их на терем тот,

Где прежде жил он без забот,

Где нынче ветер лишь живет

И где, качая изредка

Дверь без ключа и без замка,

Как мать качает колыбель,

Поет гульливая метель!..

*

· · · · · ·

· · · · · ·

· · · · · ·

Умчался дале шумный бой,

Оставя след багровый свой…

Между поверженных коней,

Обломков копий и мечей

В то время всадник разъезжал;

Чего-то, мнилось, он искал,

То низко голову склоня

До гривы черного коня,

То вдруг привстав на стременах…

Кто ж он? Не русский! и не лях —

Хоть платье польское на нем

Пестрело ярко серебром,

Хоть сабля польская, звеня,

Стучала по ребрам коня!

Чела крутого смуглый цвет,

Глаза, в которых мрак и свет

В борьбе сменялися не раз,

Почти могли б уверить вас,

Что в нем кипела кровь татар…

Он был не молод — и не стар.

Но, рассмотрев его черты,

Не чуждые той красоты

Невыразимой, но живой,

Которой блеск печальный свой

Мысль неизменная дала,

Где всё, что есть добра и зла

В душе, прикованной к земле,

Отражено как на стекле, —

Вздохнувши, всякий бы сказал,

Что жил он меньше, чем страдал.

Среди долины был курган.

Корнистый дуб, как великан,

Его пятою попирал

И горделиво расстилал

Над ним по прихоти своей

Шатер чернеющих ветвей.

Тут бой ужасный закипел,

Тут и затих. Громада тел,

Обезображенных мечом,

Пестрела на кургане том,

И снег, окрашенный в крови,

Кой-где протаял до земли;

Кора на дубе вековом

Была изрублена кругом,

И кровь на ней видна была,

Как будто бы она текла

Из глубины сих новых ран…

И всадник взъехал на курган,

Потом с коня он соскочил

И так в раздумье говорил:

«Вот место — мертвый иль живой

Он здесь… вот дуб — к нему спиной

Прижавшись, бешеный старик

Рубился — видел я хоть миг,

Как, окружен со всех сторон,

С пятью рабами бился он,

И дорого тебе, Литва,

Досталась эта голова!..

Здесь, сквозь толпу, издалека

Я видел, как его рука

Три раза с саблей поднялась

И опустилась, — каждый раз,

Когда она являлась вновь,

По ней ручьем бежала кровь…

Четвертый взмах я долго ждал!

Но с поля он не побежал,

Не мог бежать, хотя б желал!..»

И вдруг он внемлет слабый стон,

Подходит, смотрит: «Это он!»

Главу, омытую в крови,

Боярин приподнял с земли

И слабым голосом сказал:

«И я узнал тебя! узнал!

Ни время, ни чужой наряд

Не изменят зловещий взгляд

И это бледное чело,

Где преступление и зло

Печать оставили свою.

Арсений! Так, я узнаю,

Хотя могилы на краю,

Улыбку прежнюю твою

И в ней шипящую змею!

Я узнаю и голос твой

Меж звуков стороны чужой,

Которыми ты, может быть,

Его желаешь изменить.

Твой умысел постиг я весь,

Я знаю, для чего ты здесь,

Но, верный родине моей,

Не отверну теперь очей,

Хоть ты б желал, изменник-лях,

Прочесть в них близкой смерти страх,

И сожаленье, и печаль…

Но знай, что жизни мне не жаль,

А жаль лишь то, что час мой бил,

Покуда я не отомстил,

Что не могу поднять меча,

Что на руках моих, с плеча

Омытых кровью до локтей

Злодеев родины моей,

Ни капли крови нет твоей!..»

«Старик! о прежнем позабудь…

Взгляни сюда, на эту грудь,

Она не в ранах, как твоя,

Но в ней живет тоска-змея!

Ты отомщен вполне, давно,

А кем и как — не всё ль равно?

Но лучше мне скажи, молю,

Где отыщу я дочь твою?

От рук врагов земли твоей,

Их поцелуев и мечей,

Хоть сам теперь меж ними я,

Ее спасти я поклялся!»

«Скачи скорей в мой старый дом,

Там дочь моя; ни ночь ни днем

Не ест, не спит, всё ждет да ждет,

Покуда милый не придет!

Спеши… Уж близок мой конец,

Теперь обиженный отец

Для вас лишь страшен как мертвец!»

Он дальше говорить хотел,

Но вдруг язык оцепенел;

Он сделать знак хотел рукой,

Но пальцы сжались меж собой.

Тень смерти мрачной полосой

Промчалась на его челе,

Он обернул лицо к земле,

Вдруг протянулся, захрипел,

И — дух от тела отлетел!

К нему Арсений подошел,

И руки сжатые развел,

И поднял голову с земли:

Две яркие слезы текли

Из побелевших мутных глаз,

Собой лишь светлы, как алмаз.

Спокойны были все черты,

Исполнены той красоты,

Лишенной чувства и ума,

Таинственной, как смерть сама.

И долго юноша над ним

Стоял, раскаяньем томим,

Невольно мысля о былом,

Прощая — не прощен ни в чем!

И на груди его потом

Он тихо распахнул кафтан:

Старинных и последних ран

На ней кровавые следы

Вились, чернели, как бразды.

Он руку к сердцу приложил,

И трепет замиравших жил

Ему неясно возвестил,

Что в буйном сердце мертвеца

Кипели страсти до конца,

Что блеск печальный этих глаз

Гораздо прежде их погас!..

Уж время шло к закату дня,

И сел Арсений на коня,

Стальные шпоры он в бока

Ему вонзил — и в два прыжка

От места битвы роковой

Он был далёко. Пеленой

Широкою за ним луга

Тянулись, — яркие снега

При свете косвенных лучей

Сверкали тысячью огней.

Пред ним стеной знакомый лес

Чернеет на краю небес.

Под сень дерев въезжает он:

Всё тихо, всюду мертвый сон,

Лишь иногда с седого пня,

Послыша близкий храп коня,

Тяжелый ворон, царь степной,

Слетит и сядет на другой,

Свой кровожадный чистя клёв

О сучья жесткие дерёв;

Лишь отдаленный вой волков,

Бегущих жадною толпой

На место битвы роковой,

Терялся в тишине степей…

Сыпучий иней вкруг ветвей

Берез и сосен, над путем

Прозрачным свившихся шатром,

Висел косматой бахромой,

И часто, шапкой иль рукой

Когда за них он задевал,

Прах серебристый осыпал

Его лицо… И быстро он

Скакал, в раздумье погружен.

Измучил непривычный бег

Его коня — в глубокий снег

Он вязнет часто… труден путь!

Как печь, его дымится грудь,

От нетерпенья седока

В крови и пене все бока.

Но близко, близко… Вот и дом

На берегу Днепра крутом

Пред ним встает из-за горы,

Заборы, избы и дворы

Приветливо между собой

Теснятся пестрою толпой,

Лишь дом боярский между них,

Как призрак, сумрачен и тих!..

Он въехал на широкий двор.

Всё пусто… будто глад иль мор

Недавно пировали в нем.

Он слез с коня, идет пешком…

Толпа играющих детей,

Испуганных огнем очей,

Одеждой чуждой пришлеца

И бледностью его лица,

Его встречает у крыльца

И с криком убегает прочь…

Он входит в дом — в покоях ночь,

Закрыты ставни, пол скрыпит,

Пустая утварь дребезжит

На старых полках, лишь порой,

Широкой, белой полосой

Рисуясь на печи большой,

Проходит в трещину ставней

Холодный свет дневных лучей!

И лестницу Арсений зрит

Сквозь сумрак; он бежит, летит

Наверх, по шатким ступеням.

Вот свет блеснул его очам,

Пред ним замерзшее окно:

Оно давно растворено,

Сугробом собрался большим

Снег, не растаявший под ним.

Увы! знакомые места!

Налево дверь — но заперта.

Как кровью, ржавчиной покрыт,

Большой замок на ней висит,

И, вынув нож из кушака,

Он всунул в скважину замка,

И, затрещав, распался тот…

И, тихо дверь толкнув вперед,

Он входит робкою стопой

В светлицу девы молодой.

Он руку с трепетом простер,

Он ищет взором милый взор,

И слабый шепчет он привет, —

На взгляд, на речь ответа нет!

Однако смято ложе сна,

Как будто бы на нем она

Тому назад лишь день, лишь час

Главу покоила не раз,

Младенческий вкушая сон.

Но, приближаясь, видит он

На тонких белых кружевах

Чернеющий слоями прах

И ткани паутин седых

Вкруг занавесок парчевых.

Тогда в окно светлицы той

Упал заката луч златой,

Играя, на ковер цветной;

Арсений голову склонил…

Но вдруг затрясся, отскочил

И вскрикнул, будто на змею

Поставил он пяту свою…

Увы! теперь он был бы рад,

Когда б быстрей, чем мысль иль взгляд,

В него проник смертельный яд!..

Громаду белую костей

И желтый череп без очей

С улыбкой вечной и немой —

Вот что узрел он пред собой.

Густая, длинная коса,

Плеч беломраморных краса,

Рассыпавшись, к сухим костям

Кой-где прилипнула… и там,

Где сердце чистое такой

Любовью билось огневой,

Давно без пищи уж бродил

Кровавый червь — жилец могил!

· · · · · ·

«Так вот всё то, что я любил!

Холодный и бездушный прах,

Горевший на моих устах,

Теперь без чувства, без любви

Сожмут объятия земли.

Душа прекрасная ее,

Приняв другое бытие,

Теперь парит в стране святой,

И как укор передо мной

Ее минутной жизни след!

Она погибла в цвете лет

Средь тайных мук иль без тревог,

Когда и как, то знает бог.

Он был отец — но был мой враг:

Тому свидетель этот прах,

Лишенный сени гробовой,

На свете признанный лишь мной!

Да, я преступник, я злодей —

Но казнь равна ль вине моей?

Ни на земле, ни в свете том

Нам не сойтись одним путем…

Разлуки первый грозный час

Стал веком, вечностью для нас.

О, если б рай передо мной

Открыт был властью неземной,

Клянусь, я прежде, чем вступил,

У врат священных бы спросил,

Найду ли там среди святых

Погибший рай надежд моих.

Творец! отдай ты мне назад

Ее улыбку, нежный взгляд,

Отдай мне свежие уста

И голос сладкий, как мечта,

Один лишь слабый звук отдай…

Что без нее земля и рай?

Одни лишь звучные слова,

Блестящий храм — без божества!..

Теперь осталось мне одно:

Иду! — куда? Не всё ль равно,

Та иль другая сторона?

Здесь прах ее, но не она!

Иду отсюда навсегда

Без дум, без цели и труда,

Один с тоской во тьме ночной,

И вьюга след завеет мой!..»

1855 или 1836

Два брата

«Ах, брат! ах, брат! стыдись, мой брат![295]

Обеты теплые с мольбами

Забыл ли? Год тому назад

Мы были нежными друзьями…

Ты помнишь, помнишь, верно, бой,

Когда рубились мы с тобой

Против врагов родного края

Или, заботы удаляя,

С новорожденною зарей

Встречали вместе праздник Лады.

И что ж? Волнение досады,

Неугомонная вражда

Нас разделили навсегда!..» —

«Не называй меня как прежде,

В благополучные года.

В те дни, как верил я надежде,

Любви и дружбе… Я знавал

Волненья сердца дорогие

И очи, очи голубые…

Я сердцем девы обладал:

Ты у меня его украл!..

Ты завладел моей прекрасной,

Ее любовью и красой,

Ты обманул меня… ужасно!

И посмеялся надо мной».

Умолкли. Но еще стоят,

В душе терзаемы враждою.

На каждом светлые блестят

Мечи с насечкой золотою,

На каждом панцирь и шелом,

Орлиным осенен крылом.

Всё пусто вкруг в дали туманной.

Пред ними жертвенник. На нем

Кумир белеет деревянный.

И только плющ, виясь, младой

Лелеет жертвенник простой.

Они колена преклонили,

Взаимной злобой поклялись.

Вот на коней своих вскочили

И врозь стрелою понеслись.

Давно ль? Давно ли друг без друга[296]

Их край родимый не видал?

Давно ль, когда один страдал

В изнеможении недуга,

Другой прикованный стоял

Нежнейшей дружбой к изголовью?

Вдруг, горьким мщением дыша,

Кипят! Надменная душа

Чем раздражилася? — любовью!

Аскар, добычу бранных сил,

Финляндку юную любил.

Она лила в неволе слезы

И помнила средь грустных дней

Скалы Финляндии своей.

Скалы Финляндии пустой,

Озер стеклянные заливы

И бор печальный и глухой,

Как милы вы, как вы счастливы

Своею дикой красотой…

Дымятся низкие долины,

Где кучи хижин небольших

С дворами грязными. Вкруг их

Растут кудрявые рябины,

На высотах чернеют пни

Иль стебли обгорелых сосен.

В стране той кратки дни весны

И продолжительная осень…

1829

Две невольницы

Beware, my Lord, of jealousy.[297]

«Othello». W. Shakespeare

1

«Люблю тебя, моя Заира![298]

Гречанка нежная моя!

У ног твоих богатства мира

И правоверная земля.

Когда глазами голубыми

Ты водишь медленно кругом,

Я молча следую за ними,

Как раб с мечтами неземными

За неземным своим вождем.

Пусть пляшет бойкая Гюльнара,

Пускай под белою рукой

Звенит испанская гитара —

О, не завидуй, ангел мой!

Все песни пламенной Гюльнары,

Все звуки трепетной гитары,

Всех роз восточных аромат,

Топазы, жемчуг и рубины

Султан Ахмет оставить рад

За поцелуя звук единый

И за один твой страстный взгляд!» —

«Султан! Я в дикой, бедной доле,

Но с гордым духом рождена.

И в униженье и в неволе

Я презирать тебя вольна!

Старик, забудь свои желанья:

Другой уж пил мои лобзанья —

И первой страсти я верна!

Конечно, грозному султану

Сопротивляться я не стану,

Но знай: ни пыткой, ни мольбой

Любви из сердца ледяного

Ты не исторгнешь: я готова!

Скажи, палач готов ли твой?»

2

Тиха, душиста и светла

Настала ночь. Она была

Роскошнее, чем ночь Эдема.[299]

Заснул обширный Цареград,

Лишь волны дальные шумят

У стен крутых. Окно гарема

Отворено, и свет луны,

Скользя, мелькает вдоль стены;

И блещут стекла расписные

Холодным, радужным огнем;

И блещут стены парчевые,

И блещут кисти золотые,

Диваны мягкие кругом.

Дыша прохладою ночною,

Сложивши ноги под собою,

Облокотившись на окно,

Сидела смуглая Гюльнара.

В молчанье всё погружено,

Из белых рук ее гитара

Упала тихо на диван;

И взор чрез шумный океан

Летит: туда ль, где в кущах мира

Она ловила жизни сон?

Где зреет персик и лимон

На берегу Гвадалкивира?

Нет! Он боязненно