целый ворох сплетен; я навел порядок, поскольку это возможно, когда имеешь дело с тремя или четырьмя женщинами, которым ничего не втолкуешь; простите, что я так говорю о вашем прекрасном поле, но увы! Раз я вам это говорю, это как раз доказывает, что вас я считаю исключением. Когда я возвращаюсь домой, я только и слышу, что истории, истории – жалобы, упреки, подозрения, заключения, – это просто несносно, особенно для меня: я отвык от этого на Кавказе, где общество дам – редкость или же они малоразговорчивы (в особенности грузинки: они не говорят по-русски, а я по-грузински).
Прошу вас, милая Мари, пишите мне немножко, пожертвуйте собой – пишите мне всегда, не будьте церемонны – вы должны быть выше этого! Ведь если иногда я и медлю с ответом, это, право, значит, что либо мне нечего сказать, либо у меня слишком много дела – обе причины уважительные.
Я был у Жуковского и отнес ему, по его просьбе, «Тамбовскую казначейшу»; он повез ее Вяземскому, чтобы прочесть вместе; сие им очень понравилось – и сие будет напечатано в ближайшем номере «Современника».
Бабушка надеется, что меня скоро переведут в царскосельские гусары, но дело в том, что ей внушили эту надежду бог знает с какой целью, а она на этом основании не соглашается, чтобы я вышел в отставку; что касается меня, то я ровно ни на что не надеюсь.
В заключение этого письма посылаю вам стихотворение, которое я случайно нашел в моих дорожных бумагах и которое мне даже понравилось именно потому, что я забыл его – впрочем, это ровно ничего не доказывает.
Молитва странника
Я, матерь божия, ныне с молитвою…
Прощайте, милый друг, обнимите Алексиса и скажите, что стыдно ему; скажите то же и m-lle Мари Лопухиной.
Лерма.
32. С. А. Раевскому
8 июня 1838 г. Из Петербурга или Царского Села в Петрозаводск
Июня 8 дня.
Твое последнее письмо огорчило меня: ты сам знаешь почему; но я тебя от души прощаю, знаю твои расстроенные нервы. Как мог ты думать, чтоб я шутил твоим спокойствием или говорил такие вещи, чтобы отвязаться. Главное то, что я совсем этого не говорил или пусть говорил, да не про то. Я сказал, что отзыв непокорен к начальству повредит тебе тогда, когда ты еще здесь сидел под арестом, и что без этого ты, может быть, остался бы здесь.
Я слышал здесь, что ты просился к водам и что просьба препровождена к военному министру; но резолюции не знаю; если ты поедешь, то, пожалуйста, напиши, куда и когда. Я здесь по-прежнему скучаю; как быть? Покойная жизнь для меня хуже. Я говорю покойная, потому что ученье и маневры производят только усталость. Писать не пишу, печатать хлопотно, да и пробовал, но неудачно.
Роман, который мы с тобою начали, затянулся и вряд ли кончится,[201] ибо обстоятельства, которые составляли его основу, переменились, а я, знаешь, не могу в этом случае отступить от истины.
Если ты поедешь на Кавказ, то это, я уверен, принесет тебе много пользы физически и нравственно: ты вернешься поэтом, а не экономо-политическим мечтателем, что для души и для тела здоровее. Не знаю, как у вас, а здесь мне после Кавказа всё холодно, когда другим жарко, а уж здоровее того, как я теперь, кажется, быть невозможно. О Юрьеве[202] скажу тебе: вообрази, влюбился в актрису, вышел в отставку, живет у Балабина, табак и чай уж в долг не дают и 30.000 долгу, и вон из города не выпускают, – видишь: у всякого свои несчастия.
Прощай, любезный друг, и прошу тебя, будь уверен во мне и думай, что я никогда не скажу и не сделаю ничего тебе огорчительного. Прощай, милый друг, бабушка также к тебе пишет.
М. Лермонтов.
33. А. И. Философову
Cher oncle, je prends la liberté de vous supplier d’intercéder pour moi dans une affaire que vous seul pouvez arranger, et je suis sûr que vous ne me refuserez pas votre protection. Grand’maman est dangereusement malade, tellement qu’elle n’a pas pu même me l’écrire, le domestique est venu me chercher croyant que j’étais déjà liberé. J’ai demandé au commandant quelques heures seulement pour aller la voir, j’ai écrit au général mais comme cela dépend du Monseigneur, il n’ont rien pu faire.
Ayez pitié de Grand’maman, si ce n’est de moi, et obtenez un jour pour moi car le temps presse…
Je n’ai pas besoin de vous parler de ma reconnaissance et de mon chagrin, car votre cœur me comprendra complètement
Je suis votre tout dévoué
M. Lermontoff.
На обороте:
Его Превосходительству
Милостивому Государю
Алексею Илларионовичу
Философову.
Дорогой дядя, осмеливаюсь умолять вас ходатайствовать о моем деле, которое только вы можете уладить, и я уверен, что вы не откажете мне в вашем покровительстве. Бабушка опасно больна, настолько, что не могла даже написать мне об этом; слуга пришел за мною, думая, что я уже освобожден. Я просил у коменданта всего несколько часов, чтобы проведать ее, писал генералу, но так как это зависит от великого князя, то они ничего не могли сделать.
Пожалейте, если не меня, то бабушку, и добейтесь для меня одного дня, ибо время не терпит…
Мне нет необходимости говорить вам о моей признательности и моем горе, так как ваше сердце вполне поймет меня.
М. Лермонтов.
34. А. М. Верещагиной-Хюгель
16 ноября 1838 г. Из Петербурга в Париж
St.-Pétersbourg, Novembre 16/28. Среда.
Ma cousine,
Je m’incline
A genoux
à cette place![203]
qu’il est doux
de faire grâce!
* * *
Pardonnez
ma paresse, etc., etc.
– Vraiment je n’ai trouvé que ce moyen pour me rappeler à votre souvenir, et obtenir mon pardon; soyez heureuse, et ne m’en voulez pas; demain je commence une énorme lettre pour vous… Ma tante m’arrache la plume… ah!..
M. Lermontoff.
С.-Петербург, ноябрь 16/28. Среда
Милая кузина,
Преклоняю
Колена
на этом месте!
как сладостно
быть милостивой!
* * *
Простите
мою лень, и т. п., и т. п.
– Право, я не нашел ничего другого, чтобы напомнить о себе и вымолить прощение; будьте счастливы и не сердитесь на меня; завтра я приступаю к длиннейшему письму к вам… Тетя вырывает у меня перо… ах!..
М. Лермонтов.
35. М. А. Лопухиной
Конец 1838 г. Из Петербурга в Москву
Il y a longtemps, chère et bonne amie, que je ne vous ai écrit et que vous ne m’avez donné de nouvelles de votre chère personne et de tous les vôtres; aussi j’ai l’espérance que votre réponse à cette lettre ne se fera pas longtemps attendre: il y a de la fatuité dans cette phrase, direz-vous; mais vous vous tromperez. Je sais que vous êtes persuadée que vos lettres me font un grand plaisir puisque vous employez le silence comme punition; mais je ne mérite pas cette punition car j’ai constamment pensé à vous, preuve: j’ai demandé un semestre d’un an, – refusé, de 28 jours – refusé, de 14 jours – le grand duc a refusé de même; tout ce temps j’ai été dans l’espérance de vous voir; je ferai encore une tentative – dieu veuille qu’elle réussisse. – Il faut vous dire que je suis le plus malheureux des hommes, et vous me croirez quand vous saurez que je vais chaque jour au bal: je suis lancé dans le grand-monde; pendant un mois j’ai été à la mode, on se m’arrachait. C’est franc au moins. – Tout ce monde que j’ai injurié dans mes vers se plait à m’entourer de flatteries; les plus jolies femmes me demandent des vers et s’en vantent comme d’un triomphe. – Néanmoins je m’ennuie. – J’aj demandé d’aller au Caucase – refusé. – On ne veut pas même me laisser tuer. Peut-être, chère amie, ces plaintes ne vous paraîtront-elles pas de bonne foi? – peut-être vous paraîtra-t-il étrange qu’on cherche les plaisirs pour s’ennuyer, qu’on court les salons quand on n’y trouve rien d’intéressant? – eh bien je vous dirai mon motif: vous savez que mon plus grand défaut c’est la vanité et l’amour-propre: il fut un temps où j’ai cherché à être admis dans cette société comme novice, je n’y suis pas parvenu; les portes aristocratiques se sont fermées pour moi: et maintenant j’entre dans cette même société non plus en solliciteur, mais en homme qui a conquis ses droits; j’excite la curiosité; on me recherche, on m’engage partout, sans que je fasse mine de le désirer même; les femmes qui tiennent à avoir un salon remarquable veulent m’avoir, car je suis aussi un lion, oui, moi – votre Michel, bon garçon, auquel vous n’avez jamais cru une crinière. – Convenez que tout cela peut énivrer. Heureusement ma paresse naturelle prend le dessus; et peu à peu je commence à trouver tout cela par trop insupportable: mais cette nouvelle expérience m’a fait du bien, en ce qu’elle m’a donné des armes contre cette société, et si jamais elle me poursuit de ses calomnies (ce qui arrivera) j’aurai du moins les moyens de me venger; car certainement nulle part il n’y a tant de bassesses et de ridicules. Je suis persuadé que vous ne direz à personne mes vanteries, car on me trouverait encore plus ridicule que qui que cela soit, et puis avec vous je parle comme avec ma conscience, et puis c’est si doux de rire sous-cape des choses briguées et enviées par les sots, avec quelqu’un qui, on le sait, est toujors prêt à partager vos sentiments; c’est de vous que je parle, chère amie, je vous le répète, car ce passage est tant soit peu obscur.
Mais vous m’écrirez n’est ce pas? – je suis sûr que vous ne m’avez pas écrit pour quelque raison grave? – êtes-vous malade? Y a-t-il quelqu’un de malade dans la famille? Je le crains. On m’a dit quelque chose de semblable. Dans la semaine prochaine j’attend votre réponse, qui j’espère sera non moins longue que ma lettre, et certainement mieux écrite, car je crains bien que vous ne sachiez déchiffrer ce barbouillage.
Adieu, chère amie, peut-être si dieu veut me récompenser je parviendrai à avoir un semestre, et alors je serai toujours sûr d’une réponse telle-quelle.
Saluez de ma part tous ceux qui ne m’ont pas oublié. – Tout à vous
M. Lermontoff.
