рассудком, то этот рассудок должен быть той же общей природы, того же устройства, как и наш…
Если в небесах и заоблачных сферах существуют вещи совершенно иного свойства, чем земные, то они должны иметь и другие названия: а так как мы не умеем говорить на этом языке (языке ангелов), то не мешает молчать там, где речь заходит о «чем-то высшем», метафизическом или таинственном.
Удивительно, но верно! Подобное рассуждение кажется «философам» неслыханным.
Они вслед за Кантом все еще до сих пор болтают: мы можем постигнуть лишь явления природы, но то, что собственно скрывается за ними, — «вещь в себе», или таинство, — непостижима. И тем не менее эта мистика, вся эта тайна не что иное, как сумасбродная идея, которую эти господа составляют себе об интеллекте…
Правда, существует непонятное и непостижимое, существуют пределы нашей познавательной способности; но лишь в обыденном смысле, точно так же, как существует невидимое и неслышимое, как существуют пределы для зрения и слуха…
Я повторяю: преувеличенное представление об интеллекте, неразумные требования по отношению к нашей познавательной способности, иначе говоря, теоретико-познавательное невежество — вот причина всякого суеверия, всякой религиозной и философской метафизики…
[149] Сначала нужно было преодолеть метафизику или сверхъестественные идеи, чтобы мы могли прийти к трезвому пониманию, что наш интеллект есть обыкновенная, формальная, механическая способность…
NB versus
Kant
412
В. И. ЛЕНИН
ГРАНИЦЫ ПОЗНАНИЯ
(«VORWARTS» 1877)
[151-152] В редакцию «Vorwarts» недавно поступило анонимное письмо по интересующему нас вопросу, принадлежащее перу опытного специалиста, пытавшегося вполне объективно доказать, что философия и социал-демократия — две различные вещи, что можно всей душой принадлежать к партии и все же не быть согласным с «социал-демократической философией» и что поэтому ясно, что центральному органу не следовало бы допускать, чтобы философским вопросам придавали характер резко партийный.
Редакция «Vorwarts» была настолько любезна, что разрешила мне ознакомиться с этим письмом, имевшим непосредственное отношение к моим статьям. Автор, правда, выразил вполне определенно желание не вызывать своими возражениями публичной дискуссии, потому что, как он говорит, газетная полемика исключает возможность серьезного обсуждения подобных вопросов; я же, напротив, думаю, что он вряд ли найдет нескромным, если его замечания и упреки послужат нам средством для выяснения вопроса, который чрезвычайно близко принимается к сердцу и мною и им, а также, как видно из всеобщего интереса к нему, и всем нынешним поколением. Что же касается основательности, то я полагаю, что толстые фолианты не более пригодны для этой цели, чем короткие газетные статьи. Наоборот, столько уже имеется многотомной болтовни по этому вопросу, что из-за этого у большей части публики совершенно пропадает к нему интерес.
Прежде всего я не согласен с тем, что философия и социал-демократия — различные вещи, не связанные друг с другом. Правда, можно быть деятельным членом партии и в то
NB
NB
NB
413
ЗАМЕЧАНИЯ НА КНИГЕ ДИЦГЕНА «МЕЛКИЕ ФИЛОСОФСКИЕ РАБОТЫ»
же время «критическим философом», пожалуй, даже добрым христианином. На практике мы должны быть крайне терпимы, и, несомненно, ни один социал-демократ не подумает о том, чтобы нарядить членов своей партии в один какой-нибудь мундир. Но теоретический мундир должен надеть на себя всякий, кто с уважением относится к науке. Теоретическое единство, систематическая согласованность есть заветная цель и высокое преимущество всякой науки…
Социал-демократия стремится не к вечным законам, раз и навсегда установленным учреждениям, застывшим формам, но к благу человеческого рода вообще. Духовное просвещение — самое необходимое средство для этого. Является ли познавательный аппарат ограниченным, т. е. подчиненным, дают ли научные изыскания истинные понятия, истину в высшей форме и последней инстанции, или же только жалкие «суррогаты», над которыми царит непостижимое — одним словом все то, что называется теорией познания, есть социалистическое дело первостепенной важности… [156-160] О Канте говорят, что его система «достаточно точно установила границы формального познания». Но именно этот пункт мы оспариваем со всей силой, в этом пункте социал-демократическая философия совершенно расходится с профессиональной. Кант недостаточно точно установил границы формального познания, так как своей известной «вещью в себе» он сохранил веру в другое, высшее познание, в сверхчеловеческий, сверхъестественный разум. Формальное познание! Познание природы! «Философы» пускай жаждут еще и другого познания, но им следует доказать, где оно находится и в чем состоит.
О действительном знании, которым мы повседневно пользуемся, они говорят с таким же пренебрежением, как древние христиане о «немощной плоти». Реальный мир — несовершенное явление, а его истинная сущностость — тайна…
Phanomen*
NB
NB
NB
414
В. И. ЛЕНИН
Если естествознание везде и всюду довольствуется феноменом, то почему не удовлетвориться также феноменологией духа? За «границами формального познания» неизменно скрывается высший, неограниченный, метафизический разум, за профессиональным философом — теолог и присущее им обоим «непостижимое»…
Но что же такое непостижимое? — спрашивается в вышеупомянутом письме в редакцию «Vorwarts»…
И на этот вопрос профессиональный философ дает ответ, объясняя, что «бытие» как абсолютный покой никоим образом не может претвориться в абсолютное движение мысли. Этими словами, продолжает противник, определена граница познания, т. е. непостижимое. Но разве вытекает отсюда, что мы должны отрицать его существование, что мы никогда не подойдем к нему? Разумеется, нет. Каждая научная попытка приблизиться к нему, понять, или по крайней мере почувствовать его, подвигает нас ближе к этому темному пункту и проливает на него новый свет, хотя бы нам и никогда не удалось полностью осветить его. В преследовании этой цели заключается задача философии, в противоположность задаче естествознания, которое рассматривает лишь данное и объясняет только явления.
Объясняет явления: феномен! гм, гм!
Итак, объект философии — непостижимое — есть птица, у которой мы с помощью нашей познавательной способности то тут, то там можем выдернуть отдельное перышко, но мы никогда не в состоянии ощипать ее совершенно, и она вечно должна оставаться непостижимой. Если присмотреться внимательнее к выдернутым уже философами перьям, то мы узнаем по ним самую птицу: здесь речь идет о человеческом духе. И вот мы опять на решающей границе, отделяющей материалистов от идеалистов: для нас дух — явление природы, для них природа — явление духа. И хорошо еще, если бы они этим довольствовались. Нет, где-то позади скрывается дурное намерение возвести дух в какое-то «существо» высшего порядка, а все остальное низвести на степень ничтожества…
Мы же, напротив, утверждаем: то, что при известных условиях может быть постигнуто, не есть непостижимое. Кто желает понять непостижимое, просто дурачится. Как глазом я могу обнять только видимое, ухом — только слышимое, точно так же познавательной способностью я могу постигнуть лишь постижимое. И хотя социал-демократическая философия учит, что все существующее безусловно познаваемо, этим вовсе не отрицается, что есть нечто непостижимое. Это можно бы признать, но только не в двойственном, нелепом «философском
NB
NB
NB
415
ЗАМЕЧАНИЯ НА КНИГЕ ДИЦГЕНА «МЕЛКИЕ ФИЛОСОФСКИЕ РАБОТЫ»
смысле», который где-то там в «заоблачных сферах» снова превращает непостижимое в постижимое. Мы относимся к этому делу серьезно, мы не знаем никакого высшего познания, кроме обыкновенного человеческого, мы знаем положительно, что наш разум есть истинный разум и что так же немыслимо существование иного, коренным образом отличающегося от нашего разума, как невозможны четырехугольные круги. Мы ставим интеллект в ряд обыкновенных вещей, которые не могут изменить своей природы, не изменив своего названия.
Социал-демократическая философия вполне согласна с «профессиональной» в том, что «бытие никоим образом не претворяется в мышление», так же как и любая его часть. Но мы не считаем вовсе задачей мышления претворять бытие; задача состоит лишь в том, чтобы формально упорядочить его, находить классы, правила, законы, словом, делать то, что мы называем «познанием природы». Постижимо все то, что поддается классификации, а непостижимо все, что не может претворяться в мысль. Мы не можем, не должны и не желаем этого, и потому отказываемся от него. Но мы можем сделать обратное: претворить мышление в бытие, другими словами, мы можем классифицировать мыслительную способность, как один из многих видов бытия…
Мы считаем интеллект таким же точно эмпирическим данным, как и материю. Мышление и бытие, субъект и объект равно находятся в пределах опыта. Различать одно как абсолютный покой от другого как абсолютного движения неверно с тех пор как естествознание все сводит к движению. То, что товарищ «философ» сказал о непостижимом, а именно, что каждая научная попытка приближает нас к неизвестному, хотя бы нам никогда и не удалось достигнуть полной ясности, относится без всякой уже мистификации и к объекту естествознания — непознанному.
Познание природы также имеет свою безграничную цель, и без таинственных «границ» мы все ближе подвигаемся к неизвестному, никогда не доходя до полной ясности; а это значит, что наука не имеет границ…
NB
NB
NB
416
В. И. ЛЕНИН
НАШИ ПРОФЕССОРА НА ГРАНИЦАХ ПОЗНАНИЯ
(«VORWARTS» 1878)
I
[162-164] На «пятидесятом съезде немецких естествоиспытателей и врачей» в Мюнхене, в сентябре 1877 г. профессор фон Негели из Мюнхена снова коснулся известной, прочитанной ранее лекции своего товарища из Берлина — Дюбуа-Реймона и произнес замечательную речь о «границах научного познания». Надо отдать справедливость господину профессору из Мюнхена, что в правдивости и ясности он значительно превзошел своего предшественника из Берлина, но он все же не сумел подняться до уровня своей эпохи. Он почти разъяснил вопрос; но маленький, заключительный пунктик, который он упустил, есть именно кардинальный пункт — он касается великой пропасти, отделяющей физику от метафизики, трезвую науку от романтической веры.
Его предшественник Дюбуа-Реймон, как известно, хотел доказать, что такая непроходимая граница действительно существует и что вере во всяком случае должна быть отведена особая область.
Только этой роли маленького убежища для религиозной романтики его доклад обязан своим кажущимся значением и своим распространением. С тех пор ревнители непостижимого ликуют. Правда, профессор фон Негели не очень доволен этим ликованием, но его высокое профессорское положение не позволяет ему вести борьбу со всей решительностью. Доказав своему предшественнику ясно, точно и определенно, что он не понял естественнонаучного познания, он заключает следующим образом:
«Если Дюбуа-Реймон закончил свой доклад уничтожающими словами: «Ignoramus et ignorabimus»*, то я хотел бы в заключение высказать условный, но утешительный взгляд, что плоды нашего исследования суть не просто знания, но и действительные познания, содержащие в себе зародыш почти (!) бесконеч-
* — «Не знаем и не будем знать». Ред.
417
ЗАМЕЧАНИЯ НА КНИГЕ ДИЦГЕНА «МЕЛКИЕ ФИЛОСОФСКИЕ РАБОТЫ»
ного роста, без малейшего притязания на всеведение. Если мы проявим разумное воздержание, если мы как смертные и преходящие существа удовлетворимся человеческим пониманием, не посягая на божественное познание, то мы имеем право сказать с полной уверенностью: «Мы знаем и будем знать»»…
Религиозная романтика Дюбуа-Реймона называет все плоды научного исследования «просто знаниями», но не «действительными познаниями», до которых бедный человеческий рассудок не может дойти…
II
[166-167] «Что касается способности нашего Я
