современной психологии. Некоторые биологи забрали себе в голову, как догмат, что не может быть ассоциирования двух ощущений у тех животных, которые не имеют кортикального вещества в мозгу. Когда им показывают опыты над рыбами, которые так выдрессированы, что проникают в стеклянную трубочку, как только внутри ее в аквариуме зажигают электрическую лампочку, то вот что они пишут в ответ: «Вы указываете на факты, вы приводите доказательства, но ни те ни другие не существуют для нас, теоретиков; мы просто знаем, что функция не может существовать без органа… поэтому я a priori отрицаю все то, что вы добросовестнейшим образом утверждаете в качестве того, что видели, слышали, осязали. Мы отказываемся наблюдать факты, которые заведомо считаем невозможными» (письмо психолога Жюля Сури (Soury) к Гаше-Супле от 15 октября 1908 г., см. «Genese des instinctes», 1912, p. 16). «Огнеупорность» философской системы, способность ее если не целиком, то частично быть aereperennius*, определяется, конечно, счастливым сочетанием в философском гении высокоразвитого чувства действительности, логической остроты мысли и изобретательности; всем этим в итоге определяется сила философской мысли, ее глубина и ясность. Трусость же в мышлении есть, так сказать, деградация «воли к системе», так как в последнем случае интеллектуальное чувство страха перед противоречием имеет ту явно личную или узкопартийную подкладку, которая бросается в глаза у людей, лишенных философского мужества. Борьба с противоречиями и несоответствиями между мыслями и фактами приводит к объективно ценным результатам только тогда, когда продиктована бескорыстным сверхличным мотивом — найти в данной научной теории или философской системе для человечества надежное орудие для постижения и преображения действительности. Часто говорят в новейшее время, что логика и теория познания суть высшие формы приспособления человеческого духа к действительности (Мах), говорят даже о приспособлении мыслей между собою. Я сомневаюсь, чтобы такое чрезмерное расширение термина «приспособление» было вполне удачным. Можно ли истолковывать умственную деятельность человека как приспособление к среде, если человеческий дух оказывается в состоянии получать искусственно новые варианты некоторых элементов, варианты, которых, по-видимому, нет в природе, температуру выше солнечной или отстоящую на 1° выше абсолютного нуля, получать разновидности некоторых животных экспериментальным путем, изменять климат и т. п.
282
XXXI. Самосохранение в практической философии
Аффективная подкладка «воли к системе» еще ярче сказывается в области практической философии. Ее задача — преодоление трагедии в жизни человечества. Здесь господствующую роль играют три идеи: 1) мировое зло в самом происхождении мира и живых существ, 2) бессилие человеческой воли, индивидуальной и коллективной, в борьбе со страстями в настоящем и 3) смерть отдельного человека и человечества в будущем. В связи именно с этими тремя проблемами стоят в философии три идеи, при помощи которых многие метафизики стремятся преодолеть трагедию: против мирового зла — идея Бога, против власти страстей — идея свободной воли и против смерти — идея бессмертия. Те же идеи приобретают у Канта характер моральных постулатов. Другие метафизики ищут других путей для разрешения этих практических проблем в антитеизме, в вере в историческое бессмертие и т. п. В нашу задачу, разумеется, не входит оценка этих взглядов по существу. Нам важно отметить глубоко сверхличный характер подобных философских исканий, независимо от способов, которыми решалась проблема. Это можно уяснить себе на проблеме смерти.
Страх перед смертью, перед собственной смертью, так потрясающе ярко описанный Мопассаном в «Bel ami»* и Толстым в «Смерти Ивана Ильича», в философских исканиях глубоко преображается — приобретает сверхличный характер одинаково как у склонных верить в личное бессмертие духа (Платон, Лейбниц, Кант), так и у верующих лишь в «историческое» бессмертие (Аристотель, Спенсер, Конт). Эти сверхличные мотивы — мысль о гибели других людей, близких и далеких, о гибели всего человечества, о хрупкости человеческих ценностей и т. п. — ясно выступают и в творчестве ученых, и иногда их чисто теоретические открытия в процессе творчества оказываются имеющими практическое происхождение — именно философские стремления преодолеть пессимистические мысли, в частности мысли о смерти, ее причинах и причинах страха смерти, окрашивавшие мрачно миросозерцание Мечникова в юные годы, особенно после потери любимой жены, привели его к попытке разрешить вопрос о противодействии организма болезнетворным явлениям, исходящим из внешнего мира. «Это первый зачаток теории фагоцитов. Хотя он и не связан прямо с вопросом о жизни и смерти, но он тем не менее находится в логическом отношении к нему» («40 лет искания рационального мировоззрения», 1914, стр. 24). Мотивы личного горя перед призраком смерти преображаются в сверхличное стремление «смертью смерть попрать». Вот замечательное признание Пирогова: «В первый раз я пожелал бессмертия — загробной жизни. Это сделала любовь. Захотелось, чтобы любовь была вечна, так она была сладка. Умереть в то время, и умереть навеки, безвозвратно, мне показалось тогда, в первый раз в жизни, чем-то необыкновенно страшным. Потом это грустное чувство, это желание беспредельной жизни, жизни за гробом, постепенно прошло, несмотря на то что я продолжал любить жену и детей. Со временем я узнал по опыту, что не одна только любовь составляет причину желания вечно жить. Вера в бессмертие основана на чем-то еще высшем, чем самая любовь. Теперь я верю, или вернее, желаю верить в бессмертие не потому только, что люблю жизнь за
283
любовь мою — и истинную любовь — ко второй моей жене и детям (от первой), нет, моя вера в бессмертие основана теперь на другом нравственном начале, на другом идеале» («Вопросы жизни», 463).
Вот еще два признания — Пастера и Дарвина: 1) «В каждом из нас имеется два человека — ученый, желающий путем наблюдения, опыта и рассуждения возвыситься до познания природы, и чувствующий человек, человек традиции, веры и сомнения, человек чувства, который оплакивает умерших детей своих, который не может, увы, доказать, что он их увидит вновь, но который верит и надеется, который не хочет умереть, как умирает вибрион, который говорит сам себе, что сила, заключенная в нем, преобразуется». 2) «Что касается бессмертия, то ничто мне не доказывает столь ясно, сколь сильно и инстинктивно это верование, как рассмотрение взгляда, высказываемого в настоящее время физиками, что солнце вместе с планетами, с течением времени охлаждаясь, сделает жизнь невозможной, если только какое-нибудь большое тело не вторгнется в него и не даст ему обновленную жизнь. Для меня, верующего, что в отдаленном будущем человек будет несравненно более совершенным существом, чем теперь, невыносима мысль, что он и все другие одушевленные существа после столь долгого и медлительного процесса обречены на полное уничтожение. Тем, кто всецело допускает бессмертие души, разрушение нашего мира не представляется столь ужасным».
А вот что говорит чеховский доктор-материалист: «О, зачем человек не бессмертен? Зачем мозговые центры и извилины, зачем зрение, речь, самочувствие, гений, если всему этому суждено уйти в почву и, в конце концов, охладеть вместе с земной корою и потом миллионы лет без смысла и без цели носиться с землей вокруг солнца? Для того чтобы охладеть и потом носиться, совсем не нужно извлекать из небытия человека с его высоким, почти божеским умом, и потом, словно в насмешку, превратить его в глину. Обмен веществ! Но какая трусость утешать себя этим суррогатом бессмертия!..
Только трус, у которого более страха перед смертью, чем достоинства, может утешать себя тем, что его тело будет со временем жить в траве, в полипе, в грибе… Видеть свое бессмертие в обмене веществ так же странно, как пророчить блестящую будущность футляру после того, как разбилась и стала негодною дорогая скрипка» («Палата № 6», гл. VII).
Проблема продления жизни занимала уже Бэкона и Декарта. После его смерти в Стокгольме королева Христина с усмешкой сказала кому-то: «Он умер, несмотря на то что изыскивал средства против смерти».
В своей статье «Von der Macht des Gemuths etc.»* Кант указывает на страх смерти как на известный Naturinstinkt, в силу которого даже умирающие в страшных муках и обращающие мольбы к небу (Jovi liberatori), чтобы оно скорее «прибрало их», все же минутами рассчитывают на небольшую отсрочку (procrastinatio). Глубоко старые люди, даже крайне ограниченные, любят жизнь. Один выживший из ума старик находил развлечение в том, чтобы разные часы, окружавшие его, били не одновременно. Другая глубокая старуха, умирая, сожалела, что не может более ощущать движение веретена в слабеющих руках. Но если
284
в известный момент жизни тяжело умирать», то все же можно быть «сытым» жизнью. «Наполнение времени непрерывною и размеренною деятельностью, которая имеет в виду великую заранее поставленную цель, — пишет Кант в «Антропологии» (vitam extendere factis), — это единственное средство быть довольным жизнью и вместе с тем чувствовать себя сытым ею: «чем больше ты думал, чем больше ты делал, тем больше ты жил» (хотя в собственном воображении). Такое окончание жизни обыкновенно дает человеку удовлетворение» (§ 59, стр. 102, русский пер.).
В упомянутом нами сочинении «Von der Macht etc.» Кант высказывает следующую мысль: «…философствование даже и не для философа является… средством для устранения некоторых неприятных чувствований и в то же время возбуждением душевного состояния (Agitation), привносящим в данное занятие известный интерес, который, будучи независимым от внешних случайностей, именно вследствие этого последнего обстоятельства хотя и является игрой, но все же благодаря своей силе и глубине (Innigkeit) противодействует иссяканию жизненной силы. А что касается философии, интересы которой направлены на целокуп-ность и конечную цель разума, являющегося абсолютным единством, то она приносит с собой чувство мощи, которое в известной мере может возместить телесную слабость (преклонного) возраста разумным измерением ценности жизни». По мнению Канта, то же можно сказать про всякую бескорыстную научную деятельность: ученый, подобно философу, «наслаждается благотворностью подобного возбуждения своих сил в омолодении и неисчерпаемом продлении жизни» (см. Кант: «Populare Schriften», издание Kantgesellschaft, 1911, S. 399-400′).
Проблема смерти как у биологов, разрабатывающих танатологию, так и у философов, для которых их главный предмет есть, по выражению Платона, «melethe thanatu», преодоление страха смерти, осуществляется
1 Богословы изыскивают другие способы продления человеческой жизни высочайших особ — это вознесение Небу общественных молитв. Гальтон в своем «Inquiry» научно исследовал этот вопрос. Сопоставление среднего возраста людей различных профессий (военные, судьи, врачи etc.) со средним возрастом монархов показало, что вознесение небу общественных молитв о долгоденствии монархов укорачивает их жизнь, если вообще оказывает на нее влияние. Вот таблица Гальтона:
Средний возраст, достигнутый мужчинами различных классов, переживших 30-летний возраст в Англии от 1768 до 1843 г.
Члены королевского дома 97 64,04
Духовенство 945 69,49
Законоведы 294 68,14
Врачи 244 67,31
Английская аристократия 1179 67,31
Джентри 1032 70,22
Купечество 513 68,71
Офицеры королевского флота 366 68,40
Ученые и литераторы 395 67,55
Офицеры армии 569 67,07
Представители изящных искусств 232 65,96
285
путем преображения личных интересов в сверхличные. Это преображение ясно обнаруживается на личном отношении философа к смерти. Как умирают великие философы? Героическая
