есть в ней хорошего, это ее отношения к женскому вопросу, – это то, что у них не короли, а королевы.
– Что тако-о-е? – переспросил, недоумевая, Туганов.
– В Англии хорошо, что у них не короли, а королевы. – Женский вопрос у них пойдет потому, что хоть уж существует это зло у них – монархия, так по крайней мере женщины – королевы, а не короли.
Туганов посмотрел на Омнепотенского молча и только теперь догадался, что учитель видел в нынешнем царствовании Виктории царство женщин в Альбионе. Через минуту это поняли Туберозов и Дарьянов, и последний из них не выдержал и громко рассмеялся. Все остальные были покойны. Никто не находил ничего нелепого в словах Варнавы, и лишь Ахилла и Захария были смущены и шептались. Ахилла добивался у Захарии: что это? Чему смеется Дарьянов, а Захария отвечал: “А я почем знаю?” Ахилла отнесся с вопросом к Термосёсову, но Термосёсов был так же несведущ, как Захария, и схитрил, что он будто не слыхал, что сказал Омнепотенский.
Туберозов вслух разрешил политическое заблуждение Варнавы.
Раздался всеобщий хохот, которым всякий над собой смеялся, думая, что он смеется над одним Варнавой. Бедный Варнава только свиристел:
– Да этак ничего… Этак ничего нельзя говорить… Я говорю, а вы все хохочете.
Туганов решился прекратить жалостное положение учителя и еще на минуту продолжил с ним свою беседу.
– Впрочем, я завидую демократам и жалею, что сам не могу им быть, – проговорил он. – На мой нос эта… извините… mesdames, – потная онуча очень скверно воняет, и мне неприятно обедать, когда я вижу за столом человека, у которого грязь за ногтями.
Термосёсов оглянулся на Данку и, увидев, что она смотрит на него, тихо подмигнул ей и погрозил ей пальцем.
– Мы с мужиком нынче соседи по имению. Мой союз с ним – союз естественный, нас соединяет Божие казначейство, – земля – наша единственная кормилица, за которую мы оба постоим и кроме которой не ищем подачек ни у каких милостивцев, а вы всё нас, соседей, хотите перессорить, – это, господа, скверно и… даже знаете… не честно.
При этом Туганов протянул Омнепотенскому руку и сказал:
– Честь имею вам откланяться.
Омнепотенский подал свою руку предводителю, но, надеясь в последнюю минуту все-таки кое-как хоть немножко оправиться, торопливо проговорил:
– Мы сходились с народом, чтоб обратиться к естественной жизни.
– Но самая естественная форма жизни – это жизнь животных; это… – Туганов показал рукою на стоящий у подъезда экипаж и добавил, – это жизнь вон этих лошадей, а их, видите, запрягают возить дворянина. Что этого возмутительнее!
– И еще дорогою будут кнутом наяривать, чтоб шибче, – заметил дьякон.
– И скотов всегда бьют, – поддержал Термосёсов.
– Ну опять все на одного! – воскликнул Варнава. – Я всегда буду за народ, всегда за народ и против дворян.
– Скажите, какая миссия! – не утерпев, воскликнул Туберозов.
– Ты, значит, смутьян, – сказал Ахилла.
– Бездну на бездну призываешь, – отозвался Захария.
– А вы еще знаете ли, что такое значит, бездна призывает бездну? – зло огрызнулся Варнава. – Бездна бездну призывает это, значит, – поп попа к себе в гости зовет.
Это все поняли гораздо легче, чем аглицкую королеву, и дружный хохот залил залу. Туберозов гневно сверкнул глазами и вышел в гостиную. Туганов посмотрел ему вслед и тихо сказал Дарьянову:
– Он у вас совсем маньяк сделался.
– И не говорите!
– Он дрожит ото всего.
– Получит свои “Московские ведомости” и носится, и стонет, и вздыхает.
– Я говорю: он уж не может рассуждать ни о чем хладнокровно.
– Они слышат, – тихо прошептал Ахилла.
Савелий действительно все это слышал и рассуждал:
– Маньяк! Вот оно: горячее чувство всякое – это маньячество! Боже мой! Боже мой! Почему же не Варнавка назван маньяком, а я непременно!
Туганов начал решительно прощаться. Протопоп взошел в залу.
– А ты, брат, Воин Васильевич, я вижу, не ревнив, – пошутил Туганов, расставаясь с Порохонцевым, – позволяешь ухаживать за женой.
– У меня на этот счет своя политика, – отвечал Порохонцев. – За моей женой столько ухаживателей, что они все; друг за другом смотрят.
Туганов обернулся к Туберозову и сказал ему:
– Хотел было на тебя, отец, донести, как вы цаловались-то нынче, да вижу не стоит. При его мудрой политике он безопасен.
И Туганов уже совсем стал выходить на лестницу. Его провожали гости и хозяева. Варнаве казалось, что фонды его стали очень высоко после “бездны”, и он гнался за предводителем, имея план еще выше поднять свое реноме умного человека.
Он подскочил к коляске, в которую усаживался Туганов, и, бесцеремонно схватив за рукав Туберозова, проговорил:
– Позвольте вас спросить: я третьего дня был в церкви и слышал, как один протопоп произнес слово “дурак”. Что клир должен петь в то время, когда протопоп возглашает “дурак”?
– Клир трижды воспевает “учитель Омнепотенский”, – быстро ответил Туберозов.
При этом неожиданном ответе присутствующие с секунду были в остолбенении и вдруг разразились всеобщим бешеным смехом.
Туганов махнул рукой и уехал.
VI
Около Омнепотенского, как говорится, было кругом нехорошо. Даже снисходительные дамы того сорта, которым дорог только процесс разговора и для которых что мужчины ни говори, лишь бы это был говор, и те им возгнушались. Зато Термосёсов забирал силу богатырем. Варнава не успел оглянуться, как Термосёсов уж беседовал со всеми дамами, а за почтмейстершей просто ухаживал, и ухаживал, по мнению Омнепотенского, до последней степени подло; ухаживал за нею не как за женщиной, но как за властью предержащей. Варнава не раз даже пытался обратить на это внимание Данки; но Данка более чем кто-нибудь была полна презрения к Омнепотенскому и не хотела его слушать и даже нагло сказала ему прямо в глаза:
– Идите вы прочь, петый дурак!
Она сердилась на Варнаву еще более потому, что чувствовала в его словах некоторую правду. Когда она старалась оправдать себе поведение Термосёсова и убеждалась, что это невозможно, то она чувствовала приступ сдавливающей боли в горле и истерическую потребность всхлипнуть и разрыдаться.
За ужином Термосёсов, оставив дам, подступил поближе к мужчинам и выпил со всеми. И выпил как должно, изрядно, но не охмелел, и тут-то внезапно сблизился и с Ахиллой, и с Дарьяновым, и с отцом Захарией. Он заговаривал не раз с Туберозовым, но старик не очень поддавался к сближению. Зато Ахилла после часовой или получасовой беседы, ко всеобщему для присутствующих удивлению, неожиданно перешел с Термосёсовым на “ты”, жал ему руки, целовал его в его толстую губу и говорил всем:
– Вот, ей-Богу, молодчина этот Термосёсов, а у нас он поживет, он еще ловчее станет. Мы с ним зимою станем лисиц ловить. Правда?
– Правда, – отвечал Термосёсов, – и сам хвалил Ахиллу и называл его молодчиной.
И оба эти молодчины снова цаловались и снова занимали наблюдательных людей своею внезапною дружбой. Туберозов косился на это, но не остановил дьякона ни одним взглядом и смотрел на его проделки, как будто вовсе не замечал их.
Когда пир был при конце и Захария с Туберозовым уходили домой, Термосёсов придержал Ахиллу за рукав и сказал:
– Пойдем ко мне зайдем. Тебе спешить ведь некуда.
– Да, спешить некуда, – согласился Ахилла и остался.
Термосёсов предложил еще потанцевать под фортепиано, и танцевал прежде с почтмейстершей, потом с ее дочерями, потом еще с двумя или тремя дамами и, наконец, после всех – с Данкою, а в заключение всего провальсировал с дьяконом Ахиллой, посадил его на место, как даму, и, подняв к губам руку Ахиллы, поцаловал свою собственную руку. Не ожидавший этого Ахилла все-таки быстро вырвал свою руку у Термосёсова в то время, когда тот потянул ее к своим губам.
Термосёсов расхохотался и сказал:
– Неужто же вы думали, что я вашу руку буду цаловать?
Дьякон и рассердился, и не рассердился, но ему эта выходка немножко не понравилась. После этого они, впрочем, сейчас и отправились по домам, семейство почтмейстерши, дьякон и Данка Бизюкина.
Термосёсов предложил свои руки почтмейстерше и Данке, а Ахилле указал вести двух почтмейстершиных дочерей, Ахилла был на это готов и согласен, но девицы несколько жеманились: они находили, что даже и в ночное время все-таки им неудобно идти под руку с человеком в рясе. Притом же у дьякона в руках была его знаменитая трость, сегодня утром возвращенная ему отцом Туберозовым.
Заметив смущение барышень и их нерешительность идти с ним, Ахилла порешил весьма просто:
– Чего вы, – сказал он. – Меня-то конфузиться вам? Да я вас помню, еще когда вы у мамаши еще в фартучке были, – и с этим взял их обеих под руки и повел.
Ахиллу несколько стесняла его палка, которую он должен был теперь нести у себя перед носом, но он ни за что не согласился доверить ее Омнепотенскому, говоря, что “она чужих бьет”. Они завели домой почтмейстерских дам, и здесь, у самого порога калитки, Ахилла слышал, как почтмейстерша клеветала Термосёсову на Порохонцеву.
– Верьте, что врет, – говорила она. – Верьте!.. Понятно, ему, старику, нечего больше говорить, как что верит.
– А, она податлива?
– Еще бы!
– Слабовата.
– О, да конечно! – отвечала почтмейстерша. – Ведь когда у нее первый сын родился, то князь, у которого ее отец управляющим был, говорил: “Очень жалею, говорит, что не могу поехать к Порохонцевой на крестины, – религия, говорит, не позволяет”. Понимаете, по нашей религии отцу нельзя быть при крестинах.
– Да, да, да, да, понял! – подхватил Термосёсов. – Князь молодец: религия ему…
– Да-с… религия? – почтмейстерша засмеялась и добавила: – вы видите, к ней Туганов заезжает, но он у меня вот эту вторую дочь крестил. Он мне тоже сказал: жалко, говорит, что не мог у вас быть, но к вам на крестницыны именины моя жена приедет. – Ольга Арсентьевна с ума сойдет от этого… Как же, ведь она у нас первая дама: аглицкие книги читает! А я говорю: “Я бы очень рада хоть и русские почитать, да некогда, – совершенно некогда мне читать”. – Почтмейстерша вздохнула и, приставив палец ко лбу, заключила:
– Да и научит ли еще, Андрей Иванович, чтение, у кого тут своего нет?
– Глупость это чтение! – решительно сказал ей Термосёсов.
– Не правда ли, я говорю? Трата времени.
– Как нельзя умнее рассуждаете, – утверждал Термосёсов.
– Влюбился да женился, влюбился да застрелился, да и все тут. А к тому ж уж нынче люди стали умней и не стреляются из-за нас. Незаменяемости этой больше не
