платоновцы по следам Платона, дабы подчеркнуть бесплодность сенсуализма. Наоборот, позитивисты, видя опять же в Протагоре родоначальника их идей, толкуют термин «человек» в смысле «средний» человек и даже в смысле impartial and benevolent spectator* английских моралистов. Вот почему Секст Эмпирик, а также Платон, Аристотель, Герберц и Наторп толкуют «Homo-mensura Satz»** в смысле индивидуалистическом, а Гальбфлейш, Грот, Лаас и Т. Гомперц — в смысле коллективистическом.
XLIII. Три тенденции в процессе образования исторического понятия
Исторический фантасм представляет подготовительную ступень к образованию исторических понятий, и историки по способу образования последних могут быть разделены на три группы:
I. Представители индивидуалистического номинализма. Для них допустимо образование главным образом индивидуальных понятий в истории, да и таковые они готовы отожествлять с единичным представлением. Это умы, не желающие возвышаться над сферою конкретнейших описаний. Их логический идеал всего лучше может быть выражен слова-
136
ми Геринга и Кирхманна: Идеал всякого знания состоял бы в том, чтобы, без применения общих понятий, всякое явление познавать in concreto». (Goring: «System der krit. Philosophic». S. 301.) «Если бы боги говорили, то всегда говорили бы собственными именами». Мне вспоминается по этому поводу рассказ Герцена о том, как в эпоху конвента один француз, проработавший много лет над буквальной репродукцией из воска целого квартала Парижа, преподнес свой труд в дар конвенту, а последний, вместо благодарности, посадил его за бесполезную трату времени в такую великую эпоху на несколько месяцев в тюрьму.
2. Представители видового, или специфического, реализма. Сюда относятся историки, гипостазирующие народ, класс или государство в особую сверхиндивидуальную реальность. Сюда относятся логический реализм некоторых последователей Маркса, учение об объективном духе немецких «народных психологов», а также учение Данилевского о культурно-исторических типах*. Для таких историков человечество — пустая абстракция, но народ, государство или класс — своего рода ens realissimum**. К ним применимо то, что Вл. Соловьев пишет о Данилевском: «Человечество, по мнению Данилевского, есть род, т. е. отвлеченное понятие, существующее только в обобщающей мысли, тогда как культурно-исторический тип, племя, нация суть понятия видовые, соответствующие определенной реальности. Но логика не допускает такого противоположения. Род и вид суть понятия относительные» (см. статью «Н. Я. Данилевский», «Словарь Брокгауза и Ефрона», новое издание***).
3. Наконец, имеются еще представители родового, или генеричес-кого, реализма. Для них различие видов несущественно, а ценными и истинно реальными они считают или человечество, или среднего человека. Такова идеология основателя социологии Конта и социальной физики — Кетеле. Для Конта, автора «Системы позитивной политики», человечество — Grand Eire****. В «Курсе позитивной философии» он мечтает создать «histoire sans noms d’hommes ou meme sans noms des peuples»*****. Дарвин и Спенсер разделяют его антипатию к видовым различиям. У Дарвина однажды вырвалось характерное восклицание: «Как я ненавижу виды и разновидности!» А Спенсер так свысока относится к конкретным деталям исторических явлений, что в книге «Воспитание физическое, умственное и нравственное» утверждает, что смена одной династии другой — факт столь же мало поучительный, как и запись о том, что на соседней крыше вчера кошка окотилась. Кетеле же в своем homme moyen видит своего рода платоновскую идею — идеал для подражания.
ГЛАВА ШЕСТАЯ
ТВОРЧЕСКАЯ МЫСЛЬ
XLIV. Синтетический вывод
В обывательском сознании издавна существуют два представления о деятельности ученого. С одной стороны, обычная научная работа есть рассудочный, непрерывный, методический процесс аккумуляции знаний. Таково описание архива, составление ботанической или зоологической коллекции, применение известных способов решения определенной задачи к такому-то частному случаю. С другой стороны, гениальный ученый открывает что-нибудь весьма значительное внезапным, прерывным путем. Яблоко падает на нос Ньютону, крышка чайника подпрыгивает перед взором Уатта, и вдруг совершено великое открытие. Ученый — это какой-то маг и волшебник, Пацюк*, которому галушки сами прыгают в рот. Такой разрыв моментов прерывности непрерывности творческой мысли изобретателя делает тайну его открытий совершенно непостижимой. На самом деле оба указанных момента непрестанно предполагают друг друга. Простой регистратор фактов или положений и чудесный творец новых научных истин — это две не существующие в природе фикции. Внезапные догадки ведь могут быть, во-первых, бесконечно различны по своей значительности и, во-вторых, таким образом привходить в каждый шаг научной работы. Работа, кажущаяся совершенно механической (собирание фактов), не исключает в любой момент ее выполнения тех или других усовершенствований техники работы, которая предполагает догадливость работника, и самые ошеломляющие своею неожиданностью сопоставления являются лишь увенчанием здания, поворотной точкой в многолетнем упорном непрерывном процессе работы. Когда Кант поставил вопрос: как возможны синтетические суждения a priori? он, в сущности, поставил вопрос: как возможны изобретения в математике, «чистом естествознании» и в философии? Для полноты проблемы изобретения нужно лишь прибавить другой вопрос, который Канту не было надобности разбирать: как возможны синтетические апостериорные, т. е. опытные, суждения. Иными словами, можно сказать: всякое научное изобретение есть вывод с одной или двумя синтетическими посылками и, следовательно, с синтетическим заключением. Большая посылка выражает момент непрерывного накопления. Это то ранее приобретенное знание, которое находится в распоряжении памяти и рассудка ученого. Меньшая посылка выражает момент изобретательности, проницательности или, как выражается Кант, способности суждения. Заключение есть синтетический
138
вывод разума из двух процессов — непрерывного накопления знания рассудком и прерывного — догадки, силы суждения.
Verstand — М — Р. Urtheilskraft — S — М. Vernunft — S — Р.
Эта схема принадлежит Канту1. Но еще у Аристотеля есть замечание о проницательности 2, которую он как раз усматривает в уме-
нии подыскать подходящий средний термин, т. е. в удачном подведении меньшей посылки под большую. Проницательность есть способность сделать удачною ad hoc** догадку относительно среднего термина. Например, когда кто-нибудь, заметив, что луна своею светлою стороною всегда обращена к солнцу, сразу поймет, что это в действительности происходит оттого, что она освещена солнцем, или когда кто-нибудь догадается, что человек разговаривает с богачом в расчете занять у него денег, или что известные лица — друзья только потому, что у них есть общий враг.
Вот текст Аристотеля: Analyt. post., lib. I, cap. XXXIV.
Любопытно, что Аристотель приводит по одному примеру на проницательность натуралиста, психолога и политика. Джэмс в своей психологии развивает подобный же взгляд на роль догадки в мышлении, но он почему-то не упоминает ни словом ни об Аристотеле, ни о Канте.
«Назовем факт, — пишет Джэмс, — или конкретную данную опыта S, существенный атрибут М, а свойство атрибута Р. Тогда искусство мышления можно охарактеризовать двумя чертами: 1) проницательностью, или умением вскрыть в находящемся перед нами целом факте S его существенный атрибут М; 2) запасом знаний, или умением быстро поста-
1 «Рассудок, располагающий запасом ранее приобретенных знаний, ставит проблему: Чего я хочу? От чего это зависит? — спрашивает способность суждения. Что из этого вытекает? — спрашивает разум. Люди очень различны в способности давать ответ на каждый из этих вопросов. Первый требует только ясной головы, чтобы понять самого себя, и это природное дарование при некоторой культуре встречается часто — в особенности в том случае, если на это обращают внимание. Гораздо реже можно встретить легкий ответ на второй вопрос, ибо представляются разнообразные виды определения предлежащего понятия и мнимого разрешения задачи — где же тот единственный способ, который соответствует данному случаю?» («Антропология», § 57, рус. пер. Соколова, стр. 96-97, изд. 1900 г.)
2 Термин «anchinoos» есть у Гомера (Од. XIII, 332)*.
139
вить М в связь с заключающимися в нем, связанными с ним и вытекающими из него данными» (Джэмс: «Психология», 1-е изд., стр. 288. Мой перевод):
Среди представителей эмпиризма (Бэкон, Беркли, Милль, Спенсер, Бенеке, Мах) распространен взгляд, будто силлогизм не расширяет нашего знания и потому не может быть источником изобретения, взгляд ложный, он основан: 1) на смешении силлогизма, как словесной формулировки вывода, с творческим актом мысли, 2) на неясном понимании природы синтетических, расширяющих наше знание суждений. «Силлогизм, — пишет Мах, — только делает ясным для сознания зависимость суждений» («Erkenntniss und Irrthum», 1905, S. 300). Легко сказать «только!»‘ Ведь от внезапного сопоставления двух суждений, если они оба или, по крайней мере, одно из них синтетично, и получается новое знание в выводе. Две посылки и заключение не механически сопоставлены в силлогизме, но выражают лишь моменты единого целостного акта мысли. Разумеется, вывод может быть и силлогизмом, и внесиллогисти-ческой операцией из области так называемой «логики отношений» (например: a>b, b>c, значит, а>с), какой-нибудь математической операцией (например, заключение от п случаев к п+ 1-му) и индукцией, о чем речь будет ниже. О синтетическом силлогизме и о природе синтетических суждений см. мои исследования «Законы мышления и формы познания», 1906, и «Логика отношений и силлогизм», 1917, а также капитальный труд проф. А. И. Введенского «Логика как часть теории познания», 1916.
Можно поставить вопрос, следует ли считать научным или философским изобретением установку нового аналитического суждения? Ведь оно не расширяет, но лишь проясняет наше знание! Но прояснение знания предполагает уже минимальный синтез. Я уже имел случай показать, что все аналитические суждения минимально синтетичны (см. «Законы мышления и формы познания», стр. 176). В противном случае установка аксиом и определений не имела бы никакой познавательной ценности. Острота мысли, необходимая для создания точных и ясных определений, такой же великий творческий дар, как и комбинационная способность. Оба процесса — изобретение новых аналитических и синтетических суждений — взаимно предполагают друг друга. Сам Кант, установивший противоположность аналитических и синтетических суждений, смягчает ее, как указывает Коппельман (см. там же, стр. 176). Аналитическое суждение в эксплицитной форме резюмирует в определениях и аксиомах содержание нового понятия, добытое синтетическим путем. В противном случае теория определения Сократа не была бы
1 Ошибка Маха тем более удивительна, что он сам в интересной статье в журнале «Monist» за 1896 г. «On the part played by accident in invention and discovery» указывает, что обе посылки, из которых получилось открытие Торичелли, были порознь известны Галилею, но ему в голову не пришло их сопоставить. Джоуль сказал в Гейдельберге, что, будь теория Майера верна, вода от дрожания нагревалась бы. Майер не сказал ни слова, но через несколько недель заявляет: «Es ischt aso!»*
140
великим философским изобретением, а аксиоматика Гильберта — важным математическим нововведением.
В процессе образования синтетического силлогизма играет роль переходного момента бесконечное суждение. В таблице суждений Канта наряду с утвердительным и отрицательным имеется еще, как сочетание двух первых, — бесконечное; А есть не-В1. Шопенгауэр усматривал в таком типе суждений лишь фальшивое окно, включенное в таблицу ради симметрии. Коген же усмотрел в этом типе суждений и соответствующей ему категории ограничения (наряду с категориями реальности и отрицания или бытия и небытия) коренной принцип мышления. Я сказал бы, что
