Фебуфису известить его, что такая-то особа, путешествующая под таким-то инкогнито, желает завтра быть в его мастерской. Фебуфису показалось, что это сделано как будто надменно, и его характер нашел себе здесь пищу.

– Разве ваш герцог так любит художество? – спросил он небрежно у адъютанта.

– Да, герцог очень любит искусство.

– И что-нибудь в нем понимает?

– Как вы странно спрашиваете! Герцог – прекрасный ценитель в живописи.

– Я слыхал только, что он хороший покупатель.

– Нет, я говорю вам именно то, что и хочу сказать: герцог – хороший ценитель.

– Быть ценителем – это значит не только знать технику, но иметь понятия о благородных задачах искусства.

– Мм… да!.. Он их имеет.

– В таком разе вы повезите его к Маку.

– Кто этот Мак?

– Мак? Это мой славный товарищ и славный художник. У него превосходные идеи, и я когда-то пользовался его советом и даже начал было картину «Бросься вниз», но не мог справиться с этою идеей.

– Бросься вниз?

– Да… «Бросься вниз».

Гостю показалось, что хозяин над ним обидно шутит, и он сухо ответил:

– Я не понимаю такого сюжета.

– Позвольте усомниться.

– Я не имею привычки шутить с незнакомыми.

– «Бросься вниз» – это из Евангелия.

– Я не знаю такого текста.

– Сатана говорит Христу: «Бросься вниз».

Адъютант сконфузился и сказал:

– Вы правы, я вспоминаю, – это сцена на кровле храма?

– Вы называете это «сценою»? Ну, прекрасно, будь по-вашему: станем называть евангельские события «сценами», ко, впрочем, все дело в благородстве задачи. Обыкновенно ведь пишут сатану с рожками, и он приглашает Христа броситься за какие-то царства… По идее Мака выходило совсем не то: его сатана очень внушительный и практический господин, который убеждает вдохновенного правдолюбца только снизойти с высот его духовного настроения и немножко «броситься вниз», прийти от правды бега к правде герцогов и королей, войти с ним в союз… а Христос, вы знаете, этого не сделал. Мак думает, что у них шло дело об этом и что Христос на это не согласился.

– Да, конечно. Это тоже интересно… Но герцог вообще хочет видеть все ваши работы.

– Двери моей студии открыты, и ваш повелитель может в них войти, как и всякий другой.

– Он непременно желает быть у вас завтра.

– Непременно завтра?

– Да.

– В таком случае лучше пусть он придет послезавтра.

– Позвольте!.. Но почему же послезавтра, а не завтра?

– А почему именно непременно завтра, я не послезавтра?

– Нет, уж позвольте завтра!

– Нет, послезавтра!

Адъютант молча хлопнул несколько раз глазами, что составляло его привычку в минуты усиленных соображений, и проговорил:

– Что же это значит?

– Ничего, кроме того, что я вам сказал, – отвечал Фебуфис и, вспрыгнув на высокий табурет перед большим холстом, который расписывал, взял в руки кисти и палитру.

Все существо его ликовало и озарялось торжеством в самом его любимом роде: он мог глядеть свысока на стоявшего около него светского человека, присланного могущественным лицом, и, таким образом, унижал и посла и самого пославшего.

Адъютант не скрывал своего неприятного положения и сказал:

– Я не могу передать герцогу такого ответа.

– Отчего?

– Он не терпит отказов.

– Ну, нечего делать, потерпит.

– Он не согласится остаться здесь до послезавтра.

– Человек, который так любит искусство, согласится.

– Он назначил завтра вечером уехать.

– Он сам себе господин и всегда может отсрочить.

Адъютант рассмеялся и отвечал:

– Вы оригинальный человек.

– Да, я не рабская копия.

– Без сомнения, герцог может остаться везде, сколько ему угодно, но поймите же, что с ним не принято так обходиться. Ему нельзя диктовать.

– Значит, у него есть характер?

– И очень большой.

– Да, говорят, и я слышал, – это интересно! Так вот мы его испробуем: вы скажите ему, что так и быть, пущу его к себе, но только послезавтра.

– Прошу вас, оставьте это, маэстро!

– Не могу, господин адъютант, не могу, я тоже – рекомендуюсь вам – человек упрямый.

– На что вам его сердить?

– По совести сказать, ни на что, но мне теперь взошла в голову такая фантазия, и вы со мною, с позволения вашего, ни черта не поделаете, ради всех герцогов вместе и порознь.

– Вы дерзки.

– Хотите дуэль?

– Очень хотел бы, но, к сожалению, я теперь не могу принять дуэли.

– Почему?

– Конечно, не потому, что я не желаю вас убить или страшусь быть убитым, но потому, что я состою в свите такого лица, путешествие которого не должно сопровождаться никакими скандалами.

– Хорошо, не нужно дуэли, но я вам предлагаю пари.

– Какое? в чем оно состоит?

– Оно состоит вот в чем: мне кажется, будто я знаю вашего герцога больше, чем вы.

– Это интересно.

– Да, и я это утверждаю и держу пари, что если вы передадите ему то, что я вам сказал, то он останется здесь еще на день.

– Ни за что на свете!

– Вы ошибаетесь.

– Оставим этот разговор.

– А я вам ручаюсь, что я не ошибаюсь; он чудесно прождет до послезавтра, и я вам советую принять пари, которое я предлагаю.

– Я желал бы знать, в чем же будет заключаться самое пари?

– В том, что если ваш повелитель останется здесь на три дня, то вы без всяких отговорок должны исполнить то, что я закажу вам; а если он не останется, то я исполню любое приказание, какое вы мне дадите. Наши шансы равны, и даже, если хотите знать, я рискую больше, чем вы.

– Чем?

– Я не буду знать, точно ли вы передадите мои слова.

– Я передам их в точности, но, в свою очередь, я могу принять ваше условие только в том случае, если в заказе, который вы мне намерены сделать в случае моего проигрыша, не будет ничего унизительного для моей чести.

– Без сомнения.

– В таком случае…

– Вы принимаете мое пари?

– Да.

– Это прелестно: мы заключаем пари на герцога.

– Мне неприятно, что вы над этим смеетесь…

– Я не буду смеяться. Пари идет?

– Извольте.

– Я подаю вам мою руку с самыми серьезными намерениями.

– Я с такими же ее принимаю.

Молодые люди ударили по рукам, и офицер откланялся и ушел, а Фебуфис, проводив его, отправился в кафе, где провел несколько часов с своими знакомыми и весело шутил с красивыми служанками, а когда возвратился вечером домой, то нашел у себя записку, в которой было написано:

«Он остается здесь с тем, чтобы быть у вас в студии послезавтра».

Фебуфис небрежно смял записку и, улыбнувшись, написал и послал такой же короткий ответ. В ответе этом значилось следующее:

«Он пробудет здесь три дня».

Глава шестая

Следующий день Фебуфис провел, по обыкновению, за работой и принимал несколько иностранцев, которые внимательно осматривали его талантливые работы, а втайне всего более заглядывали на Messaline dans la loge de Lisisca, которая занимала большое и видное место. Картина во весь день не была задернута гобеленом, и ее видели все, кто посетил студию.

Потом Фебуфис был во всех тех местах, которые имел в обычае посещать ежедневно, но вернулся домой несколько ранее и, запершись дома с слугою, занялся приведением своей мастерской в большой порядок.

Семейство желчного, больного скульптора, обитавшее в нижнем жилье, которое находилось под ателье Фебуфиса, очень долго слышало шум и возню от передвигания тяжелых мольбертов. Можно было думать, что художник наскучил старым расположением своей мастерской или ему, может быть, пришла фантазия исполнить какую-нибудь новую затею с Messaline dans la loge de Lisisca.

Это так и было.

На следующий день догадки нижнего семейства подтвердились и разъяснились: тотчас после ранней сиесты мастерскую Фебуфиса посетил именитый путешественник в сопровождении двух лиц из своей свиты.

Один из них был престарелый, но молодящийся сановник, во фраке и с значительные количеством звезд. Он был первый советник герцога по всем делам, касающимся иностранных сношений, и занимал должность начальника этого ведомства. В числе звезд, украшавших его лацкана, были и такие, которых никто другой, кроме его, не имел. Старец носил превосходно взбитый на голове парик, блистал белейшими зубами и был подрисован и зашнурован в корсет. Лета его были неизвестны, но он держался бодро, хотя и вздрагивал точно под ударами вольтова столба. Чтобы маскировать это непроизвольное движение, он от времени до времени делал то же самое нарочно. В существе это была дипломатическая хартия, вся уже выцветшая, но еще кое-как разбираемая при случае. В нем была смесь джентльмена, маркиза и дворецкого, но утверждали, будто в делах он ловок и очень находчив. Другой при герцоге был тот самый молодой адъютант, с которым Фебуфис держал свое пари о «завтра и послезавтра».

Сам герцог и оба его провожатые были в обыкновенном партикулярном платье, в котором, впрочем, герцог держался совсем по-военному. Он был представительный и даже красивый мужчина, имел очень широкие манеры и глядел как человек, который не боится, что его кто-нибудь остановит; он поводил плечами, как будто на нем были эполеты, и шел легко, словно только лишь из милости касался ногами земли.

Взойдя в atelier,[1] герцог окинул все помещение глазами и удивился. Он как будто увидал совсем не то, что думал найти, и остановился посреди комнаты, насупив брови, и, оборотясь к адъютанту, сказал:

– Это не то.

Адъютант покраснел.

– Это не то, – повторил громко герцог и, сделав шаг вперед, подал художнику руку.

Фебуфис ему поклонился.

– А где же это?

Фебуфис смотрел с недоумением то на герцога, то на его провожатых.

– Я спрашиваю это… то, что у вас есть…

– Здесь решительно все, что может быть достойно вашего внимания.

– Но было еще что-то?

– Кое-какой хлам… пустяки, недостойные вашего внимания.

– Прекрасно… благодарю, но я не хочу, чтобы вы со мною чинились: не обращайте внимания, что я здесь, и продолжайте работать, – я хочу не спеша осмотреть все, что есть у вас в atelier.

И он начал скоро ходить взад и вперед и вдруг опять сказал:

– Да где же, наконец, то?

– Что вы желаете видеть? – спросил Фебуфис.

– Что?

Герцог гневно метнул глазами и не отвечал, а его адъютант стоял переконфуженный, но статский сановник шепнул:

– Герцог хочет видеть ту картину… ту вашу картину… о которой все говорят.

– Ах, я догадываюсь, – отвечал Фебуфис и откатил подставку, на которой стояло обернутое лицом к стене полотно с новым многоличным историческим сюжетом.

– Не то! – вскричал герцог. – Что изображает эта картина?

– Она изображает знаменитого в шестнадцатом веке живописца Луку Кранаха.

– Ну?

– Он, как известно, был почтен большою дружбой Иоанна Великодушного.

– А что далее?

– Художник умел быть благороднее всех высокорожденных льстецов и царедворцев, окружавших Иоанна, и когда печальная судьба обрекла его покровителя на заточение, его