Гений в науке

как ingenium praecox. Пробуждение философского интереса

а) на религиозной почве

Джэмс называет идиосинкрацией интереса тот интерес, который обнаруживается у ребенка рано и в котором проявляется его специфическая одаренность в известном направлении. Детские интересы часто имеют преходящий характер и бывают навеяны подражанием. Но одаренный ребенок часто бывает ingenium praecox*, и его своеобразные творческие стремления уже проявляются в чем-нибудь, что впоследствии оказывается как раз соответствующим его назначению, его призванию. Классен рассказывает, что 10-11-летний Нибур уже написал историко-географическое описание Африки. «В 14 лет ребенок Нибур только и бредит манускриптами и вариантами, теперь он в восторге от рукописи Варрона, которую отец доставил ему из Королевской Библиотеки в Копенгагене. Он даже понял, как ее читать, и указал, в чем трудности многих мест» (Классен. «Нибур», 1894). 15-летний Максуэлль печатает математический мемуар в записках ученого общества. Идея написать «Историю цивилизации в Англии» пришла Боклю «в смутной форме», когда ему было всего 15 лет. Шахматист Морфи уже в 13 лет дважды из трех раз победил на состязаниях знаменитого и опытного шахматиста Левенталя (см. статью «Chess» в «Encyklopaedia Britannica», IX издание). Об Остроградском его биограф Трипольский сообщает: «Еще в раннем детстве бойкий Миша выказывал редкую наблюдательность и природную наклонность к измерению любой вещи или игрушки. В кармане он всегда носил с собою шнурок с привязанным к нему камешком и при помощи этого снаряда измерял глубину каждого попадавшегося ему на глаза колодца или ямы. Перед ветряной или водяной мельницей он стоял по часу и более, наблюдая с далеко не детским любопытством за движением крыльев мельницы, падением воды с потоков, вращением колес, жерновов и т. п. Зная такую «слабость» своего сына и не предвидя в нем великого математика, родители во время прогулок всячески заботились о том, чтобы он не заметил интересующих его предметов. Но от зоркого и наблюдательного Миши не ускользнет ни один колодец, ни одна мельница: с криком и слезами он приставал к родителям позволить ему «хоть на минуту» остановиться, чтобы понаблюдать то или другое, измерить величину или глубину, и эти «минуты», незаметные

36

для сына, долго и скучно тянулись для родителей (см.: М. В. Остроградский», 1902, стр. 47).

О Гельмгольце Дюбуа-Реймон сообщает следующее: «Мы знаем, что он, будучи учеником в Потсдаме (где он родился 31 августа 1821 г.), нередко во время чтения в классе Цицерона или Вергилия, наводивших на него скуку, вычислял под столом ход пучка лучей в телескопе и тогда уже нашел некоторые оптические теоремы, о которых ничего не упоминалось в учебниках и которые сослужили ему службу впоследствии, при построении глазного зеркала» (Г. фон Гельмгольц. Характеристика Дюбуа-Реймона, 1900, пер. под ред. прив.-доц. Б. П. Вейнберга, стр. 3). Биолог Эрнст Геккель уже в детстве обнаружил сильное влечение к изучению и эстетическому созерцанию природы. «Громадное двойное окно служило ему террариумом. С особенным усердием он собирал цветы… Будучи одиннадцатилетним мальчиком, он целыми днями пропадал (в Бонне у дяди) во всевозможных закоулках тамошних окрестностей в надежде найти «Erica cinerea», которая, как он слышал, водилась единственно в этой местности Германии» (В. Бёльше. «Эрнст Геккель», 1910, стр. 23-24).

Но специалист, даже гениальный, односторонен. Гербарт когда-то выдвинул в педагогике идеал уравновешенной множественности интересов, причем он насчитывал шесть основных интересов: к фактическому знанию природы, к отвлеченному знанию, к чужой душевной жизни, к политике, религии и эстетической стороне жизни. Такой идеал, разумеется, есть «бесконечно-отдаленный пункт», к которому возможно лишь слабое приближение. Равномерное развитие всех интересов и дарований невозможно уже потому, что между различными коренными психическими чертами существует известная корреляция, в силу которой резко выраженное свойство а исключает столь же резко выраженное развитие свойства b. Тем не менее встречаются весьма разносторонне одаренные натуры, и среди выдающихся философов их всего естественнее ожидать. Философия не есть механическое суммирование различных сфер знания. Философская одаренность предполагает особенные черты психического склада, но философия теснейшим образом связана с науками, служа для них общим методом, освещая их предпосылки, их единство и их конечную цель. Отсюда понятно, 1) что пробуждение философского дарования имеет в качестве опорного пункта у ребенка и подростка какую-нибудь специальную область знания; 2) что философы всегда бывают одарены несколькими интересами, и у величайших из них, каковы Платон, Демокрит, Аристотель, Кант, Лейбниц, Конт, Гегель, Спенсер, одаренность проявляется во всех областях знания, хотя и не в равномерной степени. Присмотримся к первым проявлениям одаренности у различных философов.

Религиозные вопросы по самой своей природе близко соприкасаются с философскими, и мы часто наблюдаем, что «вельми философская страсть» удивления перед загадкой бытия зарождается у будущего философа на религиозной почве. «Марк Аврелий, будучи 8 лет, был принят в школу жрецов Марса, он пел священные гимны и участвовал в религиозных процессиях… Двенадцати лет он уже был неофитом философии. Он усвоил суровые обычаи и нравы стоиков, он, так сказать, вступил в этот орден. Несмотря на свое хрупкое здоровье, он спал на голом полу, и, лишь уступая настояниям и слезам матери, он согласился спать на

37

кроватке, покрытой мехом. Впрочем, родители были склонны поддерживать в нем его детское увлечение стоической моралью» (см.: Martha. «Les moralistes sous l’empire romain, 1886, 2-е изд., стр. 175). Это мы видим и у 11-14-летнего Джордано Бруно, который в детстве увлекается богословием, логикой и диалектикой и в 15 лет поступает в монастырь доминиканцев. Наряду с богословским интересом в нем с детства живет поэтическое чувство, вызываемое обстановкой «земного рая», каким являются окрестности Нолы к северо-западу от Везувия. В монастыре он с жадностью проглатывает тогдашнюю философскую литературу. Особенно увлекают его элеаты, Эмпедокл, Платон, Аристотель, Плотин, Эль-Гацали, Аверроэс, каббала, Фома Аквинский, Раймонд Луллий, Николай Кребс, Коперник. В 18 лет он уже эмансипируется от многих догматов богословия — от учения о троичности лиц Божества, от учения о божественности Христа, об эвхаристии.

Столь же рано пробуждаются эстетический и религиозный интересы у Шеллинга1. До 15 лет он совершенно овладевает латинским языком, пишет стихотворения о происхождении языка, о величии Англии (по-латыни), сочиняет работу о божественном происхождении Библии, переводит на немецкий язык «Марсельезу». В 16 лет он увлекается философией под влиянием учителя Рейхлина, читает Федера, Лейбница, Кларке, Ньютона, Шульце, Канта и, наконец, Фихте. Шлейермахер (род. в 1768 г.) в 12 лет увлекается древними языками и биографиями великих ученых. Ему приходит в голову, что вся древняя история и древние писатели «sei untergeschoben»***, ибо все, что он про нее знал, представлялось ему бессвязным и похожим на роман. Уже в 11 лет его начинают мучить религиозные вопросы. Он проводит бессонные ночи, ломая голову, как совместить всеблагость Божию с учением о вечных наказаниях (Куно Фишер: «Шеллинг»).

Гартманн, в котором мистические стремления так причудливо сочетаются с рассудочностью весьма разностороннего и бойкого писателя, в раннем детстве обнаруживал интерес к богословским проблемам. После же поступления в гимназию в нем быстро пробудился чисто философский интерес: «Немецкие сочинения мало давали мне до сих пор лавров, ибо я был совершенно не в состоянии воодушевляться историческими или описательными темами. Но с того момента, как мне была предложена Юнгом тема, требующая рационального размышления и логического развития мысли, мои сочинения оказались лучшими и тем более превосходили все остальные, чем более тема имела философский характер» (A. Drews. «E. v. Hartmanns Philos. System», 1906).

Этико-религиозная натура Фихте проявилась уже в раннем его детстве. Он обратил внимание на себя своего покровителя барона Миль-тица умением передавать содержание церковной проповеди: «Чем является для прирожденного художника первая картина, которую он видит

1 В 13-14 лет он пишет «Geschichte des Klosters Bebenhausen», где, описывая красоты природы, он замечает: «Fiirwahr, auch wilde Natur ist schon! Oft pries ich iiber diese wildschonen Orter Gott, den Schopfer»*.

А вот образчик его латинских стихов:

О! juvenis, demens, nescis secreta tacere.

Crede mihi, est magnus nosse tacere labor**.

38

в своей жизни, тем для Фихте была проповедь». Маленький Фихте дословно и осмысленно воспроизводит слышанное: «Это не просто дело сильной памяти, а дело живого, именно к этому предмету приуроченного, воображения» (Куно Фишер. «Ист. нов. философии», т. V. «Фихте», 1909, стр. 142).

По собственным словам мистического философа Якоби, он с детства был мечтателем, фантастом, мистиком. Уже ребенком, вместо того чтобы играть со сверстниками, он предпочитал беседы с одной пи-етистически настроенной служанкой в их семье. Уже мальчиком он делал серьезные попытки решить некоторые религиозные проблемы1.

«Мы ленивы и нелюбопытны», и немногим из русской публики, к сожалению, знакомо имя замечательного русского философа Африкана Александровича Шпира. Выросши в Херсонской губернии в помещичьей семье, Шпир с раннего детства обнаружил влечение к природе, к созерцанию родных широких зеленеющих степей. Он пишет: «Не раз было доказано, что дети не обладают поэтическим чувством, я же готов скорее усомниться, доступно ли взрослому поэту поэтическое настроение ребенка, который не совсем скудоумен, когда вспомню, каким очарованием была полна для меня бедная сама по себе природа моей родины». С 13 лет к эстетическому интересу присоединился религиозный; мальчик стал зачитываться проповедями одесского архиепископа Иннокентия, соблюдать посты, молитвы и усердно молиться. Позднее наступил кризис сомнений. (См. биографию Шпира, приложенную к его сочинению «Очерк критической философии».)

Наклонности к тонкому логическому анализу и комментаторству пробудились у Соломона Маймона очень рано, первоначально на богословской почве, а значительно позднее — на философской. Его важнейшие труды являются своеобразной попыткой истолкования Канта. «Талмудическая ученость, — пишет Куно Фишер, — имеет три степени: первая состоит в переводе Талмуда, вторая — в его объяснении, третья — в диспутировании. Соломон достиг третьей ступени, когда ему было девять лет» («История новой философии», т. V, стр. 65). Точно так же и у Когена комментаторские способности в области логики и метафизики, по-видимому, проявились в раввинской школе, но у Соломона Маймона религиозный интерес не играет роли в философском творчестве, а у Когена особенно усиливается в последний период творчества.

У Вл. Соловьева и С. Трубецкого также заметно раннее пробуждение интереса к философии именно в связи с религией. Во всех приведенных случаях замечательно то, что религиозный интерес и впоследствии являлся в философских исканиях этих философов тем, что Бергсон называ-

1В восьми- или девятилетнем возрасте в его воображении уже сложилась странная интуиция вечности и бесконечного протяжения, от которых он не мог отделаться в течение всей жизни. «Это было странное, совершенно не зависимое от всяких религиозных понятий представление бесконечной длительности, которое внезапно ясно осознавалось мною и с такою силою захватывало меня при моих размышлениях о вечности a parte ante*, что я громко кричал, вскакивал и