целое облако брызг.

Протопоп Туберозов пал в рожь и простерся на землю.

А на полях и в лесу во весь жар шла одна из тех грозовых перепалок, которые всего красноречивее напоминают человеку его беззащитное ничтожество перед силою природы. Реяли молоньи; с грохотом несся удар за ударом, и вдруг по всему, как метлою, ударило крупным и частым дождем.

Среди этого дождевого шума Савелий опять слышит, что над ним стал Аввакум: он теперь кроток и тих, и голос его мягок, как шум ручейка, и на нем чудная ряса цвета созревающей сливы. Савелий, повергнутый ниц, не знает, какими глазами он видит Аввакума и какими ушами слышит его, но он видит, что Аввакум осеняет его и шепчет: “Иже любит отца или мать паче Его, – несть Его достоен. Дние лукави суть и уне единому умрети за люди. Не пецыся об утреннем, – утренняя бо сама собою печется, а в нощь сию могут истязать душу твою. Имей веру с зерно горчичное и… Встань и смотри! Встань и смотри”, – слышит настойчивее Туберозов.

– Послушаю и встану, – подумал он и восклонился. Перед ним стоял темный ствол дуба и среди его искра. Эта странная искра блестела белым, ослепляющим светом, выросла в ком и исчезла. В воздухе грянуло страшное бббах. Это за неимением лучшего сравнения: удар гигантским пестом по дну опрокинутого гигантского таза: оглушительно бренчащий удар без раската.

Савелий упал, и ему почудилось, что с ним падает все.

Так прошло с четверть часа, и вот вдали покатило тяжело и неспешно: тра-та-та-ту-у-хо… И все стихло. Гроза проходила. Савелий оглянулся вокруг и увидал в двух шагах от себя нечто огромное, страшное и безобразное. Всматриваясь, он видит, что это у ног его лежит вершина громадного дуба. Дерево как бы клыком кабана было срезано у самого корня. Из распростертых по житу ветвей дуба слышен противный режущий крик: это давешний ворон. Он упал вместе с деревом, придавлен тяжелою ветвью к земле и, разинув широко пурпурную глотку, судорожно бьется и отчаянно крячет.

Туберозов отвернулся и пошел в сторону, к своей кибитке. В сверженном дубе и раздавленной птице старик видел руководящее чудо: и славный крепостью дуб сломан и брошен, как трость, и недавно столь смело реявший в самом поднебесьи хищник был придавлен к земле и издыхал в тягостных муках.

– Да; это ответ!

XXII

Гроза, как быстро подошла, так быстро же и пронеслася. Протоиерей оглянулся и увидал, что на месте черной тучи вырезывается на голубом просвете розовое облачко, а на мокром мешке с овсом, который лежит на козлах его кибитки, чирикают и смело таскают сквозь дырку мокрые зерны овса воробьи. Лес оживает. На межу, звонко скрипя крыльями, спустилася пара голубей. Голубка села и кокетничает: вот она разостлала по земле левое крылышко, черкнула по нем снизу красненькой лапкой и вдруг поставила его парусом кверху и закрылась от дружки. Голубь не может снести этого заигрыванья хладнокровно: его голубиное сердце пылает любовью. Он надул зоб, поклонился в землю подруге и заговорил ей печально “умру”. Ей совестно мучить его, и они начинают целоваться. Чу, невдалеке слышен топот: это Павлюкан. Он едет верхом и другую лошадь ведет в поводу.

– Ну, отец, живы вы! – весело восклицал, спешиваясь у кибитки, Павлюкан. – А я уж, знаете, назад ехал, да как этот удар треснул, я так, знаете, с лошади мордой оземь и чкнул… А это дуб-то срезало?

– Срезало, друг, срезало. Давай запряжем и поедем.

– Боже мой, знаете, силища!

– Да, друг, поедем.

– Теперь, знаете, легкое поветрие, ехать чудесно.

– Чудесно, запрягай скорей; чудесно.

И Туберозов нетерпеливо взялся сам помогать Павлюкану.

В минуту мокрые от дождя кони были впряжены, и кибитка отца протопопа, плеща колесами по лужам колеистого проселка, покатила.

Воздух был благораствореннейший; освещение теплое и нежное, и отец Туберозов, сидя в своей кибитке, чувствовал себя так хорошо, как давно не запомнил.

У городской заставы его встретил малиновый звон колоколов: это благовестили ко всенощной.

XXIII

– Господи, что я за тебя, отец Савелий, исстрадалася! – вскричала Наталья Николаевна, кидаясь навстречу въехавшему на двор мужу. – Этакой гром, а ты, сердце мое, обещал быть ко всенощной…

– Ну, вот и приехал, как обещал, – отвечал протопоп, покрывая поцалуями голову лобызающей его в грудь жены.

– Да… я знала… я знала, что ты приедешь…

– Почему же ты так твердо знала?

– Да уж ты что обещал, не изменишь.

– Вот спасибо, моя старенькая. Ну, а если бы меня гром убил, вот бы и изменил, – говорил шутливо протопоп, всходя с женою на крыльцо.

– Спаси тебя Боже! Ты на земле нужен.

– А если бы Божия власть на то?

– Не говори лучше этого, Савелий Ефимыч!

– А ведь это, гляди, хуже, чем в дьяки расстригут. Как ты себе об этом думаешь?

– Что вздор сравнивать!

– А ты-то дьячихой будешь?

– Дьячихой буду, да все тебе понадоблюсь. Полно, Савушка, полно! – проговорила она, заметив, что муж смотрит на нее с дрожащею в глазах слезою.

– Полно? Ну, так знай же, моя душа, что я был на один шаг от смерти и видел лицо ее, но к сему сохранен и оставлен. Верно, права ты: нужен еще я на земле, и нужду сию пора мне исполнить.

И протопоп рассказал жене все, что было с ним у Гремучего ключа во время грозы, и добавил, что отныне он живет словно вторую жизнь, не свою, а чью-то иную, и в сем видит себе укоризну, и урок.

Наталья Николаевна только моргала глазками и, вздохнув, проговорила:

– Что же? Благословен Бог твой, Савелий Ефимыч. Ты что ни учредишь, все хорошо.

– А того? – протопоп остановился. Ему хотелось узнать о дьяконе, вернулся ли Ахилла и какие привез ответы? Но старик понимал, что, верно, нет ничего хорошего, потому что иначе Наталья Николаевна уже поспешила бы его обрадовать.

– Ты, верно, насчет дьякона? – спросила его Наталья Николаевна.

– Да.

– Он приехал.

– Когда?

– Позавчера еще приехал.

– И что же?

Наталья Николаевна махнула рукою и проговорила.

– Ничего не дождался, никакого ответа.

Туберозов отвернулся и, не говоря жене более ни слова, подошел к блестящему медному рукомойнику и стал умываться. Протопоп, по собственному его выражению, любил “истреблять мыло” и умывался и часто и долго, фыркая и брызжа и громко клокоча в горле набранною в рот водою.

Во все это время, как он умывался, жена ему рассказывала потихоньку и еще одну досаду: у нее в отсутствие Туберозова, комиссар Данилка взял свою жену Домницелю; потому что ей-де ксендз причастия не дает за то, что она у попа живет.

– И все это, все это, – говорит Наталья Николаевна, – устроила акцизница. – Что ей от нас нужно, Бог ее знает, – все нам напротив, все на досаду строит.

Протопоп, слушая жену, продолжал молча умываться, потом молча же взял из ее рук длинное русское полотенце и, вытирая им себе докрасна лицо и шею, заговорил:

– Знаешь, жена, каким людям легко водонос несть?

– Ровным, дружок.

– Да.

– А спрошу я тебя: к чему эта речь твоя клонит? – отвечала, секунду подумав, Наталья Николаевна. – Зачем ты со мной нынче притчами говоришь?

– А к тому, легконосица, что дурак, предурак муж твой был до сегодня.

– Ну, как же: дурак! Чем ты дурак?

– Тем, верная моя, что всей аристократии души твоей не постигал доселе.

С этим Туберозов взял стоявшую на столе под фуляровым платком новую камилавку, надел ее и, благословясь, взял в руки трость, подошел к жене с протянутой рукою и сказал:

– Благослови меня.

– Что это ты, отец Савелий: мне ли тебя благословлять?

– Тебе, тебе, министр яснейшей философии и доктор наивысочайшей любви.

Наталья Николаевна смотрела на мужа испытующим взглядом.

– Ну, благословляй же, дьячиха: я тебе приказываю!

– Боже тебя благослови, – отвечала Наталья Николаевна и благоговейно перекрестила мужа.

– Так добро будет, – сказал Туберозов и, еще раз поцаловав жену в лоб, вышел из дома.

Он шел к церкви походкой скорой и смелой, но немножко порывистой и неровной. Наблюдая эту походку и особенно всматриваясь в лицо протоиерея, видно было, что хотя его и оставили угнетающие волнения тяготившей его нерешительности, но вместо них с сугубою силою закипели другие волнения, – волнения страстного всениспровергаюшего решения как можно скорее совершить нечто давно задуманное. Он был теперь похож на воина, который с тяжелыми думами идет навстречу вражескому строю, но, ступив за черту, на которой уже сыпнула в него убийственная картечь, стремится скорей пробежать расстояние, отделяющее его от врага, и сразиться.

Как воин, так же он припоминает в эти минуты и дорогих сердцу, оставленных дома, – припоминает не сентиментально, а мужественно, воздавая честь воспоминаемым.

– Да; не у Брута одного была жена, – нет, – и твоя Порция, поп, не меньше брутовой… А… (брови старика строго сдвинулись, и он сухо договорил) а если бы меньше была б, так и болеть бы о ней столько не стоило, таковая бо и под пустым водоносом спутается и уронит, не токмо под тем, какой я ей со мной понесть дам!

С этим Туберозов ступил на пороги храма, прошел в алтарь, тихо облачился и вышел с Захарией и Ахиллой на величание, а потом во время чтений взял в алтаре из шкафа полулист бумаги и, прислонясь к окну, написал:

“Его высокородию, господину старогородскому городничему, ротмистру Порохонцеву от благочинного старогородских церквей, протоиерея Савелия Туберозова – ведение. – Имея завтрашнего числа сего месяца соборне совершить литургию по случаю торжественного царского дня, долгом считаю известить об этом ваше высокородие, всепокорнейше при сем прося вас ныне же заблаговременно оповестить о сем с надлежащею распиской всех чиновников города, дабы пожаловали по сему случаю в храм. А наипаче сие прошу рекомендовать тем из известных вам и мне служебных лица, кои сею обязанностию присяги наиболее склонны манкировать, дабы они через небытность свою не подпали какому взысканию, так как я предопределил о подаваемом ими вредном примере донести неукоснительно по начальству. В принятии же сего ведения, ваше высокородие, вас всепокорно прошу расписаться”.

Протоиерей потребовал рассыльную церковную книгу; выставил на бумаге номер, собственноручно записал ее в книгу и тотчас же послал с пономарем к городничему. Прежде, чем кончилась всенощная, пономарь возвратился с книгою, в которой собственною рукою Порохонцева была сделана требованная Туберозовым расписка.

Протопоп внимательно посмотрел эту расписку, счистил с нее излишне приставший песок и, положив книгу за образ перед жертвенником, пошел спокойно к дому с Ахиллою и Бенефисовым.

Савелий возвращался домой с своими друзьями не только спокойно,