repetiteur* (см. «Законы подражания»). С такой точки зрения, разделяемой Бэном, Гомперцем, Фуйлье, нужно признать, что для данного вида имеется наследственная способность по общему впечатлению, получаемому от движения, внешности и звуков другой особи того же вида, сразу интуитивно или инстинктивно, постигать все ее Bewusstseinslage, как целое. Согласиться с этим совершенно невозможно, ибо здесь нет никакого объяснения, — неясное объясняется при помощи непонятного. А между тем в некоторых отношениях этот взгляд ближе к истине, чем предыдущие. Истинно в нем то, то познание чужой душевной жизни идет не от частей к целому (хотя возможен, как мы видели, и такой путь), но от целого к частям. Но это целостное впечатление внешних форм экспрессии вызывает в нас сначала подражание всему комплексу движений или позы, а потом уже в нас возникает в силу связи телесных состояний с общим Bewusstseinslage представление о чужом душевном состоянии — тоже наше собственное представление, переносимое нами в тело другого лица2 как внешний источник нового переживания, подобно тому как мы объективируем в восприятиях наши ощущения. Подробности, касающиеся этого процесса, описаны мною еще в 1913 г. в работе о «Перевоплощаемости в художественном творчестве».

Что касается четвертой, фидеистической точки зрения, то она ошибочна в том, что, подобно интуитивизму, отрицает возможность познания чужой душевной жизни без обращения к метафизической вере в то, что недоступно познанию, но, оттеняя момент волевой в процессе взаимодействия сознаний, она права. Познание чужой душевной жизни есть процесс не только познавательный, но аффективно-волевой.

Присмотримся теперь ближе к различным сторонам развития наклонности общительности. I. Можно думать, хотя это не доказано, что существует особый, унаследованный от предков инстинкт подражания, в силу которого целостный образ лица матери вызывает в ребенке мимические подражания, за которыми последуют целостные пережива-

1 По словам Перрье («La philosophie zoologique»), животные могут быть подразделены на три группы: 1) виды, которые не подражают себе подобным, 2) виды, подражающие другим особям того же вида, 3) виды, подражающие не только особям того же вида, но и другим видам. Лишь в последние две группы входят общительные животные. Перрье рассказывает, что подражание наблюдается у фосфоресцирующих полипов: раздражение одного из них вызывает сверкание у других, у целой колонии. Речь идет сейчас не о сопереживаниях, а о двигательном подражании. Сопереживание есть уже следствие, которое нередко в животном мире трудно установить.

2 Ниже мы увидим, как они «переносятся».

271

ния, переносимые потом на мать; все же здесь не будет никакого инстинкта или интуиции «чужого я». II. Воздействие одного сознания на другое есть целостный волевой импульс. Одна целостная воля влияет на другую целостную волю. В этом и заключается корень того явления, которое принято называть внушением. Оно есть тоже воздействие одного организма на другой, при котором наша воля безотчетно поддается влиянию чужой воли, выражающемуся в форме внешнего или внутреннего подражания.

Я намеренно обхожу выражения вроде «заражение» одного индивидуума психическими состояниями другого. Окружающие ребенка создают ему постоянно благоприятные условия для подражательности в определенном направлении. Новорожденный ребенок представляет существо, отличающееся большою степенью внушаемости, ибо у него имеются налицо для таковой три главных условия: 1) полное отсутствие систематических знаний, 2) отсутствие волевой энергии, 3) наличность психической неустойчивости (Бине).

Однако ни «инстинкт» подражания, ни внушение еще не достаточны для зарождения в уме ребенка идеи «чужого я». Для этого необходим еще целый ряд данных и прежде всего контраст между его собственными переживаниями и теми, которые он будет приписывать другим. На это указывали Гегель, Гомперц, Спенсер, Липпс. Последний переживания, приписываемые «чужому я» (вчувствование в чужое я), делит на отрицательные и положительные в зависимости от того, согласуются ли они с хотениями данного индивидуума. Отрицательное вчувствование, внезапно навязанное ребенку подражанием, поражает его несоответствием с остальными его переживаниями и вынуждает его к расщеплению своего поля сознания на две части: одна заключается в непрерывно ощущаемом и растущем постепенно самосознании, другая, прерывно вторгающаяся извне и образующая прерывно импрессионистические впечатления чего-то «иного», un dedans fragmentair — отрывочного «нутра», стоящего в связи с соответствующим внешним объектом. Отрицательное вчувствование вовсе не должно быть неприятным, и это, мне кажется, недостаточно учитывает Липпс. Контраст моего и данного мне в поле того же сознания является вполне достаточным для указанного нами расщепления. Однако было бы ошибочно думать, будто воля к постижению чужого я постепенно развивается лишь под давлением подталкивающего импульса отрицательного вчувствования. Здесь есть налицо и мощный притягивающий мотив — радость перевоплощаемости (Freude an die Metamorphose).

Тард очень метко говорит: «Когда ребенок созерцает чудный пейзаж и вдруг увидит на его фоне знакомое человеческое лицо, последнее заслоняет перед ним все остальное: он нашел свою живую рифму (sa rime vivante), свой психический резонатор (son resonateur psychique), который, отражая его маленькую личность, расширяет и утончает ее (1а precise et Fagrandit)».

По Болдвину, зарождение первых смутных представлений о чужой душевной жизни возникает на почве подразделения ребенком всех окружающих объектов на неподвижные и безразличные для его благополучия и подвижные (мать, нянька, братья), с которыми у него ассоци-

272

ируются приятные ощущения. Он в своем аффективном мышлении выделяет их, но еще не индивидуализирует; когда же позднее за нерегулярностью их воздействий он подмечает новую специфическую регулярность, он начинает реагировать не на случайный типический образ человека, а на данную личность как таковую. И вот тут, как справедливо указывает Стэнли Голл («Статьи по педологии»), мать является для него неисчерпаемым источником радостей перевоплощения. В зачаточном мышлении ребенка аффективная сторона стоит на первом плане. Он оперирует над типическими и типически-индивидуальными образами и типическими чувствами ценности. Еще много позднее, выучившись говорить, он спрашивает: «Qu’est-ce que c’est — «tout le monde?»* Наряду с инстинктивным подражанием движениям другого лица огромную роль в постижении чужой души играет внутреннее подражание (инстинктивного характера) всем мимическим движениям и интонации окружающих лиц. Это создает непрестанное чувство контраста между моим и данным мне. Поэтому в познании чужого я играют огромную роль комплексы воспроизведенных образов соответственно трем группам ощущений (моторной, зрительной и слуховой) и соответствующее им воспроизведение эмоций. Если ребенок печален и видит смеющееся лицо или вспоминает улыбающееся лицо матери, то его поле сознания неизменно дифференцируется на две части А и В — мое и данное мне, причем для осуществления последней части необходима наличность зрительно-моторного воображения. Если веселый ребенок слышит угрожающие интонации, то в его сознание клином врезается комплекс образов моторно-слухового порядка с неприятным чувственным тоном (представление чужого гнева), вызывающий в нем страх.

Есть одно любопытное явление в детской психологии, которое указывает на то, как велика бывает в детях потребность в общении с себе подобными. Это — фиктивное товарищество (imaginary companions). Дети, растущие без сверстников, выдумывают себе воображаемого двойника и друга и делают это фантастическое лицо соучастником своей жизни. Монрое рассказывает, что он знал девочку, которая, на третьем году будучи нормальным и рано умственно развитым ребенком, начала говорить на 14-м месяце и в которой рано пробудилось самосознание. Когда Катерине было года три, в доме ее родителей провела несколько дней другая девочка, Мария. После ее отъезда Катерина стала играть с маленькой подругой Мэри (Маrу). Эта фикция играла роль и товарища игр, и идеализированного представления собственной личности, «лучшее я» (см. «Die Entwicklung des sozialen Bewusstseins der Kinder», Monroe, 1899, S. 13). Нечто подобное описывает Жорж Занд, причем для такого фиктивного товарищества отправными пунктами служили зеркало и эхо. Во время пребывания Жорж Занд маленькой девочкой в Мадриде она часто оставалась в одиночестве, так как отец и мать нередко отлучались из дому, а прислуга, испанка-горничная и немец-лакей, мало привлекавшая ее, предоставляла ребенка самому себе. «Я познала, — говорит Жорж Занд, — странное для ребенка, но живо ощущаемое мною удовольствие чувствовать себя в одиночестве; я не только не пугалась этого, но, наоборот, даже испытывала как бы сожаление, когда замечала возвращение матери в экипаже». Оставшись одна, она в обширных залах

273

дворца разыгрывала род пантомимы, садясь перед зеркалом со своим белым зайчиком, «разыгрывая сцену вчетвером — две девочки и два зайчика». Потом она отправлялась помечтать на террасу, откуда были видны марширующие солдаты и искрящийся при закате солнца купол церкви. Когда была тишина, она прислушивалась с крайним изумлением, но к величайшему своему удовольствию, к голосу, который звал Вебера (слугу), ее матери отвечал ей повторением ее же собственных слов, удаляясь и приближаясь сообразно тому, как она меняла место на балконе. Девочка скрывала долго свое развлечение от матери, забавляясь мыслью, что каждая вещь имеет свое отображение и своего двойника. Когда мать однажды накрыла ее на этом занятии, попытки объяснить ребенку физическую причину слуховой иллюзии не увенчались успехом, и девочка продолжала свои разговоры с эхом (см. книгу В. Perez «L’art et la poesie chez l’enfant», 1888, p. 69-70. У Жорж Занд приведенная сцена описана в «Histoire de ma vie», t. II, 201-206).

Познание «чужого я» для взрослого имеет различные степени конкретной полноты и целокупности, с одной стороны, абстрактности — с другой. В этом смысле я установил бы четыре вида познания чужой душевной жизни, которым располагает человек. Все «чужие я», известные мне, так сказать, dramatis personae* моей личной жизни суть: главные действующие лица, эпизодические личности, статисты и абстрактно мыслимые духовные единицы. I. В первом случае речь идет о людях, которых мы хорошо знаем. Ряд прерывных впечатлений, полученных от них нами, так велик, что сливается в сложное, сплошное (это, конечно, иллюзия) психическое единство, имеющее свое прошлое. Такова глубина доступного мне конкретного целостного «чужого я» — мой отец, моя мать, некоторые близкие люди и постоянные враги («mes haines»). II. Неисчислимо большее число людей мы знаем отрывочно: мы видели их несколько десятков или сотен раз в жизни, имеем о них добавочные отрывочные сведения — и это все. III. Еще безмерно большее число людей — простые статисты в драме жизни. IV. Наконец, у нас существуют просто понятия типически-индивидуальные и общие: население земного шара, животного мира, одушевленных существ. Если поставить вопрос, в каком порядке идет у ребенка развитие концепции «чужого я», я сказал бы, в первую голову идут статисты, потом эпизодические личности, глубокое же постижение чужого Я и образование абстракции чужого Я наступает всего позднее. Это соображение наталкивает нас на следующий несомненный факт: постижение в глубь чужой души требует развитого самосознания и памяти прошлого. Детские воспоминания обыкновенно не восходят ранее трех лет, следовательно, до этого возраста не может быть и речи о проникновении в глубь «чужого я». Прошлое не только дает материал