верят, не та, так другая утешит.
– Да, разумеется: абы баба была! – обронил неосторожно Термосёсов и тотчас, спохватясь, добавил: – Удивительно, ей-Богу, как вы здраво рассуждаете. Женщина нужна человеку: умная, толковая, чтоб понимала все, как вы понимаете… вот это я понимаю, а не стреляться.
– Я надеюсь, что мы с вами будем видеться? – спросила, протягивая ему руку, почтмейстерша.
– В этом не сомневаюсь. А позвольте… Вы говорили, что вам нравится, что у Порохонцевых на стене вся царская фамилия в портретах?
– Да, мне это давно очень, очень хочется. Знаете, у служащего в какой-нибудь такой день, когда чужие люди… это очень идет.
– Я вам это устрою.
– Помилуйте, – застенчиво отпрашивалась почтмейстерша.
– Нет, да что ж такое, мне ведь это ничего не стоит. У меня было фотографическое заведение. Есть у меня все: Государь и Государыня, и Константин Николаевич и Александра Иосифовна – всех вам доставлю.
– Но вам они самим, может быть, нужны…
– Нет! да я себе, если захочу, опять сделаю. Это ведь сколько угодно можно печатать. А у вас… я завтрашний день к вашим услугам, непременно, – и Термосёсов с нею раскланялся.
На дворе было уже около двух часов ночи, что для уездного города, конечно, весьма поздно, так что бражничать было бы совсем неуместно, и Омнепотенский размышлял только о том, каким бы способом ему благополучнее уйти домой с Ахиллой или без Ахиллы, но Термосёсов все это переиначил. Тотчас же, как только он расстался с почтмейстершей, он объявил, что все непременно должны на минутку зайти с ним к Бизюкину.
– Позволяешь? – отнесся он полуоборотом к Данке.
– Пожалуйста, – ответила несколько сухо Данка.
– У тебя питье какое-нибудь дома есть?
Данка сконфузилась. Она, как нарочно, нынче забыла послать за вином и теперь вспомнила, что со стола от обеда приняли последнюю, чуть совсем не пустую, бутылку хересу.
Термосёсов заметил смущение хозяйки и сказал:
– Я знаю, что у акцизных пиво и мед есть всегда. И мед есть?
– Да, есть и мед.
– Ну вот и прекрасно: есть, господа, у нас пиво и мед, и я вам состряпаю из этого такое лампопу, что…
Термосёсов поцаловал свои пальцы и договорил:
– Язык свой, и тот, допивая, проглотите.
– Что это за ланпопу? – спросил Ахилла.
– Не ланпопό, а лампопό – напиток такой из пива и меда делается. Идемте! – и он дернул Ахиллу за рукав.
– Постой, – оборонился Ахилла. – Ланпопό… Какое это ланпопό? Это у нас на похоронах пьют… пивомедие это называется.
– А я тебе говорю, это не пивомедие будет, а лампопό. Идем!
– Да, постой! – опять оборонился Ахилла. – Я этого ланпопό, что ты говоришь, не знаю, а пивомедие… это, братец, опрокидонтом работает… Я его, черт его возьми, ни за что не стану пить.
– Я тебе говорю – будет лампопό, – приставал Термосёсов.
– А лучше не надо его нынче, – отвечал дьякон.
– А отчего не надо?
– А оттого, что час спать идти, а то назватра чердак трещать будет.
Омнепотенский был тоже того мнения, что лучше не надо; но как Ахилла и Варнава ни отговаривались, Термосёсов ничего этого не хотел и слушать и решительнейшим образом требовал, чтобы они шли к Бизюкиной пить лампопό. А как ни Ахилла, ни Омнепотенский не обладали достаточною твердостью характера, чтобы настоять на своем, то настоял на своем Термосёсов и забрал их так не вовремя и некстати в дом Бизюкина.
VII
Разумеется, ни Ахилла, а тем менее Варнава не понимали, что Термосёсов заводит их для каких-нибудь других целей. Ахилла, в своей невинности и священной простоте, полагал, что Термосёсов просто хочет докончить питру, и смущался только немножко тем, что поздненько это, а Омнепотенский же думал, что Термосёсов хочет завербовать Ахиллу в свой лагерь. А Термосёсов взошел в залу Бизюкиных очень тихо и, убедившись, что мужа данкиного еще нет, а судья Борноволоков, пользуясь его отсутствием, спокойно спит в своем кабинете, – тотчас шепнул Данке:
– Знаешь, Дана, тут мы шуму с тобой заводить не будем, а если у тебя есть что спить-съесть, то изобрази ты все это в сад. Мы там никому не будем мешать, и будет это прекрасно.
Данка, хотя и дулась немножко на Термосёсова, но желания его исполняла буквально: в саду явилась наскоро закуска: сыр, ветчина, графин водки и множество бутылок пива и меда, из которых Термосёсов немедленно стал готовить лампопό.
Варнава Омнепотенский, поместясь возле Термосёсова, хотел, нимало не медля, объясниться с ним насчет того, зачем он юлил около Туганова и помогал угнетать его, Варнаву?
Но, к удивлению Омнепотенского, Термосёсов потерял всякую охоту болтать и разбалтывать с ним и, вместо того, чтоб ответить ему что-нибудь ласково, оторвал весьма нетерпеливо:
– Мне все равны, и мещане, и дворяне, и люди черных сотен. Отстаньте вы от меня теперь с политикой, – я пить хочу!
– Однако же, если вы современниковец, то вы должны согласиться, что люди семинария воспитанского лучше, – пролепетал, путая слова, Варнава.
– Ну вот, – перебил нетерпеливо Термосёсов, – “семинария воспитанского”. Черт знает, что вы болтаете! Вы, верно, пьяны?
– Нет, я не пьян.
– Ну, не пьян! “Семинария воспитанского”, да не пьян еще! Лучше пейте, вот вам и будет “семинария воспитанского”.
– Но позвольте, в организованных кружках всегда оказывают своему помощь?
– Тем-то вас и избаловали. А ты не жди ни от кого помощи, так посмысленей и будешь. Прав на помощь нет у естественного состояния. Борись сам, если цел хочешь быть!
– Но я говорю, что этого естественно желать?
– Да ведь естественнее желать есть, а еще естественнее без обеда оставаться.
– Да это же всё ведь опять люди так и устроили.
– Фу, черт его возьми: люди! люди! – вспылил Термосёсов. – Да в самом деле, к скотам что ли тянет? Ну так вон тебе говорили, что скотов даже естественно бить! Надоел ты, мочи нет, с своими этими нигилистическими бреднями!
– Да что вы всё про нигилистов! Неужто же, по-вашему, чиновничьи честунации… комбияции…
Варнава в досаде остановился.
– Как он прекрасно у вас говорит! – воскликнул, слегка рассмеявшись, Термосёсов. – Вот Цицерон, право! Ну-ка: как-как это? “Семинария воспитанского” и “чиновничьи честунации”… Что еще?
– Он это часто так, когда разгорячится, – вступился за Омнепотенского Ахилла. – Он хочет сказать одно, а скажет другое. Он с почтмейстершей Матреной Ивановной за это даже повздорили. Он хотел ей сказать: “Матрена Ивановна, дайте мне лимончика”, да выговорит: “Лимона Ивановна, дайте матренчика!”
– Чудесно! – воскликнул, смеясь, Термосёсов.
– Да-с, я дурно говорю-с! Ничего-с, – поправлялся Омнепотенский. – Но я что говорю, то делаю, а другие… да-с, другие хорошо говорят, а как до дела… так вон как теперь Герцен в Швейцарии… Проповедовал, проповедовал, что собственность есть воровство…
– Ну! – крикнул, выходя из терпения, Термосёсов.
– А как теперь выиграл на американские акции миллион, – дворец себе поставил, а на честный журнал у него попросили, и не дает.
– И отлично делает, что ничего не дает дуракам.
– Я думаю, не дуракам, а честным нищим, – заступился Омнепотенский.
– Честных нищих нет и не бывает, – решил Термосёсов. – Нищий – это презренный трус, и больше ничего.
– Это почему? – спросил удивленный учитель.
– А потому что у него, значит, даже смелости воровать нет.
Омнепотенский только захлопал глазами и залепетал уж что-то совсем необычайное. Тут были и революция против собственников, и нищета, и доблесть, и заветы, и картины печальных ужасов, какие являет современная литература вообще, и вред, чинимый газетами: “Голос”, “Москва” и “Московские ведомости”. Термосёсов долго его слушал и наконец сказал:
– Перестань! Сделай милость, перестань! Все это вздор и противно! Что ты это все путаешь… “Ведомости”, “Голос”, что ты можешь понимать, что такое “Ведомости” и что такое “Голос” и что направление? Сиди, знай свои кости. Это теперь обсуждать, кто вреден, кто не вреден, уже не вам, нигилистам, судить! Вы – старо, ветхо и глупо!
– “Голос”! Я “Голосу” не только гимн, а целую оперу написал бы и сам бы ее пел, и сам бы играл.
– А вы даже и на театре играли?
– Играл? Да разве я сказал, что я играл? А впрочем, да, и сам играл когда-то, – отвечал Термосёсов.
– Кого же вы представляли?
– Дионисия, тирана Сиракузского: ты знаешь ли такого зверя? Ты же у меня будешь аглицкую королеву играть! – и, бросив Омнепотенского, он заговорил:
– Я даже этакую пьеску и напроэктировал: “Монтионову премию” выдавать русской литературе “за честность”. Чтоб представляли Лысую гору под Киевом и тут, знаете, несколько позорных столбов с надписями, а тут этакое большое председательское кресло, вокруг собрание полночное, и все, и патриоты даже и все, все собрались, чтоб обсуждать, кому премию… Вольф книгопродавец… вы его не видали. Молодчина… Он председательствует на этом кресле, и тут все “времена и народы” перед ним. – Вот и начнется суд, что всех честней и полезней. Хоры из серовской “Рогнеды” вертятся и поют:
Жаден Перун,
А потом:
Свеженькой кровушки
Повыточим, повыточим. —
Теперь кому премию дать? Шум: ги-га-го-у! Одного провалили, другого… Свист! Теперь большинство голосов, чтобы Некрасову выдать премию: у имущего будет и преизбудет! Опять шум. Не согласны. Не надо. За что? Красные петухи зевают: “Он Муравьеву стихи писал”. Смятение. Кому же? Голос из-под земли: “Краевскому!” Кому? Краевскому премию, вот кому! Спор: отчего и почему? Он “Голос” издает. Позор! Но он и “Отечественные” издает! Честь. Да и доказать тут всем, что такое есть Краевский: одной рукой в тех, другой – в этих, и налаживает, и разлаживает, а в общем от этого все разлад. Голоса: молодчина Краевский, вполне молодчина! В прошедшем отличный, в настоящем полезен, в будущем благонадежен. Я всех покрываю: он! он, Краевский, достоин Монтиона! Почему я так действую? Потому что я его вижу, он всем служил, и придет антихрист, понадобится ему орган, он которою-нибудь рукою и антихриста поддержит, и молодчина! Вольф дает звонок, тишина, и премия присуждается Краевскому. Потом команда: “Всех бесчестных к столбам!” Начинается: Каткова первого, Аксакова, Леонтьева, Писемского, Стебницкого… ну и еще сколько их таких наберется. Теперь их уж не очень и много. Ну тут как этих прикрепят – щит… Краевского на рыцарский щит триумфатором… и идем и несем его на щите над головами. Крестовский впереди на уланском коне едет, и поем похвальную песнь-гимн, “краевский гимн”, так называется будет. – Термосёсов ударил ладонью по столу и запел на голос одного известного
