понятия. Зиммель справедливо указывает, что историки нередко грешат, обобщенно характеризуя целую социальную группу на основании наблюденных отдельных голосов; таким образом, их характеристика группы оказывается построенной на субъективном впечатлении. Вот примеры, приводимые Зиммелем: Моммзен. «Римская история». «Гневные восклицания раздались по всей Италии» (II, 145). «Марий выказал себя полководцем, который не давал солдату воли и все же держал его в добром расположении духа, и все же приобретал любовь его товарищескими отношениями» (II, 192). «Аристократия не дала себе ни малейшего труда скрыть свою озабоченность и свой гнев» (III, 190). «Партии возликовали» (III, 193). Бурхардт. «Культура возрождения». «С возбуждающей ужас наивностью Флоренция признает свои гвельфские симпатии французам» (I, 89). «В страшные моменты пробуж-
116
дается там и сям жар средневекового покаяния, и испуганный народ бичеваниями и громкими воплями о милосердии хочет смягчить небеса» (II, 232). Если бы Зиммель только призывал к более строгому обоснованию подобных обобщенных характеристик, то ему можно было бы только сочувствовать, но, к сожалению, Зиммель — типичный скептик и нигилист в психологии. Он мог бы написать, подобно д-ру Мебиусу, брошюру «Hoffnungslosigkeit aller Psychologie», ибо в «Социальной дифференциации» Зиммель защищает следующую мысль: любому психологическому обобщению можно противопоставить столь же истинное другое, например: истинно, что разлука ослабляет любовь, но столь же истинно, что разлука и усиливает любовь, — рассуждение, достойное Дионисидора и других прелюбодеев мысли среди софистов, которых так зло осмеивает Платон. Между тем добросовестный и чуткий историк при формировании исторического фантасма руководится объективно значимыми соображениями: комбинационной способностью, сочетанием работы мысли и фантазии, тем, что В. Гумбольдт называет Verbindungsgabe*, при помощи которого он интерполирует и экстраполирует пробелы источников.
Вот элементарнейший пример, приводимый Бернгеймом. Источники указывают, что какой-нибудь средневековый король находился 6 февраля такого-то года в Вюрцбурге, а 9 февраля в Нюрнберге. Если принять во внимание, что
1) он не мог тогда перелететь в Нюрнберг на аэроплане,
2) что по условиям времени переезд из Вюрцбурга в Нюрнберг занял бы 2-3 дня, — мы заключаем, что от 6 до 9 февраля король был в дороге. Такие догадки, конечно, лишь вероятностны, но без них немыслима не только история, но решительно никакая наука, и лишь гиперскептическая глупость могла бы отвергнуть их как недоказанные домыслы.
II. Наряду с «кинематографическим» принципом в процессе установ
ки научных понятий истории возможно и непосредственное пользование
анализом известной исторической личности в качестве родового образа
типичного среднего человека известного общественного слоя известной
эпохи. Таков, например, метод работы у Бицилли в его интересной книге
«Салимбене», где этот автор хроники XIII в. рассматривается как ли
шенная яркой индивидуальности, но типичная для известного времени
и места рядовая фигура.
III. Возможно образование уже не фантасма, не образа, а статистической схемы среднего человека, устанавливаемой путем количественного подсчета повторяемости известных типических черт в известной социальной среде, — это метод «социальной физики» Кетеле. Такого же порядка схемы и графики для исторических процессов, непрерывная изменяемость коих поддается количественному измерению, и методика измерения массовых явлений, установленная Лексисом. Здесь уже область фантасмов переходит в область отвлеченных понятий.
IV. Наконец, возможна попытка воссоздания исторического фантасма индивидуально-типического. Чем отдаленнее от нас или беднее источниками эпоха, тем труднее и недостовернее историческая реконструкция такого образа, тем более интуиция историка приближается к интуиции
117
художника, тем больший простор открывается для дивинации историка, тем больший соблазн «de solliciter les textes»*, тем меньше данных для проверки объективной возможности догадки, тем более возможен упрек со стороны критика, что историк делается поэтом. Такие упреки, например, делались Ренану. По словам Моно, однако, Ренан прибегает к дивинации лишь там, где недостаточно исторических свидетельств (жизнь Христа, жизнь Будды, происхождение Израиля). Сам Ренан разграничивает историческую реконструкцию (reconstitution) личности от художественной. На упрек в поэтическом произволе при построении исторического фантасма он пишет (20 августа 1863 г.): «Я не думаю, что подобного рода попытка реконструкции оригинальных личностей прошлого так произвольна, как это вам кажется. Я не видел (данной) личности, у меня нет ее фотографической карточки, но у нас имеется множество деталей для ее характеристики (son signalement). Попытка сгруппировать все эти частности в нечто живое не столь произвольна, как чисто идеальная процедура Рафаэля или Тициана. Что же касается очарования, которое вносил с собой Иисус, то это должно было быть его отличительной чертой в гораздо большей степени, чем разум или величие. «Иисус, прежде всего, был чаровник (charmeur)» (см.: Monod. «Les maitres de l’histoire: Renan, Taine, Michelet», 1889, p. 44-46). В предисловии к «Histoire du peuple dTsrael» Ренан идет навстречу тому, что он называет слепым скептицизмом: «Виноват ли я, — говорит он, — что Моисей на том расстоянии, которое отделяет его от нас, представляется какою-то бесформенною глыбою, вроде соляной статуи, в которую была превращена жена Лота? Моисей, если он действительно существовал, чему имеются полные основания верить, жил на 14 или 15 веков раньше Христа. Иисус известен нам хотя бы через одного современного свидетеля — апостола Павла. Его легенда создана вторым или третьим поколением, жившим после него. Древнейшие легенды о Моисее относятся к четвертому или пятому веку после его смерти, а то и позднее». «Старые эпические рассказы искренние по-своему, теократическая рету-шировка (древних текстов), переделки жрецов налагаются нередко на тот же параграф, и надо иметь испытанное зрение, чтобы их различать. Проблема аналогична дешифрированию геркуланских свитков, где глаз прежде всего схватывает контуры букв, но еще нельзя сказать, к какой странице они относятся, так как листы слиплись и образуют сплошную обугленную массу». Так и в Библии «различные редакции взаимно проникают друг дружку».
XXXV. Образование индивидуально-типического фантасма в истории
Присмотримся ближе к процессу образования индивидуально-типического фантасма в истории.
I. Исходным пунктом здесь являются иконографические данные — они или проливают свет на подлинную психологическую природу изучаемого лица, или отображают представление о нем современников и потомков. Нередко, особенно в отношении к тем фигурам, которые Ренан называет «images prehistoriques»**, трудно отделить реальные
118
черты от идеализированных изображений. Это наблюдается нередко и в исторические времена. Так, всем нам знакома голова Платона: 1) по бронзовому бюсту в Уфицци и 2) по бюсту (в Неаполитанском музее), найденному в Геркулануме в 1759 г. Но в 1881 г. Рейнак нашел в Смирне мраморный бюст, а в 1886 г. он же заметил в Берлинском музее аналогичную мраморную голову с надписью (относящейся, судя
по форме букв, к эпохе не ранее Антонинов). Теперь насчитывается до восьми подобных бюстов. Равессон находит в них значительно менее идеализации прежде известных изображений. Изображение для историка интересно с многих точек зрения: для установки реальности данного лица или реального тожества индивидуума, носящего в истории два имени, или для определения его расовых черт, или его фамильного сходства и т. п. Но ценность психологических показаний иконографии во всем их значении еще принадлежит будущему в связи с дальнейшим прогрессом физиономики.
II. К иконографическим данным примыкает то, что Брунс в ин
тересной книге своей называет литературным портретом исторической
личности («Das Literarische Portrat der Griechen im V-ten und IV-ten
Jahrhundert», 1896). Мы находим характеристику исторического лица,
его внешности, его habitus’a, его манер, привычек, поступков, его
modus’a cogitandi, sentiendi et agendi* у современных поэтов, ораторов
и философов (не говоря уже об историках). Это еще не научная
психологическая характеристика, но она может быть весьма ценным
материалом для таковой. Литературный портрет у оратора искажен
моральными или политическими мотивами, у поэта — эстетическими,
у философа — партийно-философскими, но все же подобный портрет
представляет весьма ценный исторический источник. Напомню о ра
ботах Иоэля о Сократе у Ксенофонта, работу Гилярова-Платонова
о Платоне как источнике исторических данных о софистах. Идеализация
и карикатурность образов, конечно, должны быть строго учтены ис
ториком, но иногда, как справедливо замечает Брунс (в унисон с Ма-
колеем), карикатура может метче и вернее схватывать подлинные
черты лица, чем всерьез написанный портрет.
III. За литературным портретом следуют подлинные высказывания
данного лица — написанное им или сказанное и точно записанное
другими. При чтении источников историк синтезирует в воображении:
А — образ лица, В — черты его духовной физиономии и habitus’a по
словесному описанию и С- его подлинные писания и высказывания.
IV. Далее в распоряжении историка может быть научно-психологичес
кая характеристика. Такая характеристика отличается от литературной
своей методичностью, она основывается на данных характерологии,
в основу ее кладется исследование личности, составленное по известному
плану, что, конечно, не освобождает психолога от дара перевоплоща
емости, от умения почувствовать целостное единство личности. Ис
следование личности приводит к установке известной законосообразной
взаимозависимости всех основных наклонностей данного лица, т. е.
к понятию корреляции ее коренных свойств. Эта область психологии
настолько мало разработана, что может оказать существенную помощь
историку лишь в будущем.
119
V. Для историка в первую голову важна не корреляция всех психичес
ких наклонностей данного лица, но лишь ее исторически действенные
черты; они-то и образуют исторический фантасм.
VI. Наконец, историк выявляет в исключительной индивидуальности
данного времени черты среднего человека эпохи, и
(VII) раскрывает в ней присутствие сверхличных социальных и политических сил данной эпохи (об этом см. ниже в гл. VI «Творческая мысль»).
XXXVI. Образование индивидуально-типического фантасма у историков древности
Психологический дар перевоплощаемости, как мы видели, необходим и для историка, и для поэта, но эта способность служит совершенно различным целям. Поэт стремится дать живой образ, поэтому он не только описывает действующее лицо, но (в романе или драме) влагает ему в уста речь. Историк стремится, подобно психологу, к исследованию личности, к объективной установке в виде понятия корреляции основных психических наклонностей, но и от психолога он глубоко отличается тем, что направляет внимание главным образом на исторически действенные стороны характера. Поэтому с точки зрения чисто психологической желательно произвести заново исследование великих исторических личностей, более полное по сравнению со специально-историческим. Древность не так разграничивала задачи художественно-риторического и научного описания исторической личности. Так, Лукиан в своей интересной статье хотя и советует историку с весами
в руках взвешивать события беспартийно, «преследовать с победителями и бежать с побежденными», но все же он допускает поэтическую фикцию. Если иногда приходится заставлять говорить действующих лиц, то «необходимо, чтобы они держали речь, свойственную их характеру и ходу событий, и чтобы они притом выражались с особенной ясностью; впрочем, в подобном случае вам дозволительно показать ваш талант хорошо говорить и проявить ораторские способности» (58-й абз.)*.
У гениального историка древности Фукидида, который поражает своим стремлением быть беспристрастным, чуждым «логике чувств», который стремится дать в историческом повествовании **,
а не модное, преходящее, но привлекательное произведение, мы встречаем именно такие речи. «Современный историк, — пишет Круазе («История греческой литературы», стр. 405), — сознает важность речей, произнесенных действующими лицами, участвовавшими в том или ином историческом событии; из уважения к этим лицам, раз он не в состоянии воспроизвести эти речи вполне точно, он их и не передает». Фукидид же влагает в уста своей dramatis personae*** длинные речи (его предшественники
