и божеством так громадна, что очищенное от всяких посторонних элементов воззрение на природу, как она представляется дарвинисту Геккелю, имело бы полное право отказаться от старых имен и от божественной, покоящейся на откровении религии и выступить «разрушительно» против последней во всеоружии монистического миросозерцания. Отказываясь от этого, дарвинизм обнаруживает лишь ограниченность своего учения о развитии…
Что Геккель, наиболее выдающийся представитель естественнонаучного монизма, все же еще сидит на этом дуалистическом коньке, доказывается ярко его третьим пунктом, утверждающим, что «при современной организации нашего мозга», последняя первопричина всех явлений непознаваема.
Что значит непознаваема?
NB
NB
NB
445
ЗАМЕЧАНИЯ НА КНИГЕ ДИЦГЕНА «МЕЛКИЕ ФИЛОСОФСКИЕ РАБОТЫ»
Весь контекст предложений, в которых употребляется это слово, с очевидностью доказывает, что наш естествоиспытатель еще всецело опутан сетями метафизики. Ни одна вещь, ни один атом непознаваем до конца. Каждая вещь неисчерпаема в своих тайнах, вечна и неразрушима…
Природа полна тайн, которые для исследующего ума оказываются самыми простыми, обыденными явлениями. Природа неисчерпаема по богатству научных проблем. Мы их исследуем, но никогда не доходим до конца в своих исследованиях. Здравый человеческий рассудок вполне прав, когда он находит, что мир и природа не могут быть исследованы до конца, но он не менее прав, когда отвергает метафизическую непостижимость мира как чрезмерное недомыслие, как суеверие. Мы в своем исследовании природы никогда не доходим до конца, и, однако, чем дальше идет естествознание в своих исследованиях, тем очевиднее становится, что ему решительно нечего бояться неисчерпаемых тайн природы, что здесь — согласно словам Гегеля — ничего нет такого, что было бы ему недоступно. Из этого следует, что мы ежедневно черпаем из неисчерпаемой «первоосновы всех вещей» и именно при помощи нашего познавательного аппарата, способность которого к исследованию так же универсальна и бесконечна, как бесконечно богата природа обычными тайнами.
«При современной организации нашего мозга!» Конечно! Наш мозг благодаря половому отбору и борьбе за существование еще разовьется во всей своей силе, и все больше и больше будет проникать в естественную первооснову. Если эти слова имеют такой смысл, то мы с ними охотно согласимся. Но в том-то и дело, что еще опутанный метафизикой дарвинист такого смысла им не придает. Человеческий рассудок, хочет он сказать, слишком мал для полного исследования мира; мы поэтому должны верить в существование еще «более высокого», сверхъестественного духа и не бороться против него «разрушительно»…
Гегель изложил учение о развитии гораздо универсальнее, чем Дарвин. Говоря так, мы не думаем предпочитать или ставить одного из них выше другого, а считаем только необходимым дополнить одного другим.
Kein Atomchen ist auszukennen*
NB
NB
NB
NB
* — Ни один атом не познаваем до конца. Ред.
446
В. И. ЛЕНИН
Если Дарвин учит нас, что амфибии и птицы, это — не изолированные друг от друга виды, а живые существа, возникающие друг из друга и переходящие друг в друга, то Гегель учит, что все виды, весь мир представляет собой живое существо, нигде не имеющее неподвижных границ; познаваемое и непознаваемое, физическое и метафизическое постоянно переходят одно в другое; абсолютно непостижимое есть нечто такое, что относится не к монистическому, но религиозному, дуалистическому миросозерцанию…
Согласно нашему монизму, природа — последняя основа всех вещей; она также является основой нашей способности познания, и, тем не менее, согласно взгляду Геккеля, эта способность слишком ограниченна, чтобы познать последнюю основу. Как соединить это вместе?
Природа, познанная как последнее основание, в то же время оказывается «непознаваемой»!?
Страх перед разрушительными тенденциями охватил даже такого решительного теоретика эволюционизма, как Геккель; он отступает от своей теории и отдает предпочтение той вере, что человеческий дух должен удовлетвориться явлениями природы, что он не может добраться до настоящей сущности природы; последней первоосновой оказывается объект, не относящийся к области естествознания…
Что касается пантеистических взглядов наших величайших поэтов и мыслителей, взглядов, завершающихся убеждением в единстве бога и природы, то Гегель оставил нам особенно характерную теорию. Согласно ей, мы знаем не только единство, но и различие вещей. Шпиц такая же собака, как мопс, но это единство не исключает различия. Природа ведь имеет много общего с всемилостивым богом: она царствует от вечности до вечности. Так как наш ум — естественный ее инструмент, то природа знает вообще все, что доступно знанию; она всезнающа, но, несмотря на это, «естественная» мудрость на- столько отлична от божественной, что имеется достаточно научных причин к разрушительной тенденции, направленной на полное вытеснение понятий бога, религии, метафизики, — вытеснение в разумном смысле этого слова, насколько это возможно. Путаные идеи всегда существовали и будут существовать до глубокой вечности…
И если старое знание животного мира дает лишь неполную, а новое знание, развитое Дарвином, более
Erscheinungen*
NB
NB
* — явления. Ред.
447
ЗАМЕЧАНИЯ НА КНИГЕ ДИЦГЕНА «МЕЛКИЕ ФИЛОСОФСКИЕ РАБОТЫ»
правдивую, полную и настоящую картину, то вытекающая отсюда для наших знаний выгода не ограничивается одной животной жизнью: мы в то же время приобретаем знание нашей познавательной способности, а именно: что последняя не есть какой-либо сверхъестественный источник истины, а зеркалоподобный инструмент, отражающий вещи мира, или природу…
[248-249] Кант рассуждает следующим образом: если наш разум и должен ограничиться одним лишь познанием естественных явлений, если мы и дальше ничего не можем знать, то все же мы должны верить в нечто таинственное, высшее, метафизическое.
Тут должно нечто скрываться, «ибо где имеются явления, там должно быть нечто, что является», — заканчивает Кант; этот вывод отличается лишь мнимой точностью. Разве недостаточно того, что проявляют себя естественные явления, что за ними не скрывается ничего сверхъестественного, ничего непонятного, ничего помимо собственной природы?
Но оставим это. Кант изгнал метафизику, по крайней мере формально, из науки для того, чтобы она застряла в вере…
[251] Кант оставил своим последователям чрезвычайно скромную мысль, что светильник познания человеческого рода слишком незначителен, чтобы осветить большое чудовище. Доказав, что он не слишком мал, что наш свет не меньше и не больше, не менее и не более чудесен, чем объект, подлежащий освещению, мы покончим с верой в чудеса, в чудовище, покончим с метафизикой. Таким образом, человек теряет свою чрезмерную скромность, и наш Гегель не мало содействовал этому делу.
Что такое метафизика? Она по своему названию была научной дисциплиной, отбрасывающей свою тень еще и в настоящее. Чего она ищет, чего она хочет? Конечно, просвещения! Но относительно чего? Относительно бога, свободы и бессмертия, — это звучит в наши дни совершенно по-пасторски. И если мы даже обозначим содержание этих трех понятий классическими названиями истины, добра и красоты, то все же будет чрезвычайно важно выяснить себе и читателю, чего, собственно, ищут и хотят метафизики; без этого нельзя достаточно оценить и изобразить ни Дарвина, ни Гегеля, ни того, что они сделали, ни того, что они упустили и что поэтому предстоит еще сделать потомству…
NB versus
Kant
NB
NB
NB
448
В. И. ЛЕНИН
V
СВЕТ ПОЗНАНИЯ
[255-266] Можно привести множество цитат из современной литературы, констатирующих абсолютную пропасть между общим познанием природы и метафизической потребностью, — это значит, что вопрос: «откуда взять свет?» бесконечно запутан. Поистине классический образец этой запутанности представляет собою «История материализма» Ф. А. Ланге. Если отвлечься от многих блестящих и превосходных, но второстепенных сторон этого труда, а также от демократического родства автора с социалистической партией, — что мы с большим удовольствием констатируем, — все же философская точка зрения Ланге — самое жалкое барахтанье в метафизических силках, какое только когда-либо имело место. Именно эта постоянная нерешительность и неуверенность и составляют то, что придает произведению его значение, потому что хотя в нем и не разрешается задача и ничто не решается, но проблема ставится так ясно, что окончательное ее разрешение становится неизбежно близким.
Затем являются противники вроде д-ра Гидеона Спикера («Об отношении естественной науки к философии») и, указывая на это барахтанье, злоупотребляют своей справедливой критикой, чтобы вместе с Ланге дискредитировать также и материализм…
Материализм, который удачно справляется с познанием и объяснением самых различных областей науки, до сих пор не пытался объяснить область познания, и поэтому его благосклонный историк не мог одержать полной победы над руинами идеализма…
«Существует два вопроса, перед которыми дух должен остановиться. Мы не в состоянии понять атомов и мы не можем объяснить из атомов и их движения даже самого незначительного явления сознания…
Как ни вертеть понятие материи и ее сил, все же всегда приходится наталкиваться на что-то непонятное.
Не без основания поэтому Дюбуа-Реймон заходит даже так далеко, что утверждает, будто все наше познание природы в действительности еще не есть познание, что оно дает только суррогат объяснения…
Это тот пункт, мимо которого систематики и апостолы механистического миросозерцания проходят с таким пренебрежением — вопрос о границах познания природы» (Ф. Ланге. История материализма, т. II, стр. 148-150).
Эта точная ссылка, в сущности, была бы излишней, так как подобные высказывания общеизвестны.
Так заявляет не только Ланге, но и Юрген Бона Мейер и фон Зибель, так высказались
NB
NB . NB
449
ЗАМЕЧАНИЯ НА КНИГЕ ДИЦГЕНА «МЕЛКИЕ ФИЛОСОФСКИЕ РАБОТЫ»
бы Шеффле и Замтер, если бы им пришлось коснуться этой темы; так говорит весь авторитетный мир, поскольку он перерос капуцинов. Но Ланге не знал как следует социал-демократов, иначе ему было бы известно, что и в этом пункте они дополнили механистическое миросозерцание.
«Большой недостаток Гегеля по сравнению с Кантом, — говорит Ланге, — состоит в ом, что он совершенно утратил мысль о более общем, нежели человеческий, способе познания вещей». Итак, Ланге сожалеет о том, что Гегель не спекулировал на сверхчеловеческом познании, а мы на это ответим: реакционный лозунг «назад к Канту!», который теперь раздается со всех сторон, исходит из чудовищной тенденции — повернуть назад науку и подчинить человеческое познание «более общему способу познания». В ней заметно желание опять отказаться от уже завоеванного господства человека над природой и достать для старого пугала из кладовой корону и скипетр, чтобы вновь воцарилось суеверие. Философское стремление нашего времени состоит в сознательной или бессознательной реакции против явно растущей свободы народа.
Достаточно лишь немного вникнуть в метафизическую мысль о «границах познания», которая проходит красной нитью через всю знаменитую книгу Ланге и так часто повторяется современными учеными, чтобы сейчас же признать ее бессмысленной фразой. «Атомы не могут быть поняты, и сознание не может быть объяснено». Но ведь весь мир состоит из атомов и сознания, из материи и духа. Если и то и другое непонятно, то что же остается тогда рассудку понимать и объяснять? Ланге прав: собственно, ничего. Ведь наше понимание, как они полагают, вовсе не понимание, а только суррогат. Может быть, и те серые животные, которых обыкновенно называют ослами, лишь суррогаты ослов, а настоящих ослов нужно искать среди более высокоорганизованных существ…
Свет познания делает человека господином природы.
