— ее «Другой Половины». Бодрым, светлым чувством проникнуты стихи поэта-революционера о творческой воле, хотя они написаны на каторге в тяжких условиях существования. Вот заключительные строфы.

«Живи, как все живет! Минутною волною

Плесни и пропади в пучинах вековых

И не дерзай вставать на буйный спор со мною.

Предвечной матерью всех мертвых и живых!»

Так в вихре, в молнии, в грозе стихий Природа

Гремит, как легион нездешних голосов.

Но с поднятым челом и с возгласом: «Свобода!»

В обетованный край своих лазурных снов

Сквозь бурю, холод, мрак к долине тихой рая,

Шатаясь, падая под ношей крестных мук,

Вперед идет Титан, на миг не выпуская

Хоругви правды и добра из мощных рук,

И гордо говорит: «Кто б этот пыл священный

Мне в сердце ни вдохнул, карая иль любя,

Игра случайных сил иль разум сокровенный,

Все ж погасить его нет власти у тебя!

Слепа ты и глуха в своей красе суровой,

А я согрет огнем бессмертного ума.

Из книги бытия, законодатель новый,

Я вычеркну порок, скажу: погибни, тьма!

Скажу: зажгись, рассвет, взойди, Эдем, в пустыне.

Где след я оставлял тяжелого труда,

И будешь ты сама служить моей святыне,

Иль я с лица земли исчезну навсегда!»1

1 Стихотворение это принадлежит перу Якубовича-Мельшина. Оно начинается словами: «Природа говорит: «Пускай ты царь творенья».

ГЛАВА ШЕСТАЯ

ТРИ ПУТИ В ФИЛОСОФИИ ИЗОБРЕТЕНИЯ

XXXVII. Рационализм, мистицизм и эмпиризм. Платон и Аристотель. Прокл

В процессе изобретения есть три стороны, которые были давно подмечены человеческим духом, и каждая из них являлась самостоятельной точкой отправления при построении теории изобретения — мысли, познаваемые объекты и индивидуальный дух человеческий, познающий объекты духовного и телесного мира и размышляющий над ними. Прежде всего должна была поражать воображение та таинственная связь, которая объединяет внешнее и внутреннее — природу и мысль в горниле философского творчества. Эта связь толковалась как проявление в душе творца сверхмирного и сверхчеловеческого начала — начала божественного. Отсюда сближение творческого акта, великой догадки с theia mania, с мистическим экстазом. Такова мистическая точка зрения на изобретение, она предполагает интуитивное прозрение в сущность мира, постижение ее не в копии, но в оригинале, уловление ее законов если не полностью, то частично. Явление творчества настолько сложно, важное значение в нем деятельности мышления столь очевидно, что первые попытки объяснить механизм творчества не могли игнорировать и этого мышления. Для мистика:

…Как в росинке чуть заметной Весь солнца лик ты узнаешь, Так слитно в глубине заветной Все мирозданье ты найдешь*.

Но если наряду с мистической наклонностью в душе философа живет мощный мыслитель, высоко ценящий силу разума и отводящий ей первенствующее место в своей системе, то он должен был, как это и сделал Платон, обратить внимание на тот путь, которым человеческий разум сам из себя извлекает новое объективное знание. Это натолкнуло Платона на учение об идеях и прежде всего на анамнезис. Творческая мысль есть в то же время творческая память; диалектика, развивающая связь между идеями, есть в то же время интеллектуальная мнемотехника. Мир мысли «себе довлеет» и не нуждается в почерпывании материала извне, со стороны, эмпирические обобщения дают лишь вероятные мнения, уступающие в ценности прирожденному знанию. Но на помощь творческой памяти и творческой мысли приходит и комбинаторика творческого воображения, сочетающего между собою раз-

310

личные мысли, причем Платон идет на помощь комбинирующей деятельности воображения применением, по примеру математиков, метода исчерпывания всех возможных комбинаций. Так он поступает в «Софисте», давая исчерпывающую классификацию философских систем, так он действует в «Теэтете» (хотя и не совсем отчетливо), определяя условия возникновения ложного знания; к такому же приему, наконец, он прибегает во второй части «Парменида» в диалектике «единого» (о чем речь будет ниже). Платон полагает начало рационалистической теории изобретения, не отвергая вполне и «мистического» момента творчества, который находит себе широкое применение в новоплатонизме, иудейской и арабской философии. Наряду с мистической и рационалистической струей в теории изобретения намечался и третий поток мысли. Познание законов мира сводится к ориентировке в многообразии окружающих явлений. Чтобы понять структуру бытия, мы должны мысленно рассортировать вещи так, чтобы все однородные явления попали в одну группу. Такова была основная идея Бэкона и последующего эмпиризма до Пирсона, по словам которого дух есть сортирующая машина: «Нетрудно вообразить себе на основании существующих механизмов большую сортирующую машину такого рода, что если бросить в один конец ее груду камней всякой величины и размеров, то некоторая часть их будет ею выброшена, остальная же часть выйдет через другой конец процеженная, так сказать, рассортированная, в зависимости от величины камней». Подобным же образом и человеческий дух, приступая к анализу явлений во времени и в пространстве, оказывается в состоянии кратко описать прошлые и предсказывать будущие череды всякого рода чувственных впечатлений (см.: Пирсон. «Грамматика науки», стр. 134). Таким образом, намечаются три направления в теории изобретения — мистическое, рационалистическое и эм-пиристическое, причем эти тенденции нередко причудливо совмещаются в той же системе.

Аристотель является продолжателем идей Платона, дополняя их признанием ценности эмпирического знания. Его теория силлогизма не есть в его глазах лишь контрольный аппарат для обоснования и доказательства уже ранее приобретенных знаний. Он не упускает из виду синтетическую природу силлогизма, он обосновывает ее на преобразованном учении об hexis и ktesis*, устанавливая различие между актуальным и потенциальным знанием. Наконец, все учение о фигурах и модусах у него строится на комбинаторике, причем его не соблазняет внешняя симметрия четырех фигур, симметрия, выражающаяся в том, что третья и четвертая фигуры по расположению терминов в посылках образуют зеркальное отражение первых двух:

Он бракует «фальшивое окно» — четвертую фигуру.

311

XXXVIII. Раймунд Луллий. Джордано Бруно

В новоплатонизме и каббале мистические тенденции заслоняют научный дух платоновских воззрений, но ни от Прокла, ни от автора Зогара не ускользнет значение комбинаторики в творческом процессе.

В своих обширных комментариях к «Пармениду» Платона Прокл обращает внимание на ту связь, которая здесь имеется между диалектическим развитием мысли и комбинаторикой понятий; на это обращает внимание Поль Жане в книге «Etudes sur la dialectique dans Platon et dans Hegel» (1861, p. 106-197). Вот что он пишет: «Вот две основные гипотезы — вещь или существует, или не существует».

Первая гипотеза. Если она есть, то надо исследовать, что произойдет (ti symbesetai) или с ней, или с противоположным ей: 1) с ней в отношении к ней самой, в отношении к противоположному ей; 2) с противоположным ей в отношении к ней, с противоположным ей в отношении к нему самому.

Всего четыре предположения.

Ti symbesetai разделяется на три случая:

1. То, что следует, — ti hepetai — положительное следствие.

2. То, что не следует, — ti me hepetai — отрицательное следствие.

3. То, что одновременно и следует, и не следует, — ti hepetai kai uh hepetai, что можно назвать смешанными следствиями, например душа зараз и подвижна, и не подвижна; бытие зараз и едино, и не едино.

Применяя три подразделения к четырем гипотезам, мы получаем двенадцать вопросов для первого предположения — и столько же для второго, — всего намечается двадцать четыре предположения.

Получается 12 комбинаций, образующих первую и вторую шестеричные группы (hexas), и повторяются те же двенадцать комбинаций, образуя третью и четвертую шестеричные группы. Если мы представим себе циферблат часов, где каждая римская буква означает одну из названных комбинаций, и одну стрелку с двумя концами, из которых на одной написано ei esti, а на другой — ei uk esti, то оба конца стрелки, когда она пройдет полный круг, покроют концами все 12 цифр, чем как бы осуществляются механически все возможные здесь комбинации мысли.

Я намеренно сделал это уподобление, чтобы показать, что механическое комбинирование мыслей, когда оно достигает известной сложности, может натолкнуть нас на изобретение аппарата, который мог бы в этом сочетательном процессе прийти на помощь нашему рассудку и воображению. А такой аппарат был изобретен впервые, как известно, Раймундом Луллием, мистиком и фантастом, с «воспаленным воображением», и в то же время типичным схоластиком своего времени. Сам doctor illuminatus, как прозвали его современники, по словам Вл. Соловьева, утверждал, что система его кругов была ему прямо открыта свыше. «Так как он был всего менее склонен к обманам и мистификациям, то должно предположить, что явившаяся в его воображении символическая схема разумной связи, проникающей все сферы бытия и познания, была им ошибочно принята и истолкована в буквальном меха-

312

ническом смысле». Ссылка Луллия на сверхъестественный источник, разумеется, не может заслонить от нас подлинных исторических источников его изобретения. На один он сам мимоходом указывает

— это каббала. Другие следует искать в Платоне, новоплатонизме

и арабской философии. Если бы можно было установить, что

Луллий знал комментарии Прокла к «Пармениду» Платона, то

мое сближение метода комбинаций у Прокла с идеей «Ars Magna»

не было бы лишь предположительным, а установило бы непрерывную

преемственность идей (подробности читатель найдет у Прантля:

«Geschichte der Logik» и И. Эрдманна: «Geschichte der Philosophie»,

В. II).

Метод луллизма распадается на две части: первая знакомит нас с операциями, которые должен производить человеческий дух для совершения открытий. Это, собственно, и есть «Ars Magna», «искусство открывать все, что способна открыть человеческая наука по любому вопросу, как частному, так и общему» (Bartholmess: «Giordano Bruno»). Вторая заключает в себе сжатую энциклопедию знаний, уже приобретенных человечеством. В обеих частях намечались основные принципы богословия, метафизики, физики, этики и диалектики. Таким понятиям, как субъекты, соответствовали атрибуты (абсолютные или относительные), расположенные в известной классификации по кругам. Всего было шесть концентрических кругов. На двух обозначались субъекты, на трех

— атрибуты. Шестой круг, наиболее отдаленный от центра, был непо

движным, и на нем обозначались всевозможные вопросы. Ближайший

к крайнему подвижный круг заключал на себе девять основных катего

рий бытия, на втором помещались девять атрибутов бытия физического,

на третьем — девять атрибутов бытия морального (девять добродетелей

и девять пороков), на четвертом и на пятом — девять атрибутов бытия

физического и метафизического. Субъекты, termini generalissimi

praedicatorum, могли с неисчерпаемым разнообразием комбинироваться

с подходящими предикатами путем вращения кругов. Говорят, этих

комбинаций нельзя было бы исчерпать в тысячу лет, делая по миллиону

комбинаций в час. Разумеется, при этом комбинировании необходимо

принимать в расчет, совместим ли субъект с данным атрибутом. На

шестом круге значатся вопросы: utrum, quid, de quo, qua re, quantum,

quale, quando, ubi, quomodo; этот вопросник назывался ключом изобре

тения.

У Луллия были многочисленные последователи. Среди них заслуживают особенного внимания Джордано Бруно и Лейбниц. В конце XVI

— начале XVII в. в связи с реакцией против схоластической философии стали все чаще и чаще раздаваться презрительные отзывы о Луллии. Бэкон называет его учение methodus imposturae*, а «панораму мира», которую стремится дать Луллий при помощи своего метода,

— «Typocosmia» — лавочкой старьевщика — officina veteramentaria. Совершенно иначе смотрит на «великое искусство» Луллия Бруно. Еще ребенком (ad hoc puer) он познакомился с сочинениями Раймунда, и они произвели