по философии, ибо у нас нередко даже у талантливых людей замечается поразительное отсутствие элементарного знакомства с техникой писания философских сочинений.
335
L. Задача психотехники научного, технического и философского творчества
Основная задача исследования, как мы видели, — наметить путь к идеальной реконструкции творческого процесса в науках и философии (см. выше гл. IV) в его типических формах. По этому поводу мне могут заметить, что всякая подобная реконструкция будет лишь «мозаикой», кинематографической «мертвой» подделкой под «живой» творческий процесс. Но я скажу, что это пустые слова и что, рассуждая таким образом, нужно вообще отказаться от всяких научных объяснений явлений жизни и духа. Речь, разумеется, идет не о воссоздании, а о приближенной, безмерно грубой и тем не менее в известных пределах верно отображающей реальные отношения между изучаемыми процессами динамической схеме. «Мозаика» не есть бранное слово; весь вопрос в том, хороша она или дурна; производит ли «мозаичный портрет» эффект живого образа или нет, но здесь идет речь не об эффектах, а об объективной значимости схемы.
С другой стороны, можно сказать, что научное постижение творческого процесса в науке губительно вредно для самого ученого, и чем вернее психологический и философский анализ схватывает основные черты процесса, тем хуже будет воздействие подобных знаний на самочувствие ученого. Может быть, и для ученого в данном случае «в глубоком знании счастья нет»? Мне вспоминается по этому поводу следующая американская басня (ее приводит Ястров в своей книге «La subconscience»):
ЖАБА И СТОНОЖКА
Стоножка была совершенно счастлива, но в один прекрасный день жаба ради потехи говорит ей: «Скажи, пожалуйста, в каком порядке ты приводишь в движение свои ножки?» Это привело ее в такое замешательство, что она в оцепенении оставалась во рву, задаваясь вопросом: «Что надо сделать, чтобы побежать?»
Мысль о том, что «рефлексия» парализует «непосредственный творческий порыв», «губит интуицию» и т. п., есть типичный продукт той рассудочной схематизации творческого процесса, против которой направлена вся эта работа. Показать роль чуткости, проницательности и чувства целостной концепции в творчестве — это значит дать живо почувствовать, как бережно нужно культивировать эти драгоценные свойства человеческого духа. Жалоба на то, что рефлексия губит свежесть чувства, характерна прежде всего для неумных резонеров, утративших эту свежесть или никогда не располагавших ею, большею частью для людей, не знакомых с реальной обстановкой научной творческой работы. И в научном, и в философском, и в художественном творчестве рефлексия нужна, только надо уметь ею пользоваться, и необходимым спутником «ума сердца» должен быть «и ум ума» (Л. Толстой).
336
Руководство практическими выводами, проистекающими из анализа процесса изобретения, по моему убеждению, может содействовать искусству косвенным образом «развивать в себе интуицию» и образует начатки психотехники научного и философского творчества; но такая техника разовьется лишь в более или менее отдаленном будущем, во-первых, вследствие исключительной сложности проблемы и незначительности наблюдательного и особенно экспериментального материала; во-вторых, вследствие слабого развития у многих, даже гениальных, ученых дара психологического самонаблюдения, наконец, в-третьих, вследствие известных глубоко укоренившихся философских предрассудков. У эм-пиристов нередко, по примеру Гельвеция, догадка относится за счет внешней слепой абсолютной случайности, не поддающейся рациональному учету.
Явно смешивая внешний повод с причиной, Гельвеций пишет: «Великие гении часто бывали обязаны случаю своими наиболее удачными идеями» и приводит в подтверждение анекдоты о Ньютоне и Галилее… Случай привел Галилея во Флорентийские сады в то время, когда садовники накачивали воду, случай указал садовникам обратиться к Галилею с вопросом, почему они не могут поднять воду выше, чем на 32 фута, и этот вопрос задел его ум и тщеславие философа, и, наконец, тщеславие, приведенное в действие случаем, заставило его сделать этот естественный факт предметом своих размышлений, пока он в законе тяжести воздуха не открыл разрешение этой проблемы» (см.: «Об уме», рус. пер. под ред. проф. Э. Л. Радлова, 1917, стр. 165).
Рационалисты склонны истолковывать процесс изобретения в духе абсолютной рациональности. Вот почему так часто великие математики, астрономы и физики умышленно скрывали те подлинные странные, извилистые, иррациональные пути, которыми они в действительности пришли к открытию. Так, из биографии Лапласа нам известно, что он тщательно скрывал от всех те пути, которые приводили его к великим догадкам. То же мы видели выше у Эйлера. Чрезвычайно любопытный пример этому имеется в биографии Френеля.
Об открытии Френеля, касающемся формы волны в кристаллах, Дюгем пишет следующее: «Как он сделал его? Пытаясь найти объяснение способа распространения света в кристаллах? Отнюдь не таким путем, но путем интуиции геометра, в которой не играли роли никакие гипотезы относительно природы света или относительно структуры (constitution) прозрачных тел. Эта дерзновенная интуиция (audacieuse intuition) увенчалась самым блистательным успехом: не только теория, предложенная Френелем, оказалась в мельчайших подробностях согласующейся с показаниями экспериментальными, но она сверх того дала повод отгадать и открыть непредвиденные и парадоксальные факты, которые никогда бы не пришло в голову изыскивать экспериментатору, предоставленному самому себе, — таковы два вида конической рефракции; великий математик Гамильтон из формы поверхности волны в двухосных кристаллах вывел законы тех странных явлений, которые впоследствии физик Ллойд изыскивал и открыл. Теория двойного преломления в двухосных кристаллах заключает в себе, таким образом, те плодотворность и мощность дивинации, в которых обнаруживаются
337
признаки естественной классификации, и тем не менее она не порождает попыток (рационального) объяснения. Не потому, однако, что Френель не пытался найти такое объяснение для полученной им формы поверхности волны — наоборот, эти попытки настолько увлекали его, что он не опубликовал метода, приведшего его к открытию» (см.: P. Duhem. «La theorie physique», 1906, p. 56-57).
Наконец, представители мистицизма, усматривающие источник вдохновения в абсолютно сверхрациональном духе (Шеллинг), должны видеть в самой идее психотехники творчества чудовищную нелепость и в то же время кощунственную дерзость, — постигнут при помощи Потаскушки-Разума, Hurevernunft, как говорит Лютер, «maximum totius philosophiae Sacramentum» — Творческую Интуицию.
Древним грекам таким же «кощунством» казалось рассечение трупов. Только со времени Галена (II в. по Р. X.) начинается трупорассече-ние, и нужно было еще 14 веков, чтобы преодолеть подобные же предрассудки в христианской Европе. «Анатомия души» и теперь еще пугает суеверных людей. Не более четверти века тому назад, когда профессора М. И. Карийский и В. С. Серебренников подняли вопрос об открытии при Спб. Духовной Академии психологической лаборатории, их предложение было категорически отклонено. Лет 17 тому назад диссертация Коновалова «Мистический экстаз по учению русских сектантов» была за богопротивное содержание отклонена «святейшим» синодом. Та же участь постигла вскоре и другой ценный научный труд — исследование проф. В. А. Беляева «Спиноза и Лейбниц». Но…
Не заткнешь ее теченья
Ты своей дрянною пробкой!*
Чтобы психотехника научного и философского творчества когда-нибудь осуществилась, для этого предварительно в течение многих лет должны быть выполняемы следующие подготовительные работы:
1. Должен быть собран и исследован психографический материал,
заключающийся в данных по истории наук, техники и философии.
2. Должны быть использованы показания изобретателей, относящие
ся к творческому процессу и дающие материал для характерологических
исследований с широким применением не только наблюдения, но и экс
перимента.
3. Интеллектуальное изобретение, его механизм, должен быть исследован, как указано выше (см. гл. IV), в самых различных масштабах, начиная с микроскопического.
4. Интересно исследовать патографические данные: иллюзии научного и философского творчества и их механизм.
5. Такая работа осуществима лишь путем дружественной кооперации ученых разных специальностей — философов, психологов, врачей, психиатров, техников.
6. Вся работа должна быть освещена единой руководящей философской идеей.
338
LI. Заключение
Великие изобретатели — плоть от плоти и кость от кости народных масс. В них, как в фокусах, сосредоточивается творческая энергия Великого Существа — Человечества. И мы обязаны свято хранить память об их духовных борениях и о тех путях, которыми они шли к своим заветным целям. Они должны жить вечно среди нас воплощенными в искусстве, в художественных изображениях. Эту идею наметил впервые Бэкон в своей «Новой Атлантиде», где он мечтает об устройстве художественного музея-галереи, «где можно видеть статуи наиболее выдающихся изобретателей» («Nouvelle Atlantide», фр. пер. 1838, р. 603). Они должны вечно жить в моральном сознании человечества, им должны быть периодически посвящаемы торжественные поминки, праздники изобретателей, fetes des inventeurs, о которых мечтал О. Конт («Systeme de politique positive», IV, p. 141). Наконец, их творчество должно быть объектом непрестанного научного изучения. Настоящая книга представляет посильную попытку именно в этом последнем направлении, которое было намечено еще Лейбницем в следующих словах: «Полезно изучать открытия других таким способом, который и нам самим открыл бы источник изобретений и который известным образом дал бы нам самим возможность усвоить приемы изобретения. И я хотел бы, чтобы изобретатели дали нам историю путей, по которым они дошли до своих открытий. В тех случаях, когда они вовсе не сообщают нам этого, нужно испробовать отгадать эти пути, дабы наилучшим образом использовать их произведения».
«…II est bon d’etudier les decouvertes d’autrui d’une maniere, qui nous decouvre la source des inventions, et qui nous les rende propre en quelque facon a nous memes. Et je voudrai que les auteurs nous donnassent l’histoire de leurs decouvertes, par lesquelles ils у sont arrives. Quand ils ne le font point, il faut tacher de les deviner pour mieux profiter de leurs ouvrages» (Epistola III ad D. Bourguet, Leibnitii opera omnia, ed. Dutens, 1768, V. VI, p. 215).
Расставаясь с читателем, автор должен сознаться, что тема настоящего исследования увлекла его, и он мог, разрабатывая ее, cum pectore cogitare*. Его абсолютный скептицизм в области метафизики и критический метод исследования давали возможность его «интуиции», так сказать, свободно развиваться и завершаться на его глазах без постоянного вмешательства догматических умствований, по крайней мере в умышленной, сознательной форме. Однако, с другой стороны, вследствие новизны темы об изобретении в философии и ее исключительной сложности, автор оказался в силах дать только крайне несовершенный набросок той идеи, которая будет гораздо успешнее впоследствии разработана другими и принесет плодотворные практические результаты в области научного, технического и философского творчества. Книга сложилась постепенно из университетских лекций. Мои коллеги, ученые и ученики оказали мне в настоящей работе столь значительную помощь, что без их благожелательного, дружеского содействия книга никогда не была бы написана. Приношу им мою горячую признательность!
ИССЛЕДОВАТЕЛЬ НАУЧНОГО
И ХУДОЖЕСТВЕННОГО ТВОРЧЕСТВА
В последние годы внимание исследователей русской философской мысли сосредоточивается по преимуществу на начале XX столетия. Появилась огромная литература, посвященная русским философам этого периода, принадлежавшим главным образом к религиозно-мистическому направлению. В гораздо меньшей степени повезло философам-идеалистам рационалистического направления, а тем более позитивистам и материалистам. Произошел явный перекос в сторону, противоположную тенденциям, преобладавшим в отечественной историографии еще какой-нибудь десяток лет назад. На место одной односторонности
