когда плакать, когда смеяться?
– Не спрашивать, а вам надо уметь понимать, когда что уместно.
– Ну я так понимаю, как делаю.
– А я вас прошу так не делать.
– А я не хочу.
– А не хотите, так я…
– Заставите меня понимать по-вашему?
– Не заставлю, а скажу вам, что это глупо!
– А мне кажется, что вы сами глупы.
– Мещанка! – прошипел Дарьянов.
Мелания в ответ расхохоталась.
– Чего этот нелепый смех? Чего? чего вы смеетесь?
– Чего? Вы хотите знать, чего я смеюсь? Я смеюсь того, что вы смешны мне с вашей свободой, с вашим равнодушием, с вашею ревностью и с вашим самовластием. Смешны; понимаете, ха-ха-ха… смешны, смешны… ха-ха-ха… Так смешны, что только вспомня, что вы существуете на свете, я не могу не смеяться.
– Но вы послушайте!
– Вы можете все делать, но…
– Все могу.
– Но я в своем доме: вы не вправе нарушать здесь моего спокойствия.
– Мне нет до него дела.
– Так вы этак еще целый сонм друзей сюда к себе приведете, которых я видеть не хочу, и тоже скажете, что вам ни до чего нет дела?
– А мне что за дело, кого вы хотите видеть, кого не хотите? Вы всех не любите, кого люблю я. Я не намерена более стесняться вашими вкусами.
– Послушайте! – азартно крикнул Дарьянов и хотел взять жену за руку.
– У-убирайтесь! – произнесла, отстранив его руку с гримасой, Мелания и сделала шаг в свою комнату. В это время потерявший тихую ноту Дарьянов вскрикнул:
– Нет, вы выслушаете! – и хотел наступить на шлейф жениного платья; но та быстро откинула рукой этот шлейф и высоко поднятая нога Валерьяна Николаевича, мотнувшись по воздуху, глупо шлепнула о пустой пол подошвой.
– Свободный фразер! – нетерпеливо сорвала ему Мелания и, ступив за порог в свою спальню, быстро заперла за собою на ключ дверь под самым носом у мужа.
Дарьянов был чрезвычайно сконфужен и не знал, как поднять свою ногу; но не менее была переконфужена и жена его, которая, очутясь в своей спальне, встретилась лицом к лицу с входящей к ней Порохонцевой.
Мелания была так сконфужена, что, увидя Ольгу Арсентьевну, покраснела до самого воротничка и, кинувшись на плечи к гостье, проговорила: “Ах, chère Olga, мы только сражались!..”
– И, кажется, запираешься в крепость? – сказала шутя Порохонцева.
– Ах, я очень… я очень и очень несчастна, милая Ольга, – Мелания заплакала.
– Все вздор и все сочиняешь.
– Нет, он деспот… его никто ведь не знает, какой он… Оличка!.. душка!.. голубчик мой! сжалься!
– Что, Мелания? Что я могу тебе сделать?
Дарьянова сложила отчаянно руки и, простирая их к гостье, воскликнула:
– Открой мне, каким образом ты приобрела себе власть над мужем!
Порохонцева посмотрела на нее и тихо проговорила:
– Позволь мне, моя милая, вместо ответа тебе в глаза расхохотаться, – и с этим она тихо повернулась и стала снимать перед зеркалом свою шляпу.
X
Порохонцева пришла сюда на минуту по делу, – ей нужны были кое-какие хозяйственные вещи, которыми она хотела позаимствоваться у Дарьяновых для ожидаемых ввечеру гостей; но, сделавшись свидетельницею так называемого сражения, она вынуждена была замедлить свой визит и принять несколько иную позицию. Дарьянова неотразимо стремилась оправдаться перед нею в сцене, которой Порохонцева была невольной свидетельницей, и засыпала ее откровениями. Ольга Арсентьевна делала всякие усилия остановить эти потоки слов, но усилия ее были безуспешны.
– Вы напрасно и останавливаете меня, – говорила ей Мелания, – потому что я вовсе вам не жалуюсь и говорю это не по слабоволию. Я до сих пор никому не говорила про нашу жизнь…
– И хорошо поступили бы, мой друг, если бы не делали этого исключения и со мною, – отвечала Порохонцева. – Что я за судья вам?
– Не судья, chère Olga; но вы умная женщина; вы прекрасно поставили себя с своим мужем: научите меня: как вы этого достигали?
– Я никак этого не достигала, – это само так сделалось.
– Но вы, однако, можете же мне сказать: в чем же, по-вашему, причина, что у нас это не так; что я этого не достигаю?
– Нет, не могу.
– То есть не хотите?
– Нет, я не могу, потому что я ничего не знаю и никого не могу учить. Я сама живу как живется.
– Нет, вы всегда такая хитрая; вы скрываете.
– Что же я скрываю?
– Как вы ссорились с вашим мужем. Я откровенна, я вам это говорю, а вы скрываете.
– Да мы никогда не ссорились.
– Все ссорятся.
– А мы не ссорились.
– Ну так в чем же этот секрет?
– Мы не мешаем друг другу.
– Да; он тоже всем говорит, что он мне ни в чем не мешает; но все это фразы: я плбчу – это ему неприятно; я смеюсь – это его бесит. Это называется свобода! Пусть он лучше мне напишет правила, как я должна жить.
– Полноте, пожалуйста: какие глупости! Какие это можно писать правила?
– Конечно, можно! Я по крайней мере буду знать, чего он от меня хочет?
– Вы просто как кошка влюблены в вашего мужа и хотите, чтоб он беспрестанно вами занимался, – проговорила, улыбнувшись, Порохонцева.
– Я влюблена в моего мужа?
– Да; это movais ton,[14] говорят, но мы ведь, слава Богу, не большие барыни, и вы умница, что этого не слушаете.
– Я? Я… Я влюблена?
– Как кошка.
– Поздравляю вас с счастливым сравнением. Это сравнение не идет ко мне: я не кошачей породы.
– А царапаетесь?
– Потому что меня трогают.
– А вы хотите, чтобы он вас не трогал?.. Полноте врать, Мелания! Ваш муж, точно, виноват перед вами, но виноват тем, что дает вам слишком много воли.
– Скажете!
– Он резонирует с вами там, где должен бы просто сказать: “это так должно! Я так хочу”, – вот вы и мучитесь, и сочиняете себе напасти. Вы принадлежите к тем женщинам, которые непременно желают смотреть на мужа снизу вверх, а ваш Валерьян Николаич этого вам не устроивает: вот вы и несчастливы. Вас надо немножко в руках держать.
– Да вы ведь… я в самом деле напрасно с вами и говорю: у вас всегда женщина виновата.
– Конечно, напрасно: я это вам и прежде говорила.
– Вы сами женщина и всегда против женщин.
– Я против тех, кто не прав, кто виноват.
– Женщина против женщин! – воскликнула, презрительно пожав плечами, Дарьянова.
– Мужчины же бывают и обвинителями мужчин на суде и осуждают их, – отчего же женщине не быть справедливой, Мелания? За что вы отнимаете у нас право быть справедливыми?
– Мне нет до этого дела!
– Как нет дела?
– Так, нет, да и кончено. Женщина попрана, женщина унижена, у женщины нет прав, и я больше ничего знать не хочу.
– И вдобавок ко всему этому вы отнимаете у нее первое человеческое право: не уступать мужчине в чувстве справедливости! Ведь выходит, что я за женщин, – вы против них теперь. Но перестанем говорить об этом: я к вам пришла за делом: будьте милы, ссудите меня кой-чем вот по этой записочке, – я к вам через часок пришлю солдата; а сами дайте мужу ручку, да приходите вечером ко мне.
– Нет, простите, душка: я все пришлю вам, но сама не буду.
– У нас будет Туганов.
– Так что ж такое?
– Он такой умница, – его всегда хорошо слушать.
– Ну, Бог с ним: мне уж надоело слушать умников. – Порохонцева встала и, взявшись за свою шляпу, проговорила:
– Мне будет очень жаль, что я вас не увижу у себя.
– Не сердитесь, пожалуйста, chère Olga.
– Сердиться не имею права, но все-таки досадно. Вы украшенье наших бедных пиров.
– Ну, полноте!
– Конечно.
Дарьянова взглянула на себя искоса в зеркало и, проведя язычком по розовой губке, сказала:
– Не льстите, пожалуйста! А впрочем, это все равно: я прошу вас позволить мне остаться дома.
– Ну, как хотите, – отвечала ей, пожимая ее руку, Порохонцева. – Только мужа же своего по крайней мере, пожалуйста, пустите.
– Да разве я его когда-нибудь держу или могу удержать?
– Мелания!.. Разумеется, можете! – воскликнула, смеясь и тряся руку Дарьяновой, Порохонцева.
– Как раз! Чем это? – отвечала, начиная развеселяться, Мелания.
– Умом, любовью, сердцем… красотою! Мелания, вы так богато вооружены, что с вами невозможно бороться.
– Да; смейтесь.
– Кто вам сказал, что я смеюсь? Я вовсе не смеюсь!
– Очень ему все это нужно, моему мужу!
– Ему все это… очень нужно! – проговорила с ударениями Порохонцева и, крепко взяв за обе руки Меланию, еще добавила:
– Хотите властвовать, – не выходите противу мужчины с тем оружием, которым все они владеют лучше нас по грубости своей натуры! Не ветер, друг мой, – солнце срывает епанчу с плеч всадника!.. Тепла, тепла, терпенья, твердой воли больше уладить жизнь, и жизнь уладится. У вас союзник страшный для мужчины.
– Что это?
– Красота.
– Ха-ха-ха! Какая вы идеалистка, Ольга!
– Идеалистка я!.. Мой друг! Упрек совсем некстати! Нет, я груба, груба до крайности; я вся матерьялизм ходячий, и я советую женщине отстаивать себя тем, что силою самих вещей дано ей в силу, а не… не сочиненьями людей, которые не знают жизни и непричастны ей. – Мужчины!.. ха-ха-ха! Да есть с кем – с ними воевать! Мы победители их с самого начала века! Венец творения, последняя кто создана и кто всех совершенней? – женщина! И нам-то с ними спорить! Нам их бояться! этих грубиянов! Нам плакать!.. – Фуй, какой позор! Пусть сокрушается и плачет тот, кто никому не нужен, а женщина, которая дает и счастье, и покой и красит жизнь мужчине!.. О, мой прекрасный друг: поверьте мне, раз верно понятая женщиною жизнь всегда ее поставит во главе семьи и госпожою жизни, но… pas de rêveries![15]
Порохонцева поцаловала Меланию в обе ее розовые щечки и вышла, шепнув ей на пороге:
– Идите-ка, прелестная Мелания, к мужу, пусть не брюзжит, не ссорится… Выдерите ему уши да приводите его вечером… чтоб показать мне торжество женщины над мужчиною. Au revoir,[16] – я жду вас вместе с вашим мужем.
XI
В семь часов этого вечера к Дарьянову зашел Туберозов. Протоиерей был одет по-праздничному в новой голубой рясе, фиолетовой камилавке и с крестом на груди.
Дарьянов еще спал, когда пришел протопоп, и потому отец Савелий явился прямо к его жене.
– А я за Валерьяном Николаевичем, – сказал он. – Не сидится что-то мне дома. Думал, зайду за ним да пойдем вместе к Порохонцевой.
–
