что везде здесь были такие, которые, по открытии дверей, лежали долго без чувств. После того, как до них доходила струя воздуха из открытой двери, они мало-помалу приходили в себя, чтобы начинать ощущать другие терзания, составлявшие здешнюю жизнь.

При таких условиях темничные невольники коротали свои дни в муках отчаяния, впадая сколь в тяжкие, столь же и в отвратительные недуги. Только раз в год, а иногда и того реже, невольников выводили из темницы на один день и тогда они могли видеть небо и солнце. Это случалось в неопределенное время, когда нечистота от сгнивших тростника и соломы достигала такой степени, что сам темничник ощущал невозможность приходить к невольникам. Тогда всех заключенных выводили в оковах, сажали их в старую негодную барку и отводили эту барку в море; а темницу набивали сухим хворостом и зажигали его, чтобы пропалить всю нечисть огнем.

Глава семнадцатая

Прожигание приносило серьезную пользу, а делали его так, что в дверь темницы напихивали огромные кучи смолистого хворосту и соломы и зажигали их, а сильная тяга воздуха, стремясь от дверей к отдушинам, в отдаленном конце раздувала огонь и попаляла нечистоту, которая здесь накопилась.

Огненный пал в темнице был живым и полным интереса событием для каждого жителя в Аскалоне. Это интересовало всех потому, что когда заключенных выводили из темницы и сажали на барку, можно было видеть всех, кто тут томился и какое страшное искажение природы произвела над ними неволя. При каждом прожигании ямы жители Аскалона сбегались сюда, как на самое любопытное зрелище, и толпились, желая узнать в числе несчастных узников людей, им когда-то знакомых и, может быть, давно позабытых. Зрелище это было ужасно, но еще ужаснее было то, что выводили не всех. Существовало основательное убеждение, что перед палом в темнице забывали тех, кого хотели избыть безотложно. Все в Аскалоне верили, что будто при каждом пропаливании темницы там всегда кого-нибудь сожигают живого, и устроить это, в самом деле, ничего не стоило, и это, действительно, делали с тем, с кем надо было кончить немедленно. Этим теперь и захотел воспользоваться темничник Раввула. Услыхав встревоживший его стук под землею, он пришел к Милию и сказал ему:

– Господин, вот ты сделал большую ошибку: напрасно ты медлил судить Анастаса. В этой ночи я слышал стук под темницей. Темница подкопана, и я не знаю, где идет этот подкоп. Каждый час угрожает бедою: Анастаса могут отковать и увести. Отвечай за него ты, а я его сторожить не берусь.

Милий испугался и вскричал:

– Неужто нет средства отвратить эту неожиданность и кончить раньше, чем они подкопают?

Раввула посмотрел на него исподлобья и тихо ответил:

– Для всякой вещи есть средство, но тому, кто его знает, надо хорошо платить.

Милий тотчас же позвал Евлогия отрока и, взяв много золота из кисы доброхотных даяний, метнул его, не считая, Раввуле. Раввула взял золото и сказал:

– Дай мне сейчас повеление выжечь гадов в темнице. Милий ответил:

– Повелеваю тебе именем императора. Иди и сделай это, как нужно.

Но Раввула еще стоял и, встряхнув на руке золото, тихо промолвил:

– Анастас ли один нарушает покой моего господина? Милий бросил ему еще золота и сказал:

– Ты довольно разумен: Анастас не один человек, мне ненавистный. Есть еще там другой, – имя его тебе скажет доимщик Тивуртий.

– Знаю я сам это имя, – ответил Раввула и вышел.

Это произошло в то самое утро, когда Тения шла на заре из оливковой рощи и, ничего об этом не зная, удивлялась заметному большому движению людей, которыми овладело любопытство и волнение при известии, что сегодня будут выводить на барки узников и прожигать темницу.

Глава восемнадцатая

Пал, однако, нельзя было сделать в одну минуту без подготовления всего, что к тому нужно: надо было иметь смолистый хворост и солому, и просторные барки для того, чтобы разместить на них выведенных узников. Чтобы припасти все это, нужно было, по меньшей мере, полдня времени. Подвоз хвороста был первым знаком того, что темницу будут выпаливать. Темничник Раввула как только вышел от Милия, так сейчас же велел согнать всех дроворубов для заготовления хвороста, а когда те пошли рубить хворост, жители Аскалона узнали, что предполагается пал, и устремились толпами к темнице, чтобы видеть, когда будут выводить на барки невольников.

Это и было то тревожное движение, которое заметила Тения, идучи утром в темницу, чтобы навестить Фалалея.

Путь же Тении отсюда пролегал по улице, где помещался дом, занятый для вельможи Милия, и случилось так, что когда Тения проходила мимо этого дома, то ее увидал Милий и, схватившись рукою за сердце, воскликнул:

– О, как она исхудала и как изменилась! Но и в этом страдальческом виде она еще мне прелестней! Позовите ее – пусть она взойдет ко мне на минуту.

Бывший в то время у Милия доимщик Тивуртий выбежал к Тении и, остановив ее за рукав, заговорил ей:

– Сами боги привели тебя сюда, прекрасная Тения. Заклинаю тебя твоими детьми Вириной и Виттом, не спеши удаляться от дверей этого дома, где для тебя готова всесильная помощь. Взойди вместе со мною и я тебе отвечаю, что ты выйдешь с повелением в руках освободить Фалалея!

Тения отвела руку Тивуртия и отвечала:

– Я не нуждаюсь ни в чьем повелении; я сама освобожу Фалалея.

– Ты сама возвратишь отца твоим детям? Подумала ли ты, что ты сказала?

– Да, я обдумала все и я это сделаю. Фалалей будет сегодня свободен!

– Нет, ты говоришь это в безумии. Кто же откроет ему двери темницы?

– Я сама перед ним растворю эти двери.

– Ты, верно, видела белого ворона и потеряла рассудок.

Тения улыбнулась и молвила:

– Да, я видела белого ворона, но мой рассудок со мною.

– Не трать лучше попусту времени. Фортуна недаром привела тебя к дверям Милия… Войди и скажи короткое слово: «миг благосклонен». Иначе… конец твоему Фалалею.

– Концы и начала не в наших руках.

– Однако, если Раввула сегодня сделает огненный пал и забудет твоего Фалалея в темнице, то конец его неизбежен.

Тения побледнела и пошатнулась на месте, но не издала даже ни вопля, ни стона и твердо пошла своею дорогой к темнице, а Тивуртий, с пеной у рта, бросился к привязанному у столба осленку, сел на него и, страшно бранясь, поехал, колотя из всей силы животное палкой.

Тения даже не интересовалась, куда так спешит ее враг; она никого не боялась: она знала, что никто не выдумает ничего более страшного и более решительного, чем то, что сама она придумала и на что решилась.

Это было такое решение, в котором ей помешать было невозможно.

Глава девятнадцатая

В самой темнице волнение было еще сильнее, чем по дорогам и в городе. Событие, о котором узнали узники, было для них слишком важно, – всем хотелось увидать горы, море и небо, и притом каждого втайне тревожила страшная мысль: как бы его не позабыли вывести перед началом пала. Всюду слышалось громыханье цепей и крик множества надтреснутых и хриплых голосов. Посетителей в темницу тоже набежало более чем обыкновенно. Пыль отвратительной плесени и несносный смрад наполняли весь подвал от пола до сводов, на которых теперь, как бы чувствуя бедствие, кучами сели клопы, меж тем как в расщелинах половых плит шурша переползали друг через друга скорпионы.

Окованные и неокованные люди плотно стояли друг возле друга. Тения едва могла протесниться чрез эту плотную толпу недоброжелательных к ней людей, которые, как только ее увидали, сейчас же стали кричать:

– Вот она, вот эта проклятая, ненавистная женщина! Муж ее всех разорил, а она не хочет сделать пустого дела для общего спасения! Мало ее растерзать!

– Да, – кричали другие, – они оба изверги! Ее муж хотел быть всех богаче для того, чтобы быть всех добрее, а она хочет быть всех чище и оставляет других гнить в смраде.

– Ничего; за то сын ее Витт вырастет вором, а дочка Вирина будет продавать себя в пристани.

– Проклятый Фалалей! Проклятая Тения!

Не довольствуясь этими грубыми проклятиями, узники язвили ее еще бесстыдными насмешками над ее целомудрием.

Тения все это слышала и молчала. Она к этому привыкла, потому что так обыкновенно ее здесь приветствовали. Тения спешила теперь как можно скорее отыскать своего мужа и нашла его лежащего ниц возле кольца, к которому он был прикован. Он был без чувств, и другие в темноте беспрестанно на него наступали.

Когда Тения своими попечениями привела мужа в чувство, он сначала совсем не узнал ее и смотрел молча в тупом равнодушии, но потом стал говорить, что Раввула-темничник, наверное, хочет позабыть его в темнице, но что он к этому приготовился и даже предпочитает скорую смерть долгой истоме.

– Я доставлял тебе слишком много хлопот, и все это напрасно, – отдай лучше всю свою нежность детям нашим Вирине и Витту.

– Ты больше им нужен, – отвечала Тения. – Я слаба силами – я не умею трудиться и не умею приобретать им, что нужно.

Фалалей покивал головою и молвил:

– О, ты ошибаешься! Ты только и можешь дать им, что нужно. Ты умела быть всем довольна, – вот это и есть то, что нужно и что дает счастье, а я был жаден к приобретению богатства, – это то, что не нужно и в чем сокрыто несчастие жизни. Я за это страдаю.

– Твои страдания сегодня окончатся.

– Знаю, что окончатся, потому что меня сожгут здесь.

– Нет, тебя выпустят.

– Почему меня выпустят?

– Потому, что не для чего держать в неволе того, от кого нечего добиваться.

– Что ты хочешь сказать? – вскричал Фалалей. – Неужели отчаяние дало тебе мысль убить себя?

– Отчаяние давало мне много мыслей, которые хуже чем мысль убить себя, но теперь я не хочу убивать себя: я останусь жива и все, что здесь затеяли сделать на погибель людей, будет не нужно.

– Что же ты сделаешь?

– Ты это увидишь… об этом не надо говорить.

С этим Тения быстро встала и совершенно неожиданно очутилась у лаза в прокаженную яму, и через мгновение она была бы уже там, но в это же самое мгновение зазвенели цепи Анастаса и его скованные руки обхватили стан Тении.

– Стой! – прошептал он ей на ухо, – стой! Я понял, что ты хочешь сделать, но это не нужно. Я возвращу тебе мужа и отца твоим детям иначе. До полудня есть еще время. Беги скоро за город, по дороге к Азоту. Там, где у старого храма Изиды две пальмы… под той, которая вправо, среди мелкого щебня, лежит серый