горою,

Как на хребте стального шишака

Колеблемые перья! Пред грозою,

В одеждах золотых, издалека

Они текут безмолвным караваном,

И, наконец, одетые туманом,

Обнявшись, свившись будто куча змей,

Беспечно дремлют на скамье своей.

Настанет день, — их ветер вновь уносит;

Куда, зачем, откуда? — кто их спросит?

137

И после них на свете нет следа,

Как от любви поэта безнадежной,

Как от мечты, которой никогда

Он не открыл вниманью дружбы нежной.

И ты, чья жизнь как беглая звезда

Промчалася неслышно между нами,

Ты мук своих не выразишь словами;

Ты не хотел насмешки выпить яд,

С улыбкою притворной, как Сократ;

И, не разгадан глупою толпою,

Ты умер чуждый жизни… Мир с тобою!

138

И мир твоим костям! Они сгниют,

Покрытые одеждою военной…

И сумрачен и тесен твой приют,

И ты забыт, как часовой бессменный.

Но что же делать? Жди, авось придут,

Быть может, кто-нибудь из прежних братии.

Как знать? — земля до молодых объятий

Охотница… Ответствуй мне, певец,

Куда умчался ты?.. Какой венец

На голове твоей? И все ль, как прежде,

Ты любишь нас и веруешь надежде?

139

И вы, вы все, которым столько раз

Я подносил приятельскую чашу, —

Какая буря вдаль умчала вас?

Какая цель убила юность вашу?

Я здесь один. Святой огонь погас

На алтаре моем. Желанье славы,

Как призрак, разлетелося. Вы правы:

Я не рожден для дружбы и пиров…

Я в мыслях вечный странник, сын дубров,

Ущелий и свободы, и, не зная

Гнезда, живу, как птичка кочевая.

140

Я для добра был прежде гибнуть рад,

Но за добро платили мне презреньем;

Я пробежал пороков длинный ряд

И пресыщен был горьким наслажденьем…

Тогда я хладно посмотрел назад:

Как с свежего рисунка, сгладил краску

С картины прошлых дней, вздохнул и маску

Надел, и буйным смехом заглушил

Слова глупцов, и дерзко их казнил,

И, грубо пробуждая их беспечность,

Насмешливо указывал на вечность.

141

О вечность, вечность! Что найдем мы там

За неземной границей мира? Смутный,

Безбрежный океан, где нет векам

Названья и числа; где бесприютны

Блуждают звезды вслед другим звездам.

Заброшен в их немые хороводы,

Что станет делать гордый царь природы,

Который, верно, создан всех умней,

Чтоб пожирать растенья и зверей,

Хоть между тем (пожалуй, клясться стану)

Ужасно сам похож на обезьяну.

142

О суета! И вот ваш полубог —

Ваш человек: искусством завладевший

Землей и морем, всем, чем только мог,

Не в силах он прожить три дня не евши.

Но полно! злобный бес меня завлек

В такие толки. Век наш — век безбожный;

Пожалуй, кто-нибудь, шпион ничтожный,

Мои слова прославит, и тогда

Нельзя креститься будет без стыда;

И поневоле станешь лицемерить,

Смеясь над тем, чему желал бы верить.

143

Блажен, кто верит счастью и любви,

Блажен, кто верит небу и пророкам, —

Он долголетен будет на земли

И для сынов останется уроком.

Блажен, кто думы гордые свои

Умел смирить пред гордою толпою,

И кто грехов тяжелою ценою

Не покупал пурпурных уст и глаз,

Живых, как жизнь, и светлых, как алмаз!

Блажен, кто не склонял чела младого,

Как бедный раб, пред идолом другого!

144

Блажен, кто вырос в сумраке лесов,

Как тополь дик и свеж, в тени зеленой

Играющих и шепчущих листов,

Под кровом скал, откуда ключ студеный

По дну из камней радужных цветов

Струей гремучей прыгает, сверкая,

И где над ним береза вековая

Стоит, как призрак позднею порой,

Когда едва кой-где сучок гнилой

Трещит вдали, и мрак между ветвями

Отвсюду смотрит черными очами!

145

Блажен, кто посреди нагих степей

Меж дикими воспитан табунами;

Кто приучен был на хребте коней,

Косматых, легких, вольных, как над нами

Златые облака, от ранних дней

Носиться; кто, главой припав на гриву.

Летал, подобно сумрачному диву,

Через пустыню, чувствовал, считал,

Как мерно конь о землю ударял

Копытом звучным, и вперед землею

Упругой был кидаем с быстротою.

146

Блажен!.. Его душа всегда полна

Поэзией природы, звуков чистых;

Он не успеет вычерпать до дна

Сосуд надежд; в его кудрях волнистых

Не выглянет до время седина;

Он, в двадцать лет желающий чего-то,

Не будет вечной одержим зевотой,

И в тридцать лет не кинет край родной

С больною грудью и больной душой,

И не решится от одной лишь скуки

Писать стихи, марать в чернилах руки, —

147

Или, трудясь, как глупая овца,

В рядах дворянства, с рабским униженьем,

Прикрыв мундиром сердце подлеца, —

Искать чинов, мирясь с людским презреньем,

И поклоняться немцам до конца…

И чем же немец лучше славянина?

Не тем ли, что куда его судьбина

Ни кинет, он везде себе найдет

Отчизну и картофель?.. Вот народ:

И без таланта правит и за деньги служит,

Всех давит сам, а бьют его — не тужит!

148

Вот племя: всякий черт у них барон!

И уж профессор — каждый их сапожник!

И смело здесь и вслух глаголет он,

Как Пифия, воссев на свой треножник!

Кричит, шумит… Но что ж? Он не рожден

Под нашим небом; наша степь святая

В его глазах бездушных — степь простая,

Без памятников славных, без следов,

Где б мог прочесть он повесть тех веков,

Которые, с их грозными делами,

Унесены забвения волнами…

149

Кто недоволен выходкой моей,

Тот пусть идет в журнальную контору,

С листком в руках, с оравою друзей,

И, веруя их опытному взору,

Печатает анафему, злодей!..

Я кончил… Так! дописана страница.

Лампада гаснет… Есть всему граница —

Наполеонам, бурям и войнам,

Тем более терпенью и… стихам,

Которые давно уж не звучали

И вдруг с пера бог знает как упали!..

Начало поэмы

Я не хочу, как многие из нас,

Испытывать читателей терпенье

И потому примусь за свой рассказ

Без предисловий. Сладкое смятенье

В душе моей, как будто в первый раз,

Ловлю прыгунью-рифму и, потея,

В досаде призываю Асмодея.

Как будто снова бог переселил

Меня в те дни, когда я точно жил, —

Когда не знал я, что на слово «младость»

Есть рифма гадость, кроме рифмы радость

Давно когда-то, за Москвой-рекой,

На Пятницкой, у самого канала,

Заросшего негодною травой,

Был дом угольный; жизнь играла

Меж стен высоких… Он теперь пустой.

Внизу живет с беззубой половиной

Безмолвный дворник… Пылью, паутиной

Обвешаны, как инеем, кругом

Карнизы стен, расписанных огнем

И временем, и окна краской белой

Замазаны повсюду кистью смелой.

В гостиной есть диван и круглый стол

На витых ножках, вражеской рукою

Исчерченный; но час их не пришел, —

Они гниют незримо, лишь порою

Скользит по ним играющий Эол

Или еще крыло жилиц развалин —

Летучей мыши. Жалок и печален

Исчезнувших пришельцев гордый след.

Вот сабель их рубцы, а их уж нет:

Один в бою упал на штык кровавый,

Другой в слезах без гроба и без славы.

Ужель никто из них не добежал

До рубежа отчизны драгоценной?

Нет, прах Кремля к подошвам их пристал,

И русский бог отметил за храм священный.

Сердитый Кремль в огне их принимал

И проводил, пылая, светоч грозный…

Он озарил им путь в степи морозной —

И степь их поглотила, и о том,

Кто нам грозил и пленом и стыдом,

Кто над землей промчался как комета,

Стал говорить с насмешкой голос света.

И старый дом, куда привел я вас,

Его паденья был свидетель хладный.

На изразцах кой-где встречает глаз

Черты карандаша, стихи и жадно

В них ищет мысли — и бесплодный час

Проходит… Кто писал? С какою целью?

Грустил ли он, иль предан был веселью?

Как надписи надгробные, оне

Рисуются узором по стене —

Следы давно погибших чувств и мнении,

Эпиграфы неведомых творений.

И образы языческих богов —

Без рук, без ног, с отбитыми носами —

Лежат в углах низвергнуты с столбов,

Раскрашенных под мрамор. Над дверями

Висят портреты дедовских веков

В померкших рамах и глядят сурово;

И мнится, обвинительное слово

Из мертвых уст их излетит — увы!

О, если б этот дом знавали вы

Тому назад лет двадцать пять и боле!

О, если б время было в нашей воле!..

Бывало, только утренней зарей

Осветятся церквей главы златые,

И сквозь туман заблещут над горой

Дворец царей и стены вековые,

Отражены зеркальною волной;

Бывало, только прачка молодая

С бельем господским из ворот, зевая,

Выходит, и сквозь утренний мороз

Раздастся первый стук колес, —

А графский дом уж полон суетою

И пестрых слуг заботливой толпою.

И каждый день идет в нем пир горой.

Смеются гости, и бренчат стаканы.

В стекле граненом дар земли чужой

Клокочет и шипит аи румяный,

И от крыльца карет недвижный строй

Далеко тянется, и в зале длинной,

В толпе мужчин, услужливой и чинной,

Красавицы, столицы лучший цвет,

Мелькают… Вот учтивый менуэт

Рисуется вам; шепот удивленья,

Улыбки, взгляды, вздохи, изъясненья…

О, как тогда был пышен этот дом!

Вдоль стен висели пестрые шпалеры,

Везде фарфор китайский с серебром,

У зеркала …

Монго

Садится солнце за горой,

Туман дымится над болотом,

И вот дорогой столбовой

Летят, склонившись над лукой,

Два всадника лихим полетом.

Один — высок и худощав,

Кобылу серую собрав,

То горячит нетерпеливо,

То сдержит вдруг одной рукой.

Мал и широк в плечах другой.

Храпя мотает длинной гривой

Под ним саврасый скакунок,

Степей башкирских сын счастливый.

Устали всадники. До ног

От головы покрыты прахом.

Коней приезженных размахом

Они любуются порой

И речь ведут между собой.

«Монго, послушай — тут направо!

Осталось только три версты».

«Постой! уж эти мне мосты!

Дрожат и смотрят так лукаво».

«Вперед, Маешка! только нас

Измучит это приключенье,

Ведь завтра в шесть часов ученье!»

«Нет, в семь! я сам читал приказ!»

Но прежде нужно вам, читатель,

Героев показать портрет:

Монго — повеса и корнет,

Актрис коварных обожатель,

Был молод сердцем и душой,

Беспечно женским ласкам верил

И на аршин предлинный свой

Людскую честь и совесть мерил.

Породы английской он был —

Флегматик с бурыми усами,

Собак и портер он любил,

Не занимался он чинами,

Ходил немытый целый день,

Носил фуражку набекрень;

Имел он гадкую посадку:

Неловко гнулся наперед

И не тянул ноги он в пятку,

Как должен каждый патриот.

Но если, милый, вы езжали

Смотреть российский наш балет,

То, верно, в креслах замечали

Его внимательный лорнет.

Одна из дев ему сначала

Дней девять сряду отвечала,

В десятый день он был забыт —

С толпою смешан волокит.

Все жесты, вздохи, объясненья

Не помогали ничего…

И зародился пламень мщенья

В душе озлобленной его.

Маешка был таких же правил:

Он лень в закон себе поставил,

Домой с дежурства уезжал,

Хотя и дома был без дела;

Порою рассуждал он смело,

Но чаще он не рассуждал.

Разгульной жизни отпечаток

Иные замечали в нем;

Печалей будущих задаток

Хранил он в сердце молодом;

Его покоя не смущало,

Что не касалось до него;

Насмешек гибельное жало

Броню железную встречало

Над самолюбием его.

Слова он весил осторожно

И опрометчив был в делах;

Порою: трезвый — врал безбожно,

И молчалив был — на пирах.

Характер вовсе бесполезный

И для друзей и для врагов…

Увы! читатель мой любезный,

Что делать мне — он был таков!

Теперь он следует за другом

На подвиг славный, роковой,

Терзаем пьяницы недугом, —

Изгагон мучим огневой.

Приюты неги и прохлады —

Вдоль по дороге в Петергоф,

Мелькают в ряд из-за ограды

Разнообразные фасады

И кровли мирные домов,

В тени таинственных садов.

Там есть трактир… и он от века

Зовется «Красным кабачком»,

И там — для блага человека

Построен сумасшедших дом,

И там приют себе смиренный

Танцорка юная нашла.

Краса и честь балетной сцены,

На содержании была:

N. N., помещик из Казани,

Богатый волжский старожил,

Без волокитства, без признаний

Ее невинности лишил.

«Мой друг! — ему я говорил, —

Ты не в свои садишься сани,

Танцоркой вздумал управлять!

Ну где тебе <…>».

Но обратимся поскорее

Мы к нашим буйным молодцам.

Они стоят в пустой аллее,

Коней привязывают там,

И вот, тропинкой потаенной,

Они к калитке отдаленной

Спешат, подобно двум ворам.

На землю сумрак ниспадает,

Сквозь ветви брезжит лунный свет

И переливами играет

На гладкой меди эполет.

Вперед отправился Маешка;

В кустах прополз он, как черкес,

И осторожно, точно кошка,

Через забор он перелез.

За ним Монго наш долговязый,

Довольный этою проказой,

Перевалился кое-как.

Ну, лихо! сделан первый шаг!

Теперь душа моя в покое, —

Судьба окончит остальное!

Облокотившись у окна,

Меж тем танцорка молодая

Сидела дома и одна.

Ей было скучно, и, зевая,

Так тихо думала она:

«Чудна судьба! о том ни слова —

На матушке моей чепец

Фасона самого дурного,

И мой отец — простой кузнец!..

А я — на шелковом диване

Ем мармелад, пью шоколад;

На сцене — знаю уж заране —

Мне будет хлопать третий ряд.

Теперь со мной плохие шутки:

Меня сударыней зовут,

И за