без конца…
Вдруг неодолимое чувство бесконечной, страстной и нежной любви к этому прекрасному, отверженному, женственному существу исполнило его; в исступлении бросился он перед ней на колени и, простирая руки, чтобы обнять ее ноги, воскликнул:
— Божество мое — жизнь — святыня — люблю тебя!
Но едва он коснулся ее, или, лучше сказать, того места, где она была видима, как оба призрака, и женщина, и старик, — мгновенно исчезли, а Лугин с воплем отчаяния упал на пол и погрузился в глубокий обморок.
Несколько дней после этого пролежал он в постели. Страшная тоска томила его, тоска о призрачной женщине, которую полюбил он — он чувствовал это — какою-то непостижимою, огненною любовью.
Он, именно, точно весь горел в огне, объятый и исполненный воспоминанием об этом дивном, падшем и погибшем существе, и не призраке, а душе — он теперь в это свято верил. Он верил свято также и в то, что он призван спасти эту душу, хотя бы самому ему пришлось погибнуть. О, он готов был погибнуть — ведь он уж и так давно погиб! — лишь бы только раз обнять ее и поцеловать, не как призрак, а как душу! Но что было ему делать? Вот, в прошлый раз он решился сделать все, чтобы овладеть этой душой. И старик потребовал, чтобы он поставил на карту душу свою. Это было смешно, похоже на старинные басни, в которые он не верил. Он бы исполнил это шутя! Но вот, какой-то странный, неудержимый порыв огненной любви испортил все. И с этих пор привидения не являлись. Каждый вечер ждал их Лугин с непреоборимым нетерпением, но их не было…
И в первый раз в жизни изведал он теперь все муки безнадежной любви. Теперь он искал уже не мгновенного наслаждения — «безумного и преступного», без веры; теперь он стремился к призрачной женщине, как к безусловной и единственной возможности своей жизни. Это была душа! Он знал, он чувствовал это! Это была душа, которую он страстно, безумно любил всепоглощающей любовью. И это была душа погибшая, страстная, отданная во власть каких-то темных, злых сил. И он знал, он чувствовал, что только он, только он один может и должен спасти ее из рук этого проклятого старика. Невыразимое чувство сострадания влекло его к этой женщине.
«Отдать душу! Пусть берет ее, если только я буду вечно вместе с нею! Но что же он нейдет? И в каком состоянии теперь она?»
И страстное желание видеть, видеть ее исполняло все существо его мучительным нетерпением…
Он всегда верил в таинственное, но он не верил никогда в возможность безусловной, бесповоротной, губительной любви. Теперь любовь отомстила ему за себя, и теперь он готов был поверить в душу, в бессмертие…
Он ждал середы. Она пришла. До двух часов ночи просидел Лугин перед портретом, вглядываясь в туманную фигуру за плечами старика: краски и оставались мертвыми красками…
Дни шли за днями: призраки не являлись. Где было искать их? Что сделать, чтобы они явились? Чего бы не отдал теперь Лугин, чтобы еще раз, один только раз увидать ее, упасть к ее ногам и сказать:
«Люблю тебя — безумно!».
Жизнь без этой призрачной женщины стала теперь до такой степени бесцельна, мертва, что сделалась невыносимой для Лугина, и он решился на самоубийство.
Он вошел в первую попавшуюся ему аптеку и спросил там морфину.
Аптекарь улыбнулся и сказал:
— Мы не имеем права отпускать этого лекарства без рецепта.
— Лекарства? Да, это хорошее лекарство, — сказал Лугин, странно глядя прямо в глаза аптекарю, но, содрогнувшись, прибавил: — Есть однако ж, как кажется, болезни, от которых даже оно не может излечить. Во всяком случае вы мне его отпустите.
Аптекарь улыбнулся еще более, точно хотел сказать: «видишь, как мы понимаем друг друга!» — и отпустил «лекарства».
Взяв сверточек в руки, Лугин сказал резко:
— Если вы, милостивый государь, смотрите на меня таким взглядом, то вам не следовало бы продавать мне этого лекарства!
Аптекарь, казалось, был удивлен таким замечанием.
Придя домой, Лугин вылил все содержимое склянки в рюмку, поставил ее на стол и сел перед нею в кресло…
Вся жизнь представилась воображению его…
Мрачный, безотрадный путь! Ни одного теплого воспоминания, на котором с любовью мог бы остановить он свой взгляд и, что было еще страшнее, ни одной привязанности!
И не насмешка ли это судьбы, что он, который никогда не любил ни одного живого существа, — так непостижимо отдался теперь призраку?
Но этого призрака нет теперь с ним и, конечно, не будет никогда! И не прав ли он был, когда так часто думал, что это был только непостижимо яркий, повторяющийся сон?… А свидетельство Никиты? Нет, это не призрак! Это — душа! Он мог бы быть не один теперь!
Но он один, один в целом мире! Кому он нужен? Кто пожалеет об его смерти? Призрак? Душа?
— Какой нынче день? — невольно и неожиданно подумалось Лугину.
— Середа-с! — сказал вдруг громко в передней Никита.
Лугин вздрогнул.
— Я не спрашивал тебя! — крикнул он испуганно.
— А мне послышалось, батюшка-барин, вы изволили меня спросить, какой нынче день.
— Дурак! — сердито и испуганно крикнул Лугин. — Странное совпадение!
«Середа!» подумал он потом: «Быть может, они явятся?»
Он посмотрел на портрет: краски все оставались мертвыми.
Он медленно перевел взгляд свой на рюмку…
«Нет, они не явятся!» подумал он еще раз: «Ведь, не явились же они в прошлую середу!»
«Иди же, смерть! Иди!»
Он взял рюмку в руку и невольно взглянул на портрет: на сером фоне полотна его фигур не было. Он быстро обернулся к двери гостиной: она тихо и беззвучно отворялась…
Рюмка выпала из рук Лугина; он вскочил. Несколько мгновений стоял он в немом ожидании и потом воскликнул:
— Заклинаю тебя избавлением твоего страждущего, проклятого духа: приведи ее сюда! Ставлю душу свою на карту!
Призрак показался в двери: за ним печальная, туманная фигура призрачной женщины…
С воплем кинулся к ней Лугин в неизъяснимом восторге, но старик опять заступил ему дорогу и сказал резко:
— Садитесь!
Лугин содрогнулся и, будто вспомнив что-то, взглянул на старика. Он не узнал бы его: то дьявольское выражение, как адамант, жестокой, сознательной злобы, которое прежде только на мгновение, как молния, вспыхивало на мертвенном лице его, теперь вполне овладело им и неподвижно остановилось на нем. Теперь это был уже не гипнотик, лишенный своей воли и пассивно исполняющий волю чуждую ему, магнетически на него действующую: это был дух, одержимый собственною, сверхъестественною страстью, дошедшею до состояния неподвижного, злобного бесстрастия.
Лугин внимательно и как будто соображая что-то, долго смотрел на призрак, потом положил свою руку на карту и сказал:
— Послушай, проклятый призрак, скажи мне одно: если я выиграю ее, буду ли я с нею всегда?
— Не знаю, — резко ответил призрак.
— А если я проиграю ее, что будет тогда?
— Не знаю.
— Лжешь ты, проклятый! Я вижу по демонским взглядам твоим, что ты знаешь это, — воскликнул Лугин в бешенстве. — Ты хочешь морочить меня? Это не удастся тебе!
Что это за глупая мистификация? Что значит: поставить душу на карту? Что это за глупая комедия?
Призрак посмотрел теперь на Лугина с нескрываемой, злобной насмешкой.
— Ты, кажется, хочешь смеяться надо мной? — все более и более выходя из себя, воскликнул Лугин. — Но тебе не удастся это! — Слышишь ли: говори мне сейчас, в чем твое проклятье, или я сумею вырваться из-под этого обаяния!
Призрак содрогнулся. Блестящие теперь глаза его устремились вдаль. Он помолчал одно мгновение, как бы вспоминая, и потом сказал с важностью:
— Сегодня вы можете узнать это.
— Говори же! — воскликнул Лугин в нетерпении.
Призрак уставился на Лугина своим адамантово-жестоким взглядом, который будто говорил: «принимаю на себя все последствия моих слов и поступков» — и сказал, точно отчеканивая каждое слово:
— Я проиграл в карты честь моей дочери — молодому офицеру, моему сослуживцу.
Лугин вскочил.
— Но кто же дочь твоя?
— Вот, — ответил призрак, указав на призрачную женщину.
— Призрак? — воскликнул Лугин, боясь взглянуть в ее сторону.
Лугин молчал.
— Когда же, где и как она умерла? — медленно, будто в изумлении, спросил он.
Старик вдруг улыбнулся какою-то улыбкой позора.
— Давно, много-много лет тому назад, — заговорил он: — она, опозоренная, выпила целую склянку морфина — в этой самой комнате, на этом самом месте, где вы стоите — в середу, — добавил он.
— На каком же кладбище ее могила?
— Самоубийц на кладбище не хоронят, — сказал как бы внушительно призрак, и лицо его мгновенно приняло опять выражение бесповоротной, жестокой злобы.
Лугин молчал: он был потрясен.
— И ты, подлый дух, второй раз проигрываешь свою дочь в карты? — медленно и тихо, с глубоким негодованием, проговорил Лугин.
Злоба и жестокость, изобразившиеся на лице призрака, стали теперь бесконечными. Казалось, Лугин причинил ему словами своими страшную боль. Что-то мстительное исказило лицо его. И вот, вместо ответа, — это было невероятно и неожиданно, — но призрак вдруг сделал какую-то странную гримасу и оскалил зубы…
Лугин молчал в изумлении, не спуская глаз со страшного виденья. Потом он засмеялся и сказал:
— А! Вот что! Да вы, милостивый государь, настоящий упырь, как я вижу! Уж не высасываете ли вы по ночам у детей кровь?
Но вдруг, негодование с новой силой наполнило душу Лугина, и он воскликнул:
— Проиграть в карты честь своей дочери! Не могу понять такой беспредельной подлости!
Призрак закинул голову, будто тигр, готовый броситься на добычу: казалось, уши его даже прижались плотнее к голове.
— Ты ли говоришь мне это? — прохрипел он злобно. — Не ты ли ставишь на карту душу свою из любви к женщине? Не думаешь ли ты, что «страсть к женщинам» лучше «страсти к игре»?
Лугин смотрел на него некоторое время, как бы в изумлении, потом сказал только:
— Демон!
— А не демон тот, кто из любви к женщинам, из жажды «мгновенного наслаждения, безумного и преступного», отрекается от всего святого, от вечного, от бесконечного, от бессмертного? Мы могли бы понять друг друга!
— Сатана! — сказал опять Лугин.
— Если ты так ясно сознаешь свой позор, — прибавил он, помолчав: — ты мог бы избавиться от него.
— Почему же ты не делаешь этого, если веришь в сознание, в это продажное зеркало, которое, в бессильном равнодушии, отражает все, что перед ним ни поставишь?
— Но зачем же ты все это делаешь?! — уже как бы умоляя и со слезами, воскликнул Лугин.
— Теперь я могу сказать тебе все… Страшная, неумолимая сила тяготеет надо мною, — смерть, — сказал призрак и затрепетал,
