осуществить, между прочим, потому, что мать бывала всегда с теми из своих детей, кому особенно была нужна ее помощь, а в России эта помощь бывала почти всегда нужна тому, на кого сыпались полицейские кары. Поэтому ей только по разу (и в первую и во вторую эмиграцию Владимира Ильича) удалось на короткий срок побывать за границей и повидаться с ним. В 1902 году она пожила с месяц с Владимиром Ильичем и Анной Ильиничной в Loguivy на севере Франции. Во второй раз, и уже последний, ей удалось видеть Владимира Ильича в Стокгольме, куда она вместе с Марией Ильиничной ездила в 1910 году, специально чтобы повидаться с ним. При этих поездках Владимир Ильич всегда давал ей точные маршруты, советовал останавливаться на ночь в гостиницах, «чтобы не очень утомила дорога». В Стокгольме же М. А. Ульяновой довелось в первый и последний раз слышать выступление Владимира Ильича на собрании рабочих-эмигрантов. Когда мы уезжали, Владимир Ильич проводил нас до пристани — на пароход он не мог войти, так как этот пароход принадлежал русской компании и Владимира Ильича могли там арестовать, — и я до сих пор помню выражение его лица, когда он, стоя там, смотрел на мать. Сколько боли было тогда в его лице! Точно он

XXX

M. И. УЛЬЯНОВА

предчувствовал, что это было его последнее свидание с матерью. Так оно и вышло на деле. Больше повидаться с родными до приезда в Россию, после Февральской революции, Владимиру Ильичу не удалось, а мать умерла незадолго до нее, в июле 1916 года. До нас не дошло первое письмо Владимира Ильича, после того как он получил известие об этой смерти. Не сохранилось и его следующее письмо, но и по нему, насколько я его помню, видно было, какая тяжелая это была для него утрата, как больно он ее переживал и сколько нежности проявлял к нам, тоже подавленным этой кончиной.

Много внимания уделял всегда Владимир Ильич и своим сестрам и брату, а также М. Т. Елизарову, интересуясь постоянно тем, как они живут, как чувствуют себя, имеют ли заработок, хорошо ли отдыхают и т. п. Он старался устроить переводы для нас, посылал для этого иногда иностранные книги, интересовался и нашим чтением и занятиями, звал пожить к себе и пр. Много внимания проявлял Владимир Ильич и к товарищам, расспрашивал о том, как им живется, старался прийти им на помощь и в материальном отношении. Так, он брался писать предисловия к переводам товарищей, чтобы облегчить им издание этих переводов, а таким образом и возможность иметь заработок.

Товарищам, не знакомым с условиями эмигрантской жизни и легальной переписки во времена царизма, могут показаться странными и непонятными нередко встречающиеся в письмах Владимира Ильича упоминания о том, что он живет «очень тихо», «помаленьку», «тихо, мирно», и т. п. в такие периоды, как, например, во время империалистической войны, когда по литературе и нелегальной переписке видно, что им проявлялась бешеная энергия в борьбе с шовинизмом, влиянию которого подпало и большинство с.-д. партий. Но не надо забывать, что Владимир Ильич мог выступать тогда лишь в печати, да и то в органе, который выходил один раз в несколько недель, а то и в несколько месяцев, и пересылка которого, как и брошюр, была крайне затруднена, да на небольших собраниях для загранич-

XXXI

ПРЕДИСЛОВИЕ К СБОРНИКУ «ПИСЬМА К РОДНЫМ» ИЗД. 1930 г.

ных эмигрантов или небольших кружках иностранных рабочих. Понятно, что возможности эти были для Владимира Ильича крайне мизерны, и если, по рассказу Н. К. Крупской, он в начале революции в России производил впечатление льва, который рвался из своей клетки, то не была ли для него эмигрантщина и отрыв от России и раньше, особенно в период империалистической войны, клеткой, которая в значительной степени стесняла, не давала развернуться, не удовлетворяла его натуру вождя, народного трибуна? Он рвался к работе гораздо более широкой, рвался поистине, как лев, и принужден был обрабатывать двух-трех товарищей, чтобы через них получить доступ к более широким массам. И разве для такой натуры, как Владимир Ильич, такая деятельность, как и общая обстановка «в сонном Берне», не была действительно слишком «тихой», идущей слишком «помаленьку»?..

В легальной переписке лишь изредка проскальзывает его бешенство против «скверных оппортунистов вреднейшего типа», против «архипошлостей по поводу вотирования кредитов» и т. п. Здесь он был скован цензурными рамками, и стоит только посмотреть, какие фразы его писем (см. приложение ) «обращали на себя внимание» охранников и жандармов и попадали в «вещественные доказательства», чтобы понять, что как он, так и его родные были в то время в таком положении, когда «очень уже трудно… вести переписку, как хочется» .

И недаром мы оговаривали в начале нашего предисловия, что письма Владимира Ильича к его родным имеют главным образом значение и интерес для характеристики его как человека (конечно, характеристики далеко не полной и в силу полицейских условий несколько односторонней). В этом смысле они вносят, на наш взгляд, ценный вклад в литературу о Владимире Ильиче, и остается лишь пожалеть, что так много из его писем как к родным, так и к товарищам погибло.

* См. настоящий том, стр. 385-386. Ред.

** Там же, стр. 358, 354. Ред.

XXXII

M. И. УЛЬЯНОВА

О Ленине же как вожде, политическом деятеле и ученом говорят другие документы и, в первую голову, его богатое литературное наследие.

Особенно тяжела была для Владимира Ильича вторая эмиграция. И, попав в Женеву, после жизни в Петербурге и под Петербургом, он особенно тяжело воспринял возвращение на старое пепелище. «Мы уже несколько дней торчим в этой проклятой Женеве…, — пишет он в письме к Марии Ильиничне от 14. I. 1908 г. — Гнусная дыра, но ничего не поделаешь. Приспособимся» . И со всегдашним своим упорством и энергией Владимир Ильич берется за работу, ибо «приспособиться» он умеет при всяких условиях. «Неприятен был только самый момент переезда, как переход от лучшего к худшему. Но это было неизбежно», — пишет он в следующем письме к матери . И опять-таки, как переход от лучшего к худшему, отсутствие нужных ему для работы литературных материалов, новинок и газет особенно чувствительно для него в это время, так как в Петербурге он имел возможность читать все газеты и журналы, следить за всеми новинками. И он просит «раздобыть… протоколы III Думы (официальное издание стенографических отчетов, а также заявления, запросы и законопроекты, вносимые в Думу)» и выслать ему «все, без пропусков». Его интересуют также «программы, анонсы и листки октябристов, правых, казачьей группы и т. д.». Он лишен этих нужных материалов, тогда как «в Думе-то все сии «бумаги», наверное, по полу валяются и их никто не берет». Просит он также высылать ему «все новинки издания меньшевиков» , профессиональные журналы, уцелевшие от разгрома, и т. п.

Однако не только в книгах был у Владимира Ильича недостаток во время его эмигрантской жизни, как ни старались мы снабжать его, хотя бы самым интересным, что появлялось на книжном рынке, но и в русских газетах. Особенно плохо в этом отношении было во время империалистической войны, когда временами

* См. настоящий том, стр. 242. Ред.

** Там же, стр. 244. Ред.

*** Там же, стр. 242, 248, 243, Ред.

XXXIII

ПРЕДИСЛОВИЕ К СБОРНИКУ «ПИСЬМА К РОДНЫМ» ИЗД. 1930 г.

Владимир Ильич сидел совсем без русских газет. «… Посылайте раз в неделю прочитанные русские газеты, а то я не имею никаких», — пишет он в письме от 20. IX. 1916 года*.

Была большая нужда и в заработке, особенно в последние годы эмиграции Владимира Ильича. «У нас скоро прекращаются все старые источники существования, и вопрос о заработке встает довольно остро» (14. XII. 1915). А этот вопрос «его порядком беспокоит», пишет Надежда Константиновна, ибо Владимир Ильич был очень щепетилен в денежных делах, в помощи с чьей бы то ни было стороны. «Засяду писать что бы то ни было, — пишет он 20. IX. 1916 года, — ибо дороговизна дьявольская, жить стало чертовски трудно» .

И всего за несколько месяцев до Февральской революции, осенью 1916 года, Владимиру Ильичу приходится отыскивать книги для перевода, списываться с издателем об издании их. Как непроизводительно были бы использованы его силы, если бы ему, действительно, пришлось тратить свое время на переводы, но и этому «помешала» в конце концов революция.

Таковы были условия его жизни в эмиграции незадолго перед революцией. Оторванность от России, от рабочих масс, к непосредственному влиянию на которые он всегда так стремился, тяжелые условия эмигрантского существования, — хотя энергия и настойчивость не оставляли Владимира Ильича никогда, — немудрено, что «нервы стали больными», что весь организм был значительно подорван.

Горько звучит в письме его от 15. П. 1917 передача шутки Надежды Константиновны при получении денег из России: ««пенсию» стал-де ты получать»

А после этого письма, где за шутками так ясно сквозят тяжелые условия, в которых приходилось Владимиру Ильичу жить перед революцией, короткое

* См. настоящий том, стр. 365. Ред.

** Там же, стр. 454, 365. Ред.

*** Там же, стр. 368. Ред.

XXXIV

M. И. УЛЬЯНОВА

радостное сообщение по телеграфу: «Приезжаем понедельник, ночью, 11. Сообщите «Правде»»*.

Конец его эмигрантскому сиденью. Конец и переписке его с родными.

Только еще две маленькие записочки получила я от Владимира Ильича , коротенькие, как коротко было его подпольное пребывание в Финляндии во времена керенщины и корниловщины, накануне великой Октябрьской победы.

М. Ульянова

* См. Сочинения, 5 изд., том 49, стр. 434. Ред.

** См. настоящий том, стр. 370-371. Ред.

XXXV

ПО ПОВОДУ ПИСЕМ ВЛАДИМИРА ИЛЬИЧА К РОДНЫМ *

Значение личной переписки для биографии человека и выявления его личности состоит в том, что, показывая его в повседневной жизни, в отношениях к людям, способствует освещению некоторых сторон его характера, недостаточно или совсем не освещенных его научной или общественной деятельностью, и, во всяком случае, дает новые штрихи для его характеристики. Хотя письма Владимира Ильича обычно очень кратки и сжаты, чужды всяких излияний, которых, как и всякого вообще многословия, он никогда не любил; хотя за ними чувствуется человек дела, привыкший скупо уделять время на все личное, — но характер пишущего отражают более или менее и они.

Не надо также забывать, что переписка эта велась в условиях царской цензуры, что следовало всегда быть готовым к возможности перлюстрации писем, вследствие чего приходилось быть особенно кратким и сжатым. «Очень уже трудно… вести переписку, как хочется» , — писал Владимир Ильич сестре Марии Ильиничне. Больше свободы давала форма химических писем; в них, кроме чисто делового, встречались рассказы о