«сублимируя» гомосексуализм обжорством. Согласно этой точке зрения, первоначальная наклонность здесь лишь отодвинута в область бессознательного. Подобное понимание сублимирования, а вместе с ним и самый raison d’etre* термина, приемлемо лишь для тех метафизиков, которые признают определенный смысл за терминами: «бессознательная, надсознательная, сверхсознательная или подсознательная» психика. Я имел случай в статье «Э. фон-Гартманн» (Русская мысль, 1906) показать, что эти понятия бесполезны для психологии и самопротиворечащи с философской точки зрения. Поэтому мы будем говорить в последующих рассуждениях не о сублимировании, а о замещении или преображении наклонностей. Религиозное и философское творчество может быть сближено с половым влечением вследствие аналогии между отношением субъекта и объекта
289
в половой любви и отношением познающего духа к познаваемому Космосу или Богу в религии и философии. Половые противоположности переносятся у пифагорейцев путем антропоморфической проекции в сферу основных космических сил: arrhen u thelu, мужское и женское — одна из пар мировых противоположностей, она же в виде антитезы активного и пассивного начал фигурирует у Платона и Аристотеля. У новоплатоновцев и гностиков, в каббале, у Якова Бёме, у Шеллинга, у Конта, у Шопенгауэра, у Гартманна и у Соловьева можно проследить отзвучия тех же психологических антитез. С другой стороны, анализируя творчество мистиков и философов с субъективной стороны, можно найти аналогии подобного же рода, только их надо понимать не как двусмысленное сублимирование, а как преображение. То, что первоначально с объективной стороны выражалось в психологических представлениях, гипостазированных в метафизические реальности, а с субъективной — проявлялось в переживаниях, имевших эротический оттенок, превратилось в поэтический образ в описаниях экстаза мистиков и в простую метафору у философов. Эротика и мистика перерождаются в философском творчестве во вселенское чувство, в любование миром как целым. Природа вселенского чувства и его отношение к мистике выявлены мною подробно в исследовании «Вселенское чувство». Это — чувствование, связанное или с понятием о мире, или с понятием о мировом идеале. Вот как характеризует эту «космическую эмоцию» (Cosmic Emotion) английский ученый Клиффорд: «Под космической эмоцией я разумею эмоцию, испытываемую по отношению ко вселенной как совокупности всех вещей, рассматриваемой с точки зрения космического порядка». В этой эмоции есть две разновидности: одна более направлена на макрокосм — мир внешний, другая — на микрокосм, мир наших собственных душ. Когда мы пытаемся объединить самые общие концепции, какие мы можем образовать о великом агрегате непрестанно совершающихся событий, установить род равновесия между чувствованиями, которые эти события вызывают в нас, и когда мы пытаемся присоединить к этим чувствам (the feeling of vastness) чувство необъятности, ассоциируемое с попыткой представить целокупность бытия (the whole of existence), то мы переживаем космическую эмоцию первого рода; она может иметь характер благоговения, почитания, но может возобладать в нас в виде стимула к действию, подобно тому действию, которое оказывают на музыканта его товарищи, играющие в оркестре: они увлекают его и вынуждают исполнить его партию с силой и точностью темпа и интонации. Если, с другой стороны, мы рассматриваем совокупность наших действий и чувствований, сопровождающих эти последние, если мы составляем себе наиболее высокое обобщение в целях охарактеризовать природу добрых действий и чувствований и если мы свяжем это обобщение с чувством широты, захватывающим совокупную деятельность остальных людей, мы испытаем космическую эмоцию второго рода» (Clifford: «Lectures and Essays»: «The cosmic Emotion»). Вселенское чувство есть пафос, одушевляющий философа, по отношению к выработанной его системой концепции мира как целого и социального мирового идеала. В этом пафосе можно видеть преображение религиозного чувства и эмоцию философского порядка.
290
После сказанного присмотримся к аргументации Ранка. Он в своей книге «Психоанализ в науках о духе» делит всех философов на три типа: 1) метафизики-художники — мистики и натурфилософы, 2) синтетические мыслители — Конт, Спенсер, 3) аналитики — Кант, Спиноза, Декарт, Юм. У двух последних типов констатируется сублимирование полового влечения мышлением. Это сублимирование находит себе объяснение в безбрачии философов — они анэротики. У первого же типа libido проецируется на картину мира — они гиперэротики. На это можно возразить следующее: 1) Безбрачие не свидетельствует об анэротичности, именно натуры с чувственными наклонностями нередко бывают безбрачными, и именно художники, например Лермонтов. Правда, Даргомыжский, Бетховен, Лист, Чайковский, Балакирев, Мусоргский были холостыми, но что же из этого следует? 2) Среди философов-систематиков как быть с Аристотелем, Гегелем и Контом, которые, как и множество других, были женатыми? Аристипп говорил о своей любовнице, знаменитой красавице Лаисе: «Я обладаю, но не мною обладают». Демокрит на вопрос, почему он выбрал себе такую маленькую жену, ответил: «Я выбрал из зол наименьшее». Аристотель питал к первой жене (он был женат дважды) столь сильную страсть, что велел воздвигнуть в память ее статую (см.: Gomperz. «Gnechische Denker», В. III). А Конт был весьма чувственной натурой, об этом нам свидетельствует его биограф, Дюма, излагая подробно оба его романа — с Каролиной и Клотильдой (см. «Les deux Messies positivistes — Comte et Saint-Simon»). Выходит, что и философы, систематики и аналитики, не анэротичны, но что сильные чувства и страсти низшего порядка преобразились в их духовном развитии в философский пафос. Весьма вероятно, что к великим творцам философских систем применимо замечание, сделанное Соловьевым по отношению к основателям новых религий. В своей превосходной биографии Магомета Соловьев, указывая на сильную чувственность Магомета, прибавляет: «Сила духа, обнаруживаемая человеком, находится в прямом отношении с силою тех низших страстей, которые он поборет в себе» (Сочинения, т. VI, стр. 550).
Кому случалось читать переписку Абеляра и Элоизы, тот поражается бросающимся в глаза контрастом между страстностью писем Элоизы и безжизненным схоластическим резонерством Абеляра. Ранк, очевидно, представляет себе творческий дух философа в образе Абеляра. И для Ранка природная апатия представляется психическою основою интеллектуального («сухого, холодного») творчества: философ — это «холодный мужчина». Руссо в «Исповеди» рассказывает, что одна венецианская куртизанка после неудачи, которую он потерпел в попытке ухаживать за ней, с негодованием сказала: «Lascia le donne e studie la matematica!»* Таков и Ранк!1.
1 В «American Journal of Psychology» (1918) имеется психоаналитический этюд, посвященный Огюсту Конту, Blanchard’a.
291
XXXIV. Архитектоническая наклонность. Наклонность к социальной организации
II. Архитектоническая наклонность. Было бы ошибочно думать, что поразительная индустрия животных (пчелы, муравьи, бобры, птицы) возникла именно в том виде, в каком мы ее теперь видим. Так думал когда-то Декарт, но современные зоопсихологи, например Гаше-Супле, указывают на то, что удивительные постройки животных, вероятно, развились постепенно из более рудиментарных и грубых форм. Нельзя говорить об архитектоническом инстинкте у человека, но можно говорить об архитектонической наклонности, стремлении к сооружению стройных, симметрических и отвечающих известной цели агрегатов, каковы: утварь, жилища, ограды, машины, сады и т. п. Стремление к симметрии и эвритмии представляет существенную черту в орнаментике и косметике на самых низших ступенях художественного творчества. Мы видели, что та же архитектоническая наклонность выражается и в области мысли в стремлении ученых и философов к созиданию стройных теорий и систем, конечной же целью всякой вполне разработанной философской системы является конструкция определенного образа мира (Weltbild) и понятия о мире (Weltbegriff, conceptus cosmicus, по Канту).
Архитектонические наклонности часто пробуждаются в раннем возрасте. Так, Био в своей биографии Ньютона рассказывает, что последний еще ребенком любил сооружать модели машин, например он построил мельницу, в которой вместо мельника находилась мышь, двигавшаяся и поедавшая даваемую ей муку. Архитектонические стремления могут проявляться в пространственных конструкциях и в построении известного эвритмического агрегата представлений во времени (ораторское искусство, построение систем, поэтические наклонности, песнетворчество). У многосторонне одаренных натур архитектоническая наклонность может проявляться иногда сразу в двух различных направлениях — познавательном, например техническом, и эстетическом, например живописном (Леонардо да Винчи), причем более значительная одаренность в известном направлении одерживает, наконец, перевес над другою склонностью. Так, изобретатель парохода Роберт Фультон был в юности живописцем и лишь позднее (на 16-м году) окончательно сделался техником. Весьма замечательно отмеченное нами выше обстоятельство — архитектонические наклонности животных, их индустрия иногда дают косвенный импульс изобретательности человека (см. выше гл. IV). Если мысль Лукреция, будто люди научились музыке, подражая пению птиц (Sibila primum agrestes docuere cavas inflare circulos et liquidas avium imitarier), и представляется спорной, то бесспорно, что изобретение многих мелодий возникло из подражания птичьему пению. Ком-барье («La musique, ses lois, son evolution», 1910) сообщает, что капитан Fourneaux привез с острова Тонги флейту, издававшую ряд тонов, по-видимому, представлявших воспроизведение птичьего пения: soldieze, la-dieze, sol-dieze, la-dieze, fa, sol, la, do. В Британском музее имеются две группы флейт, дающие такую последовательность звуков: sol, mi, re, do, re, fa, mi, la, sol, la, do (но в тональности A-dur), которые
292
тоже, по-видимому, представляют подражание птичьему пению (Combarieu, op. cit., p. 163).
В построении понятия о мире архитектоническая наклонность философа находит для себя окончательную форму проявления. Но понятие о мире как Космосе представляет лишь наивысшую форму научной обработки и интеллектуального истолкования той картины мира, которая складывается у каждого человека, если только его духовная жизнь не находится в состоянии маразма или распада. Любопытно вскрыть те психические элементы, из которых складывается эта картина. В этой картине есть такие стороны, которые составляют как бы контуры, в которые входит весьма различный материал в зависимости от научных знаний эпохи и степени образованности данного лица, но контуры, которые остаются неизменными для каждого человека, для первобытной натуры, для полуинтеллигентного человека, для человека любой профессии, для ученого любой специальности, для философа любого направления.
Контуры картины мира можно уловить, подвергнув анализу состав поля нашего сознания в его отношении к миру.
Под обзором, или синопсисом, сознания я разумею рассмотрение его состава, так сказать, в развернутом виде, с птичьего полета, каким он рисуется перед духовным взором человека. Сознание не есть вневременная вспышка духовной деятельности, но непрерывный пространственно-временной поток устойчиво-изменчивых состояний. Их можно разделить на три группы: я, чужие я и не-я. К личной жизни моего сознания всего теснее примыкают следующие элементы душевной жизни: 1) Эмпирическая личность — внутрителесные ощущения, эмоции и стремления, связанные с нею образы памяти и воображения. 2) Мое личное прошлое, перспектива воспоминаний, располагающаяся в известный ряд и обрывающаяся на первых воспоминаниях детства. 3) Мое будущее, неопределенно продолжающееся и сотканное моим воображением на основании аналогии с моим прошлым и данными жизненного опыта. 4) Мысль о единстве сознания с его законами и формами. 5) То, что я храню о себе в памяти, точнее говоря, то, чего нет в моем сознании, что иногда проявляется в подголосках чувства, но что я с уверенностью могу воспроизвести. 6) Неопознанное во мне. В нас нет
