кинул ты.

Ты примирил меня с судьбой,

С мятежной властию страстей:

Тобой, единственно тобой,

Я стал, чем был с давнишних дней.

И муза по моей мольбе

Сошла опять с святой горы. —

Но верь, принадлежат тебе

Ее венок, ее дары!..

Моя мольба

Да охранюся я от мушек,

От дев, не знающих любви,

От дружбы слишком нежной и —

От романтических старушек.

К Сушковой

Вблизи тебя до этих пор

Я не слыхал в груди огня.

Встречал ли твой прелестный взор —

Не билось сердце у меня.

И что ж? – разлуки первый звук

Меня заставил трепетать;

Нет, нет, он не предвестник мук;

Я не люблю – зачем скрывать!

Однако же хоть день, хоть час

Еще желал бы здесь пробыть,

Чтоб блеском этих чудных глаз

Души тревоги усмирить.

Гость

Как прошлец иноплеменный

В облаках луна скользит.

Колокольчик отдаленный

То замолкнет, то звенит.

«Что за гость в ночи морозной?»

Мужу говорит жена,

Сидя рядом, в вечер поздный

Возле тусклого окна…

Вот кибитка подъезжает…

На высокое крыльцо

Из кибитки вылезает

Незнакомое лицо.

И слуга вошел с свечою,

Бедный вслед за ним монах:

Ныне позднею порою

Заплутался он в лесах.

И ему ночлег дается —

Что ж стоишь, отшельник, ты?

Свечки луч печально льется

На печальные черты.

Чудным взор огнем светился,

Он хозяйку вдруг узнал,

Он дрожит – и вот забылся

И к ногам ее упал.

Муж ушел тогда. О! прежде

Жил чернец лишь для нее,

Обманулся он в надежде,

Погубил он с нею всё.

Но промчалось исступленье;

Путник в комнате своей,

Чтоб рыданья и мученье

Схоронить от глаз людей.

Но рыдания звучали

Вплоть до белыя зари,

Наконец и замолчали.

Поутру к нему вошли:

На полу он посинелый

Как замученный лежал;

И бесчувственное тело

Плащ печальный покрывал!..

1830. Маия. 16 число

Боюсь не смерти я. О нет!

Боюсь исчезнуть совершенно.

Хочу, чтоб труд мой вдохновенный

Когда-нибудь увидел свет;

Хочу – и снова затрудненье!

Зачем? что пользы будет мне?

Мое свершится разрушенье

В чужой, неведомой стране.

Я не хочу бродить меж вами

По разрушении! – Творец,

На то ли я звучал струнами,

На то ли создан был певец?

На то ли вдохновенье, страсти

Меня к могиле привели?

И нет в душе довольно власти —

Люблю мучения земли.

И этот образ, он за мною

В могилу силится бежать,

Туда, где обещал мне дать

Ты место к вечному покою.

Но чувствую: покоя нет:

И там, и там его не будет;

Тех длинных, тех жестоких лет

Страдалец вечно не забудет!..

К *** (Не думай, чтоб я был достоин сожаленья…)

Не думай, чтоб я был достоин сожаленья,

Хотя теперь слова мои печальны; – нет;

Нет! все мои жестокие мученья —

Одно предчувствие гораздо больших бед.

Я молод; но кипят на сердце звуки,

И Байрона достигнуть я б хотел;

У нас одна душа, одни и те же муки;

О если б одинаков был удел!..

Как он, ищу забвенья и свободы,

Как он, в ребячестве пылал уж я душой,

Любил закат в горах, пенящиеся воды,

И бурь земных и бурь небесных вой.

Как он, ищу спокойствия напрасно,

Гоним повсюду мыслию одной.

Гляжу назад – прошедшее ужасно;

Гляжу вперед – там нет души родной!

Эпитафия

(Утонувшему игроку)

Кто яму для других копать трудился,

Тот сам в нее упал – гласит писанье так.

Ты это оправдал, бостонный мой чудак,

Топил людей – и утопился.

Дереву

Давно ли с зеленью радушной

Передо мной стояло ты,

И я коре твоей послушной

Вверял любимые мечты;

Лишь год назад, два талисмана

Светилися в тени твоей,

И ниже замысла обмана

Не скрылося в душе детей!..

Детей! – о! да, я был ребенок! —

Промчался легкой страсти сон;

Дремоты флёр был слишком тонок —

В единый миг прорвался он.

И деревцо с моей любовью

Погибло, чтобы вновь не цвесть;

Я жизнь его купил бы кровью, —

Но как переменить, что есть?

Ужели также вдохновенье

Умрет невозвратимо с ним?

Иль шуму светского волненья

Бороться с сердцем молодым?

Нет, нет, – мой дух бессмертен силой,

Мой гений веки пролетит;

И эти ветви над могилой

Певца-страдальца освятит.

Предсказание

Настанет год, России черный год,

Когда царей корона упадет;

Забудет чернь к ним прежнюю любовь,

И пища многих будет смерть и кровь;

Когда детей, когда невинных жен

Низвергнутый не защитит закон;

Когда чума от смрадных, мертвых тел

Начнет бродить среди печальных сел,

Чтобы платком из хижин вызывать,

И станет глад сей бедный край терзать;

И зарево окрасит волны рек:

В тот день явится мощный человек,

И ты его узнаешь – и поймешь,

Зачем в руке его булатный нож:

И горе для тебя! – твой плач, твой стон

Ему тогда покажется смешон;

И будет всё ужасно, мрачно в нем,

Как плащ его с возвышенным челом.

Всё тихо – полная луна…

Всё тихо – полная луна

Блестит меж ветел над прудом.

И возле берега волна

С холодным резвится лучом.

Никто, никто, никто не усладил…

Никто, никто, никто не усладил

В изгнаньи сем тоски мятежной!

Любить? – три раза я любил,

Любил три раза безнадежно.

1830 год. Июля 15-го

(Москва)

Зачем семьи родной безвестный круг

Я покидал? Всё сердце грело там,

Всё было мне наставник или друг,

Всё верило младенческим мечтам.

Как ужасы пленяли юный дух,

Как я рвался на волю к облакам!

Готов лобзать уста друзей был я,

Не посмотрев, не скрыта ль в них змея.

Но в общество иное я вступил,

Узнал людей и дружеский обман,

Стал подозрителен и погубил

Беспечности душевный талисман.

Чтобы никто теперь не говорил:

Он будет друг мне! – боль старинных ран

Из груди извлечет не речь, но стон;

И не привет, упрек услышит он.

Ах! я любил, когда я был счастлив,

Когда лишь от любви мог слезы лить

Но эту грудь страданьем напоив,

Скажите мне, возможно ли любить?

Страшусь, в объятья деву заключив,

Живую душу ядом отравить,

И показать, что сердце у меня

Есть жертвенник, сгоревший от огня.

Но лучше я, чем для людей кажусь,

Они в лице не могут чувств прочесть;

И что молва кричит о мне… боюсь!

Когда б я знал, не мог бы перенесть.

Противу них во мне горит, клянусь,

Не злоба, не презрение, не месть.

Но… для чего старалися они

Так отравить ребяческие дни?..

Согбенный лук, порвавши тетиву,

Гремит – но вновь не будет прям, как был.

Чтоб цепь их сбросить, я, подняв главу,

Последнее усилие свершил;

Что ж. – Ныне жалкий, грустный я живу

Без дружбы, без надежд, без дум, без сил,

Бледней, чем луч бесчувственной луны,

Когда в окно скользит он вдоль стены.

Булевар

С минуту лишь с бульвара прибежав,

Я взял перо – и право очень рад,

Что плод над ним моих привычных прав

Узнает вновь бульварный маскерад;

Сатиров я для помощи призвав, —

Подговорю, – и всё пойдет на лад.

Ругай людей, но лишь ругай остро;

Не то —…ко всем чертям твое перо!..

Приди же из подземного огня,

Чертенок мой, взъерошенный остряк,

И попугаем сядь вблизи меня.

Дурак скажу – и ты кричи дурак.

Не устоит бульварная семья —

Хоть морщи лоб, хотя сожми кулак.

Невинная красотка в 40 лет —

Пятнадцати тебе всё нет как нет!

И ты, мой старец с рыжим париком,

Ты, депутат столетий и могил,

Дрожащий весь и схожий с жеребцом,

Как кровь ему из всех пускают жил,

Ты здесь бредешь и смотришь сентябрем,

Хоть там княжна лепечет: как он мил!

А для того и силится хвалить,

Чтоб свой порок в Ч**** извинить!..

Подалее на креслах там другой;

Едва сидит согбенный сын земли;

Он как знаток глядит в лорнет двойной;

Власы его в серебряной пыли.

Он одарен восточною душой,

Коль душу в нем в сто лет найти могли.

Но я клянусь (пусть кончив – буду прах),

Она тонка, когда в его ногах.

И что ж? – он прав, он прав, друзья мои,

Глупец, кто жил, чтоб на диэте быть;

Умен, кто отдал дни свои любви;

И этот муж копил: чтобы любить.

Замен души он находил в крови.

Но тот блажен, кто может говорить,

Что он вкушал до капли мед земной,

Что он любил и телом и душой!..

И я любил! – опять к своим страстям!

Брось, брось свои безумные мечты!

Пора склонить внимание на дам,

На этих кандидатов красоты,

На их наряд – как описать всё вам?

В наряде их нет милой простоты,

Всё так высоко, так взгромождено,

Как бурею на них нанесено.

Приметна спесь в их пошлой болтовне,

Уста всегда сказать готовы: нет.

И холодны они, как при луне

Нам кажется прабабушки портрет;

Когда гляжу, то, право, жалко мне,

Что вкус такой имеет модный свет.

Ведь думают тенетом лент, кисей,

Как зайчиков, поймать моих друзей.

Сидел я раз случайно под окном,

И вдруг головка вышла из окна,

Незавита, и в чепчике простом —

Но как божественна была она.

Уста и взор – стыжусь! в уме моем

Головка та ничем не изгнана;

Как некий сон младенческих ночей

Или как песня матери моей.

И сколько лет уже прошло с тех пор!..

О верьте мне, красавицы Москвы,

Блистательный ваш головной убор

Вскружить не в силах нашей головы.

Все платья, шляпы, букли ваши вздор

Такой же вздор, какой твердите вы,

Когда идете здесь толпой комет,

А маменьки бегут за вами вслед.

Но для чего кометами я вас

Назвал, глупец тупейший то поймет,

И сам Башуцкий объяснит тотчас

Комета за собою хвост влечет;

И это всеми признано у нас,

Хотя – чтό в нем, никто не разберет:

За вами ж хвост оставленных мужьев,

Вздыхателей и бедных женихов!

О женихи! о бедный Мосолов;

Как не вздохнуть, когда тебя найду,

Педантика, из рода петушков,

Средь юных дев как будто бы в чаду;

Хотя и держишься размеру слов,

Но ты согласен на свою беду,

Что лучше всё не думав говорить,

Чем глупо думать и глупей судить.

Он чванится, что точно русский он;

Но если бы таков был весь народ,

То я бы из Руси пустился вон.

И то сказать, чудесный патриот;

Лишь своему языку обучен,

Он этим край родной не выдает:

А то б узнали всей земли концы,

Что есть у нас подобные глупцы.

Песнь барда

I

Я долго был в чужой стране,

Дружин Днепра седой певец,

И вдруг пришло на мысли мне

К ним возвратиться наконец.

Пришел – с гуслями за спиной —

Былую песню заиграл…

Напрасно! – князь земли родной

Приказу ханскому внимал…

II

В пустыни, где являлся враг,

Понес я старую главу,

И попирал мой каждый шаг

Окровавленную траву.

Сходились к брошенным костям

Толпы зверей и птиц лесных,

Затем что больше было там

Число убитых, чем живых.

III

Кто мог бы песню спеть одну?

Отчаянным движеньем рук

Задев дрожащую струну,

Случалось, исторгал я звук;

Но умирал так скоро он?

И если б слышал сын цепей,

То гибнущей свободы стон

Не тронул бы его ушей.

IV

Вдруг кто-то у меня спросил:

«Зачем я часто слезы лью,

Где человек так вольно жил?

О ком бренчу, о ком пою?»

Пронзила эта речь меня —

Надежд пропал последний рой;

На землю гусли бросил я

И, молча, раздавил ногой.

10 июля. (1830)

Опять вы, гордые, восстали

За независимость страны,

И снова перед вами пали

Самодержавия сыны,

И снова знамя вольности кровавой

Явилося, победы мрачной знак,

Оно любимо было прежде славой;

Суворов был его сильнейший враг.

Благодарю!

Благодарю!.. вчера мое признанье

И стих мой ты без смеха приняла;

Хоть ты страстей моих не поняла,

Но за твое притворное вниманье

Благодарю!

*

В другом краю ты некогда пленяла,

Твой чудный взор и острота речей

Останутся навек в душе моей,

Но не хочу, чтобы ты мне сказала:

Благодарю!

*

Я б не желал умножить в цвете жизни

Печальную толпу твоих рабов

И от тебя услышать, вместо слов

Язвительной, жестокой укоризны:

Благодарю!

*

О, пусть холодность мне твой взор покажет,

Пусть он убьет надежды и мечты

И всё, что в сердце возродила ты;

Душа моя тебе тогда лишь скажет:

Благодарю!

Нищий

У врат обители святой

Стоял просящий подаянья

Бедняк иссохший, чуть живой

От глада, жажды и страданья.

Куска лишь хлеба он просил,

И взор являл живую муку,

И кто-то камень положил

В его протянутую руку.

Так я молил твоей любви

С слезами горькими, с тоскою;

Так чувства лучшие мои

Обмануты навек тобою!

К *** (Не говори: я трус, глупец!..)

Не говори: я трус, глупец!..

О! если так меня терзало

Сей жизни мрачное начало,

Какой же должен быть конец?..

Чума в Саратове

I

Чума явилась в наш предел;

Хоть страхом сердце стеснено,

Из миллиона