откровенно сознаюсь, что много вижу лучшего, но… не для меня! То есть извини, пожалуйста; я не так выразился: не то что не для меня, а не для того, что мне всего дороже: не для освобождения и возвышения духа. Оковы рабства пали, а дух убитый не встает, а совесть рабствует. Скажи, пожалуйста: какое это такое наше время, когда честный человек только рот разинет, ему в самый же рот и норовят плюнуть, а смутьяны всякие как павлины гуляют и горгочат, и всему этому якобы так быть надлежит?

– Комическое время, – отвечал Туганов, поворачивая в руках круглую золотую табакерку.

– Школы, школы стране нет! – заговорил вдруг, весь оживившись, Туберозов.

– А ты тургеневский “Дым” читал? – неожиданно перебил его Туганов.

– Читал.

– Что ж? Как?

– Что ж? да все правда.

– Да я думаю, что правда. Эко генералы-то, какая прелесть! Его там теперь, как приедет, принимать не будут… Я про Тургенева говорю.

– Да, – отвечал, не слушая, Туберозов.

– И ничего, таки ровно ничего в сокровищницу цивилизации и знаний нашей рукой не положено.

– Ну… государственный смысл… здравый смысл народа…

– Это, брат, не для мира, а для себя, да и то не заработано, а пожаловано.

– Да и школы нет! Нешколеный медведь только ломит, – ответил Туберозов.

– Да ведь тот же Тургенев тоже отлично сказал, что “русский человек и Бога слопает”, – он его и слопает.

– Ну… Русь не безумна: один безумный говорит: “несть Бог”.

– Да, да, Соломон-то, брат, жил поюжнее нас с тобой. – Туберозов посмотрел на Туганова и спросил в некотором смущении и сказал:

– Это к чему же, позволь спросить?

– А к тому, что вера-то… нежная очень вещь…не по климату она нам, оттого и плодов ее нет.

– Пармен Семеныч, это слово жестоко!

– Да что же, душа моя, делать: я ведь это и не в раздражение и не в упрек никому! Ты смотри, у южных народов, у итальянцев или испанцев, – фантазия богатая и веры много; а у северных народов скудно на то и на другое, они и реальнее и меньше верят.

– Но тогда все-таки, если это уж так, то зачем же одной рукою креститься, а другою черту поцалуй посылать… – сказал обиженный Туберозов.

– Тоже реализм: “Богу служи и черта не гневи”. Я с детства помню, когда народ жарче молится? Когда говорят “о великой и богатой милости”. Хлеб, тулупы, да теплые избы на уме у него.

– Ты забываешь про раскол: его душили и жали за веру; а они ведь русские тоже.

– Да что ж раскол? Раскол упрямство, а вот перейдет он через ваши руки и тоже реалистничать начнет.

– Ну если вы всё это так признаёте, зачем же хитрить? На что шарлатанить? Этот же твой “просо-хлеб” объезжает губернию, сам в соборы заходит да благословения принимает, а тут же Варнавок признаёт необходимыми на свете.

– Эти Варнавки, это их европеизм, это он их всё донимает. Европейцами хочется, чтобы их звали.

– А я думаю, – это просто… измена.

– А я думаю, – еще гораздо проще: это глупость.

– Во-от!

– Да, конечно. Из-за чего кто станет изменять? Вздор! Выгод им нет изменять, а так это вот на европеизм они уловлены, а не понимают, что этот европеизм для нас сегодня и вред, и глупость.

– Вот, вот, вот! и я тебе скажу, Пармен Семенович, что мне приходит в голову… что я себе решил, что против этого пора и ополчиться.

– И что же ты сделаешь, как ополчишься? – спросил Туганов.

– Да что, брат, сделаю? Конечно, я далеко стою в углу из которого меня нигде не видно; но ведь не умрешь, так и не оживешь, – один пропадает, является другой на его место, – вот где надежда!

– Да, да, да! Вот тебя куда потянуло: пострадать захотелось?

– Порадеть душа жаждет.

– Ты, отец Савелий, маньяк.

– Ну еще что измысли!

– Да, конечно, маньяк. Ты цел сидишь, так тебе хочется, чтобы тебя стерли.

– Пускай меня сотрут, – что за беда такая?

– Да и сотрут, – сказал Туганов.

– Да и что же, братец, во мне: я уж и стар, и хил… жены, конечно, жалко.

– Подожди лучше покуда, – сказал Туганов.

– Нельзя, дружище: в народе шатость большая.

– Оставь эти тревоги! у народа в сборе страшный умище, а что хаос велик, – ну, – из хаоса свет создан. Береги себя: шверноты своих берегут, и нам друг другом не надо транжирить. Дьявол хочет сеять нас как пшеницу, и поодиночке, брат, и рассеет, а ты держись своего и надейся, на что царь надеялся, свободу подписывая. Понадеемся на смысл народа. Погоди, он сам в премудрой тишине идет к хозяйству над собою. Его amis du peuple,[26] эти первые сметили и ударились к тем, для которых в просе виноград возят. Они будут чиновалить да подслуживаться, а земский ум складываться да крепнуть, да тогда и посмотрим кто кого. Дай срок и не торопись теперь под их суд попадать, – не поцеремонятся они.

– Не согласен, – сказал протопоп. – Правда кривде сроку давать не обязана.

– Ну свернут твоей правде голову.

– Мне разве, – сказал Савелий, – а не правде. Я в то верую, что правда запечатленная святее выжидающей и крепче.

– Да тебе что, неотразимо уж хочется пострадать?

– Я порадеть желаю.

– Да как же ты будешь радетельствовать? Что ты, собственно, хочешь делать?

– Не посердись, брат, я еще пока все это содержу в секрете… Так, не то что не хочу сказать тебе, не то что суеверие, а так… привык я… что если одобрения не предвижу, то боюсь отговора и люблю все про себя содержать, пока сделаю. Одно скажу: хочу порадеть, как присягал и как долг мой предписывает мне.

– Ну что ж, не я же стану тебя отговаривать долг свой исполнять! Порадей! – отвечал Туганов. – А теперь, – продолжал он, поднимаясь, – будет нам с тобой здесь секретничать как с акушеркой. Пойдем к хозяевам, я долго ведь не посижу, часок, не более, да и в дорогу. Эх! – крякнул он, – обломал мне этот Петербург бока: мычься, мычься по всем, да выслушивай, что сам сто раз лучше их знаешь, и возвращайся опять домой, с одним открытием, что “просо-хлеб”… Надоело уж, брат. Кажется, рассержусь, брошу все и не стану служить.

– Нет, ты послужи, – отвечал, поднимаясь вслед за ним, Туберозов. Ответ этот он произнес грустно и пошел за Тугановым бодрясь, но чрезвычайно обескураженный.

Ему было досадно: он совсем не того ждал от Туганова. Болезненно настроенный всеми так долго раздражавшими его мелочами, он жаждал уяснения себе своих недоразумений от Туганова, и все это разрешилось приведенным нами разговором… разговором, который хотя прямо не оскорблял Савелия, но из которого все-таки выходило, что заботы его и беспокойства не что иное, как нетерпеливая суета и сам он маньяк.

В таком состоянии духа Туберозов об руку с Тугановым вышел из своего уединения и предстал гостям Порохонцевой.

II

Термосёсов с Варнавой и Данкой пришли к Порохонцевой в то время, когда Туганов с Туберозовым сидели в маленькой гостиной.

В это время гости располагались в доме Порохонцевой следующим образом: несколько уездных учителей, барышни, лекарь и еще кое-кто по мелочи расхаживали в зале, присаживались, приподнимались, пробовали петь, пробовали играть. Лекарь, по обыкновению, лгал: нынче он рассказывал, как, еще будучи студентом, вылечил одной генеральше зубы. Разговор этот шел по поводу жалобы одной из дам на зубную боль и по поводу выраженного сомнения в том, что зубная боль может быть когда-нибудь излечена, “пока сама пройдет”. Лекарь с этим не соглашался.

– Это пустяки, – говорил лекарь, – я в одну минуту могу вылечить и очень многих в Москве в одну минуту и излечивал. Были такие больные, что уж ко всем ездили. Черт знает, каких профессоров не перепробовали: и Захарьина, и Иноземцева и всех, всех до последнего, – а потом – ко мне – я и вылечу… Я такой рецепт знаю, – одну каплю капну и сейчас пройдет.

Какой-то скептик догадался заметить, что ведь и профессора тоже, вероятно, могут знать этот рецепт.

– Ну нет, – я его в старых книгах нашел, – отвечал лекарь.

– Симпатия, верно? – спросила почтмейстерша, одиноко сидевшая у двери, которая вела из залы в гостиную, откуда чрезвычайно удобно было одним ухом слушать разговор, который вели в зале, а другим разговор, который вели в гостиной.

– Нет. Это скорей для многих антипатия, а не симпатия, – отвечал, весело замотав русой головою, легкомысленный лекарь. – Это капли, но если их Захарьину или Иноземцеву в руки дать, они с ними тоже ничего не сделают.

– Отчего же так? – позволили себе усумниться несколько голосов.

– Да так. Если нижний зуб болит, так может лечить и Иноземцев, и Захарьин, а верхний они не могут.

– Отчего же они верхнего не вылечат? – спросила сама больная.

– А потому что это надо осторожно. Надо капнуть, а если капля с зуба сольется – смерть. А Захарьин, спросите его, разве он знает, как на верхний зуб капнуть?

– А вы знаете? – полюбопытствовала дама.

– Разумеется, знаю. За что ж бы мне и диплом дали, ежели б я ничего не знал? Мне в Москве одна генеральша говорит: “Можете мне на верхний капнуть?” Я говорю: “Могу. А вы, – спрашиваю, – можете меня слушаться?” – “Батюшка! – говорит, – что хотите, на все согласна”. Я взял ее за ноги, в углу кверху ногами поставил и капнул, и стала здорова сейчас.

Некоторые дамы были этим скандализированы, другие просто смеялись, третьи сказали: “Фуй, как это можно!”

– Да вы чего это кричите: “Как это можно!” Я знаю уж, как это делать: я ей платье платком обвязал возле ног.

– Да ну этак, конечно, ничего, – отозвалась со своего наблюдательного поста почтмейстерша.

В это время и вошли в залу: Термосёсов, Бизюкина и Варнава Омнепотенский. Хозяйка случайно встретила их у самого порога и тем вывела Данку из затруднения: как репрезентовать обществу Термосёсова.

Данку теперь занимала другая забота: как поведут себя Омнепотенский и Термосёсов перед Тугановым, перед которым сама Данка, зная его силу и власть, страшно робела.

Между тем Порохонцева, пожав руку Данке, приветливо протянула другую свою руку Термосёсову и сказала:

– Сердечно вам благодарна, что вы не поцеремонились и пришли по приглашению Дарьи Николаевны, а вам, Дарья Николаевна, бесконечно благодарна, что вы дружески привели к нам