть их аргументации» (см.: Monck. «W. Hamilton», 1882, p. 12-13).
Однако рассуждения Малебранша верны лишь по отношению к неорганизованной памяти. Лейбниц не обладал сильной зрительной памятью. Но «он читал много и отовсюду делал выписки, а также записывал свои мысли по поводу почти каждой достойной внимания книги на маленьких листках, но, записав их, откладывал их в сторону и больше к ним не возвращался, так как обладал удивительной памятью». Следовательно, не зрительной, а моторной, слуховой или моторно-слуховой, подобно Пуанкаре, у которого была выдающаяся память (особенно на линии, на фигуры, на формы), но преимущественно моторная и слуховая. Бэкон,
79
по словам Ramley*, поручал секретарям делать выписки из древних авторов; прочитав их на ночь, он утром, после обдумывания ночью, прямо писал. Паскаль и Гуго Гроциус обладали, как указывает Гамильтон, ссылаясь на биографию этих философов, феноменальной памятью (см. «Lectures on Metaphysics», 1859, p. 225).
У Канта, как предполагает Эйкен, была исключительной силы зрительная память («Bilder und Gleichnisse bei Kant»). По словам Боровского, Кант обладал редкой конкретной и словесной памятью (Sach- und Wortgedachtniss), достойной изумления силой внутренней интуиции и представления. Он сохранил эту способность до 70 лет, цитировал поэтов, излагал исторические факты с величайшей точностью. Он однажды так описал англичанину Вестминстерский мост, что тот принял его за приехавшего из Лондона архитектора. На целом ряде философов можно видеть, как сильная в детстве механическая память преобразуется впоследствии в менее сильную, но более организованную. Совершенно аналогичное явление отмечает Бине в своем интересном труде «La psychologie des grands calculateurs et joueurs d’echecs» (1894) у знаменитых умственных счетчиков, — они очень рано проявляли свое дарование, но, по мере дальнейшего развития, одни делаются выдающимися математиками и теряют отчасти свою способность к умственному счету (где играет важную роль механическая память), а другие остаются феноменальными счетчиками (следовательно, сохраняют и механическую память), а вне этой специальности обнаруживают посредственную интеллигентность. Фихте ребенком обладал изумительной слуховой механической памятью. То же мы наблюдаем у Шпира, который щеголял перед гостями умением цитировать буквально любое место учебника. Спенсер рассказывает, что у него в детстве была изумительная память на пространственные отношения — он мог великолепно чертить на память карты, но позднее утратил эту специальную способность. Джон Стюарт Милль, несомненно, в детстве обладал изумительной конкретной памятью, ибо он к шести годам овладел греческим языком, а к одиннадцати — латинским и, благодаря исключительным условиям воспитания, получил полный круг высшего образования до 15 лет. Однако впоследствии, в зрелом возрасте, он отнюдь не обнаруживает сильной памяти на конкретные детали. Бэн пишет о нем: «У Милля не было много памяти на какие бы то ни было конкретные подробности; он прочел массу книг по истории, беллетристике, путешествиям и рассказам о приключениях, но нельзя поручиться за точность факта, сообщаемого им письменно или в разговоре. Он равно не умел воспроизводить конкретные факты ни в виде иллюстраций доктрин, ни в целях пояснительного указания. В юности он был отлично начитан в греческих и латинских классиках, но редко когда ему удавалось сделать на память удачную цитату. Путем непрестанного упражнения и постоянных справок он накопил в памяти запас фактов по социологическим и политическим учениям. Эти последние находились постоянно в распоряжении его памяти» (см.: A. Bain. «John St. Mill», 1882, p. 142).
Литтре пишет об Огюсте Конте: «Память Конта была чудовищна… Он массу читал в юности; после этого периода он не читал заново, не перечитывал книг: однажды приобретенный запас был ему достаточен для разработки произведения, при которой нужно было охватывать
80
зараз (avoir present a l’esprit) необъятное количество фактов из области точных наук и истории. Сила памяти послужила Конту могущественным дополнительным средством силе концепции. Вот как сочинялся им каждый из томов «Курса позитивной философии». Он обдумывал тему в голове, никогда ничего не записывая, от целого он переходил к отделам, от этих отделов к деталям. За общим планом следовал специальный план для каждой части. По окончании этой разработки, сначала общей, потом частной, он говорил, что том его готов. Это так и было, ибо, принимаясь писать, он, ничего не упуская из виду, подыскивал все идеи, составлявшие конструкцию его труда, в надлежащей связи и в надлежащем порядке».
XXV-XXVI. Память и интеллигентность
Как уже замечено выше, нельзя утверждать, что у великих людей может быть слабая память, но лишь временные патологические амнезии. Римский-Корсаков совершенно забыл, что уже оркестровал одно произведение. Якоби, как любезно сообщил мне академик В. А. Стеклов, упоминает в «Лекциях по механике» об одном вопросе, забыв, что у него уже было написано на ту же тему исследование. Фарадей проделывал заново выполненные им уже ранее эксперименты. У Канта после 70 лет произошло значительное ослабление памяти. Все эти патологические случаи несомненно ровно ничего не доказывают против защищаемого нами положения, что для философского творчества не менее нужна сильная память того или иного типа. В раннем возрасте (от 8 до 13-14 лет), мы видели, у философов проявляется унаследованная пластичность мозга, т. е. анатомо-физиологическое свойство, от которого зависит механическая сторона памяти. Позднее пластичность ослабевает, но развивается внимательность и интеллектуальная сторона памяти, причем, как указывает Biervliet, внимательность развивается быстрее, чем убывает прирожденная пластичность (см. Biervliet. «La memoire», 1902, p. 117-118).
Американский психолог Болтон пытался уяснить связь между силою памяти (механической) и одаренностью. Он предложил группе школьников воспроизводить на память ряд цифр, которые были показаны перед процессом воспроизведения. Всех испытуемых он разделил на три группы по общей успешности их в занятиях (учащиеся вполне успешно, удовлетворительно и неуспевающие — А, В, О, и, с другой стороны, он разделил их на три группы по успешности в запоминании цифр (хорошо запоминавшие, удовлетворительно и неудовлетворительно). Результаты опытов выразились в следующей таблице:
А В С
А 32,6 51,0 16,3
В 21,4 58,2 20,4
С 24,1 49,4 26,6
81
Горизонтальный ряд под буквою А обозначает процентное распределение учащихся по степени успешности запоминания в группе лучших учеников; ряд под буквою В — средних учеников, а ряд под буквою С — плохих учеников. Вертикальный ряд под буквою А образует группу наиболее успешно запоминавших из всех трех категорий учеников, ряд В — группу менее успешно запоминавших среди всех учеников и т. д. Рихард Бервальд отмечает, как мало лучшие ученики превосходят механической памятью остальных (см. его «Theorie der Begabung»).
Бине определяет корреляцию между градациями интеллигентности и силы памяти у школьников следующим образом. Предполагая, что дети одного возраста, например 10-летние, но находящиеся в разных классах, один, скажем, в старшем, другой — в среднем, а третий — в низшем, представляют нисходящие градации интеллигентности, он всем 10-летним школьникам в учебном заведении задал выучить одно и то же стихотворение. Подлежащее заучиванию, заведомо понятное всем, оно было роздано в копиях по числу учеников. На заучивание (про себя) было дано 10 минут. Через этот промежуток времени листки были отобраны, и дети должны были воспроизвести заученное на память. Результаты опытов сводятся к тому, что дети-ровесники (10 лет) из старшего класса заучивают лучше своих ровесников из среднего класса, которые, в свою очередь, превосходят быстротою заучивания ровесников из младшего класса.
