его бродил
По диким соснам и камням
И по туманным небесам.
«Пусть так! — старик ему в ответ, —
И грозным именем твоим
Народы устрашат князей,
Как тенью вольности своей.
Не размышляя, пролил кровь,
Дивись ему — и подражай!»
С улыбкой горькою боец
Спешил от старца отвернуть
Свои глаза: младую грудь
Он вспомнил о любви своей,
Невольно сердце потряслось,
И все волнение страстей
Из бледных уст бы излилось,
Когда бы не боялся он,
Молчанье возмутит кругом;
И он, поникнувши челом,
Шаги приметно ускорял
И спутнику не отвечал.
Идут — и видят вдруг курган
Шиповник и репей кругом,
И что-то белое на нем
Недвижимо в траве лежит.
Как дух лесов, на пне большом —
То отлетит, то подлетит;
И вдруг, приметив меж дерев
Вдали нежданных пришлецов,
Он приподнялся на ногах,
Махнул крылом и полетел
И, уменьшаясь в облаках,
На том холме в траве густой
Бездушный, хладный труп лежал,
Одетый белой пеленой;
Пустыни ветр ее срывал,
Кудрями длинными играл
И даже не боялся дуть
На эту девственную грудь,
Которая была белей,
Была нежней и холодней,
Чем снег зимы. Закрытый взгляд,
Жестокой смертию объят,
И несравненная рука
Уж посинела и жестка…
И к мертвой подошел Вадим…
Но что за перемена с ним? —
Затрясся, побледнел, упал…
И раздался меж ближних скал
Какой-то длинный крик иль стон..
Похож был на последний он!
И кто бы крик сей услыхал,
Что сердца лучшая струна
В минуту эту порвана!..
О! если бы одна любовь
В душе у витязя жила,
То он бы не очнулся вновь;
Он долго на земле лежал
И странные слова шептал,
И, наконец, страдалец встал.
«Не все ль я вынес? — он сказал,
О Ингелот! любил ли ты?
Взгляни на бледные черты
Умершей Леды… посмотри…
Скажи… иль нет! не говори…
Свершилось! я на месть иду,
Я в мире ничего не жду:
Все, что искал, все, что любил!..»
И меч спешит он обнажить
И начал им могилу рыть.
Старик невольно испустил
Тяжелый сожаленья вздох
И безнадежному помог.
Готов уж смерти тесный дом,
И дерн готов, и камень тут;
И бедной Леды труп кладут
В сырую яму… И потом
Ее засыпали землей,
И дерн покрыл ее сырой.
И камень положен над ним.
Без дум, без трепета, без слез
Надежду и любовь унес.
Он стал на свете сирота.
Душа его была пуста.
И по челу провел рукой;
Но грусть — ужасный властелин:
С чела не сгладил он морщин!
И он не мог его унять!..
«Девица! мир твоим костям! —
Промолвил тихо Ингелот, —
Одна лишь цель богами нам
Дана — и каждый к ней придет;
И жалок и безумец тот,
Кто ропщет на закон судьбы:
К чему? — мы все его рабы!»
И оба встали и пошли
И скрылись в голубой дали!..
· · · · · ·
Бегут златые облака,
Синеет быстрая река,
И ровен, как стекло, Ильмень.
Из Новагорода народ,
Тесняся, на берег идет.
Там есть возвышенный курган;
Изображая бога битв,
Благодарений и молитв,
Но лишь недавно князь пред ним
Склонен почтением немым.
Толпой варягов окружен,
На жертву предлагает он
Добычу счастливой войны.
Песнь раздалася в честь богов;
И груды пышные даров
Рассыпались толпы людей;
Зажглися пни, и пир шумит,
И Рурик весело сидит
Между седых своих вождей!..
Кто Рурика зовет на бой?
Кто для погибели рожден?..
В своем заржавом шишаке
Предстал Вадим — булат в руке,
Как змеи, кудри на плечах,
Отчаянье и месть в очах.
«Варяг! — сказал он, — выходи!
Свободное в моей груди
Трепещет сердце… испытай,
Сверши злодейство до конца;
Паденье одного бойца
И так уж он у ног чужих,
Забыв победы дней былых!..
Новогородцы! обо мне
Не плачьте… я родной стране
И жизнь и счастие принес…
Не требует свобода слез!»
И он мечом своим взмахнул —
И меч как молния сверкнул;
И речь все души потрясла,
Но пробудить их не могла!..
Вскочил надменный буйный князь
И мрачно также вынул меч,
Известный в буре грозных сеч;
Вскочил — и битва началась.
Кипя, с оружием своим,
На князя кинулся Вадим;
Так над пучиной бурных вод
На легкий челн бежит волна —
И сразу лодку разобьет
Или сама раздроблена.
И долго билися они,
И долго ожиданья страх
Блестел у зрителей в глазах, —
Но витязя младого дни
Уж сочтены на небесах!..
Дружины радостно шумят
И бросил князь довольный взгляд:
Над непреклонной головой
Вадим на землю тихо пал,
Не посмотрел, не простонал.
Он пал в крови, и пал один —
Когда росистой ночи мгла
На холмы темные легла,
Когда на небе чередой
Являлись звезды и луной
Сребрилась в озере струя,
Через туманные поля
И вот что после говорил,
Сидя с женой, между друзей,
Перед лачугою своей:
«Мне чудилось, что за холмом,
Согнувшись, человек стоял,
С трудом кого-то поднимал:
Власы белели над челом;
И, что-то на плеча взвалив,
Пошел — и показалось мне,
Что труп чернелся на спине»
У старика. Поворотив
С своей дороги, при луне
Я видел: в недалекий лес
Спешил с своею ношей он,
И, наконец, совсем исчез,
Как перед утром лживый сон!..»
Над озером видал ли ты,
Скалу огромной высоты,
У ног ее зеленый дол?
Уныло желтые цветы
Да можжевельника кусты,
Забыты ветрами, растут
В тени сырой. Два камня тут,
Увязши в землю, из травы
Являют серые главы:
Под ними спит последним сном,
С своим мечом, с своим щитом,
Забыт славянскою страной,
*
A tale of the times of old!..
The deeds of days of other years!.[275]
Каллы
‘Т is the clime of the East: ‘t is the land of the Sun —
Can he smile on such deeds as his children have done?
Oh! wild as the accents of lovers’ farewell
Are the hearts which they bear, and the tales which they tell.[276]
«The Bride of Abydos» Byron
Черкесская повесть[277]
I
«Теперь настал урочный час,[278]
И тайну я тебе открою.
Клянись им следовать душою.
Узнай: ты чудом сохранен
От убийц окровавленных,
И отомстить за побежденных;
И не тебе принадлежат
Твои часы, твои мгновенья;
Ты на земле орудье мщенья,
От рук злодея погибая,
Молили небо об одном:
За них разведалась с врагом!
Старайся быть суров и мрачен,
Забудь о жалости пустой;
Законом, клятвой и судьбой.
За все минувшие злодейства
Из обреченного семейства
Ты никого не пощади;
Ударил час их истребленья!
Возьми ж мои благословенья,
Кинжал булатный — и поди!» —
И кабардинец черноокий
Уроку мщения внимал.
Он молод сердцем и годами,
Но, чуждый страха, он готов
Обьщай дедов и отцов
Исполнить свято над врагами;
Он поклялся — своей рукой
Их погубить во тьме ночной.
II
Уж день погас. Угрюмо бродит
В горах все тихо и темно;
Из тучки в тучку переходит,
И ветер свищет и гудет.
Теперь к заветному порогу:
Кинжал из кожаных ножон
Уж вынимает понемногу…
И вдруг дыханье слышит он!
Аджи не долго рассуждает:
Врагу заснувшему он в грудь
Кинжал без промаха вонзает
И в ней спешит перевернуть.
Велит — тот будь им до конца;
Один погиб; но с кровью сына
Черты открытого лица
Спокойны, и усы большие
Уста закрыли бахромой!
И для молитвы сжаты руки!
Зачем ты взор потупил свой, Аджи?
Ты мщенья слышишь звуки!
Свалился медленно старик,
И стал ужасен бледный лик,
Лобзаньем смерти искаженный;
И жертвы ищет он другой!
Обшарил стены он, чуть дышит,
Но не встре<чает> ничего —
И только сердца своего
Биенье трепетное слышит.
Ужели все погибли? нет!
Ведь дочь была у Акбулата!
И ждет ее в семнадцать лет
И вот луны дрожащий свет
Проникнул в саклю, озаряя
Два трупа на полу сыром
И ложе, где роскошным сном
Спала девица молодая.
III
Перед убийцею своим
Она, раскинувшись небрежно,
Лежала: только сон мятежный,
Волнуя девственную грудь,
Мешал свободно ей вздохнуть.
Однажды, полные томленья,
Открылись черные глаза,
Блистала ярко в них слеза;
Но испугавшись мрака ночи,
Мгновенно вновь закрылись очи…
И слезы не откроют вновь!
И он смотрел. И в думах тонет
Его душа. Проходит час.
Чей это стон? Кто так простонет,
И не последний в жизни раз?
Кто, услыхав такие звуки,
О, как не трудно различить
От крика смерти — голос муки!
IV
Добытых в Персии счастливой;
В дыму табачных облаков
Вдруг слышен быстрый шум шагов,
В крови, с зловещими очами,
Аджи вбегает молодой;
В одной руке кинжал, в другой…
Зачем он с женскими власами
Пришел? И что тебе, мулла,
Подарок с женского чела?
«О, как верны мои удары! —
Ужасным голосом сказал
Аджи, — смотри! узнал ли, старый?» —
«Ну что же?» — «Вот что!» — и кинжал
В груди бесчувственной торчал…
V
На вышине горы священной,
Вечерним солнцем озаренной,
Чалмы подобие на нем;
Шиповник стелется кругом;
Оттуда синие пустыни
И гребни самых дальних гор —
Свободы вечные твердыни —
Пришельца открывает взор.
Забывши мир, и им забытый,
Рукою дружеской зарытый,
Под этим камнем спит мулла,
И вместе с ним его дела.
Другого любит без боязни
Его любимая жена,
И не боится тайной казни
От злобной ревности она!..
VI
(Гласит преданье), что в горах
Безвестный странник показался,
Опасный в мире и боях;
Как дикий зверь, людей чуждался;
И женщин он ласкать не мог!
< · · · · · · >
Хранил он вечное молчанье,
Но не затем, чтоб подстрекнуть
Толпы болтливое вниманье;
И он лишь знает, почему
Каллы ужасное прозванье
В горах осталося ему.
Азраил
Речка, кругом широкие долины, курган, на берегу издохший копь лежит близ кургана, и вороны летают над ним. Все дико.[279]
А з р а и л
(сидит на кургане)
Дождуся здесь; мне не жестка
Серебряный ковыль волнует
И быстро гонит облака.
Кругом все дико и бесплодно.
Лежит, и коршуны свободно
Добычу делят меж собой.
Уж хладные белеют кости,
Незваные оставят гости.
Так точно и в душе моей:
Все пусто, лишь одно мученье
Грызет ее с давнишних дней
И гонит прочь отдохновенье;
Но никогда не устает
Его отчаянная злоба,
И в темной, темной келье гроба
Оно вовеки не уснет.
Все умирает, все проходит.
Гляжу, за веком век уводит
Толпы народов и миров
И с ними вместе исчезает.
Но дух мой гибели не знает;
Законом общим позабытый,
С своими чувствами в борьбе,
С душой, страданьями облитой,
Не зная равного себе.
Полуземной, полунебесный,
Гонимый участью чудесной,
Я все мгновенное люблю,
И я бессмертен, и за что же!
Чем, чем возможно заслужить
Такую пытку? Боже, боже!
Она придет сюда, я обниму
Красавицу и грудь к груди прижму,
У сердца сердце будет горячей;
Уста к устам чем ближе, тем сильней
Немая речь любви. Я расскажу
Ей все и мир и вечность покажу;
Она слезу уронит надо мной,
Смягчит творца молитвой молодой,
Поймет меня, поймет мои мечты
И скажет: «Как велик, как жалок ты».
Сей речи звук мне будет жизни звук,
И этот час последний долгих мук.
Клянусь воспоминание об нем
Глубоко в сердце схоронить моем,
Хотя бы на меня восстал весь ад.
Тот угол, где я спрячу этот клад,
Не осквернит ни ропот, ни упрек,
Ни месть, ни зависть; пусть свирепый рок
Сбирает тучи, пусть моя звезда
В
