Ужасны странности природы, и нам, докуда мы сидим в этом кожаном футляре, нельзя никак утвердительно говорить, что возможно и что невозможно. У меня есть сильнодействующее средство от зубной боли, мне дал его в Выборге один швед, когда я ездил туда искать комнату, где Державин дописал две последние строфы оды «Бог», то есть: «В безмерной радости теряться и благодарны слезы лить…» Я хотел видеть эти стены, но не нашел комнаты: у нас этим не дорожат… Да; но я говорю о лекарстве. Это сильное средство уничтожает нерв, и его можно капнуть только на нижний зуб, а для верхнего считалось невозможным, но я взял одну бабу, у которой болел верхний зуб, обвязал ей ноги платком и поставил ее в углу кверху ногами и капнул, и она потом меня благословляла. Я сообщал этот способ в газеты, – не печатают, тоже говорят «невозможно». В наших понятиях невозможное смешано с тем, что мы считаем невозможным. Есть люди, которые уверены, что человек есть кожаный мешок, а им, однако, кажется невозможным допустить, что даровитый человек, царствовавший в России под именем Димитрия, был совсем не Лжедимитрий, хотя кожаный мешок был похож как две капли воды.
– Вы, кажется, к Лжедимитрию неравнодушны? – молвила Бодростина.
– Да; бедный дух до сей поры беспокоится такою клеветой.
Бодростина переглянулась с гостями.
– Он кто ж такой?
– Когда он был духом, он не хотел этого ясно сказать, теперь же он опять воплощен, – отвечал спокойно Водопьянов.
– Вы не скрываете, что вы спирит? – отнесся к нему Висленев.
– Нет, не скрываю, для чего ж скрывать?
– Я тоже не скрываю, что не верю в спиритизм.
– Вы прекрасно делаете, но вы ведь спиритизма не знаете.
– Положим; но я знаю то, что в нем есть смешного: его таинственная сторона. Вы верите в переселение душ?
– Да, в перевоплощение духа.
– Ив чудеса?
– Да, если чудесами называть все то, чего мы не научились еще понимать, или не можем понимать по несовершенству нашего понимательного аппарата.
– А чему вы приписываете его несовершенства?
– Природе этой плохой планеты. Плохая планета, очень плохая, но что делать: надо потерпеть, на это была, конечно, высшая воля.
– Вы, стало быть, из недовольных миром?
– Как вечный житель лучших сфер, я, разумеется, не могу восхищаться темницей, но зная, что я по заслугам посажен в карцер, я не ропщу.
– И вы видали сами чудеса? – тихо вопросила его Лариса.
– Какие, например? Не можете ли вы нам что-нибудь рассказать?
– Могу охотно: я видел более всего нежданные победы духа злобы над чувствами добрейших смертных.
– Но тут ничего нет чудесного.
– Вы думаете?
– Да.
– О, ошибаетесь! Зло так гадко и противно, что дух не мог бы сам идти его путем, если бы не вел его сильнейший и злейший.
– Нет, вы скажите видимое чудо.
– Я видел Русь расшатанную, неученую, неопытную и неискусную, преданную ученьям злым и коварным, и устоявшую!
– Каких же вы желаете чудес?
– Видимых воочию, слышимых, ощущаемых.
– О, им числа нет: они и в Библии, и в сказаниях, в семейных хрониках и всюду, где хотите. Если это вас интересует, в английской литературе есть очень хорошая книжка Кроу, прочтите.
– Но вы сами ничего не видали, не слышали, не обоняли и не осязали?
– Видел, слышал, обонял и осязал.
– Скажите, что?
– Я в детстве видал много светлых бабочек зимой.
– Галлюцинация! – воскликнул Висленев.
– Ну, понятно, – поддержал Горданов.
– Это в пору детства; нет, вы скажите, не видали ли вы чего-нибудь в зрелые годы? – спросила Лариса.
– И, главное, чего-нибудь страшного, – добавила Бодростина.
– Да, видел-с, видел; я видел, золотой пух и огненный летали в воздухе, видел, как раз черная туча упала в крапиву.
– Это все не страшно.
– Я видел… я видел на хромом зайце ехал бородатый старик без макушки, шибко, шибко, шибко, оставил свою гору, оставил чужую, оставил сорочью гору, оставил снежную и переехал за ледяную, и тут сидел другой старик с белою бородой и сшивал ремнями дорогу, а с месяца свет ему капал в железный кувшин.
– Это нелепости! – заметила Бодростина. – Скажите что-нибудь попроще.
– Проще? Это все просто. Я спал пред окном в Москве, и в пуке лунного луча ко мне сходил мой брат, который был в то время на Кавказе. Я встал и записал тот час, и это был…
– Конечно, час его кончины, – перебил Висленев.
– Да, вы именно отгадали: он в этот час умер.
– Это всегда так говорят.
– Но что вы слышали? – добивалась Лара, которой Водопьянов отвечал охотнее всех прочих.
– Я слышу много, много, много.
– И, виновата, вы и слышите все в таком же бестолковом роде, как видите, – отвечала Бодростина.
– А? Да, да, да, все так. Вода спит слышно. Ходит некто, кто сам с собою говорит, говоря, в ладоши хлопает и, хлопая, пляшет, а за ним идет говорящее, хлопающее и пляшущее. Все речистые глупцы и все умники без рассудка идут на место, о которое скользят ноги. Я слышу, скользят, но у меня медвежье ухо.
Он покачал свое густо обросшее волосами ухо и добавил:
– Мне не надо слышать ясно, но Гоголь слышал час своей смерти.
– Гоголь ведь, как известно, помешался пред смертью, – заметил Горданов.
Водопьянов улыбнулся.
– Вам это известно, что он помешался?
– Говорят.
– Однако все сбылось так, как он слышал.
– Случай.
– Но этим случаям числа нет. Иезекииль с Исаией пророком слышали, когда придет Христово царство.
– Оно же пришло: мы христиане.
– Нет, нет, тогда «все раскуют мечи на орала и копья на серпы». Нет, это не пришло еще.
– И не придет.
– Придет, придет, придет, люди станут умнее и будут добрее, и это придет.
– А что вы обоняли?
– Я обоняю… даже здесь теперь запах свежераспиленной сосны…
– Какие вздоры! Это я купаюсь в смоляном экстракте, – отвечала Бодростина и, приближая к его лицу свою руку, добавила, – понюхайте, не это ли?
– Нет, я слышу запах новых досок, их где-то стругают.
– Что за гиль! Гроб готовят, что ли? Нет, мы вам чудо гораздо получше расскажем, – воскликнула она и рассказала о странном и непонятном появлении ее мужа в распоронном мундире. – Скажите-ка, что это может значить?
– О чем же молиться? Ведь смерть по-вашему – блаженство.
– Да, смерти нет, нет Бога мертвых, нет и смерти, есть только Бог живых.
– Простите, я позабыла, что вы бессмертны.
– Как все с предвечного начала: «Я раб, я царь, я червь, я Бог».
– Каково! – воскликнула Бодростина, обращаясь к гостям, и затем добавила, – allez droit devant vous, cher[33] Светозар Владенович, мы не устанем вас слушать!
Водопьянов промолчал.
Бодростина подумала, не оскорбился ли он, и спросила его об этом, но «Сумасшедший Бедуин» отвечал, что его обидеть невозможно, – всякий, обижая другого – обижает себя и деморализуется.
– Ну, прочь мораль! Я не моральна! Скажите-ка нам что-нибудь о переходе душ. Мне очень нравится ваша теория внесения в жизнь готовых способностей, и я ее часто припоминаю: мне часто кажется, что во мне шевелится что-то чужое, но только вовсе не лестное, – добавила она с улыбкой к гостям. – Не была ли я, Светозар Владенович, Аспазией или Фриной, во мне прегадкие инстинкты.
– Что вы за вздоры говорите? – воскликнул слегка шокированный Висленев и, вставши, начал ходить.
Но Водопьянов отвечал Бодростиной, что все это очень возможно и что он сам был вор и безжалостный злодей.
– Во мне тоже, – отвечал он, – нет нимало врожденного добра.
– Нет; я очень зол, но не хочу быть злым, – мне это стоило работы.
– А вы, конечно, знаете таких, которые перевоплощаются из честных душ и все честнеют?
– Скажите, скажите о нем, – кто это такой?
– Его здесь звали на земле дон Цезарь де Базан.
– Испанский дворянин! – воскликнули все, не исключая лениво дремавшего Горданова.
– Да; он был испанский дворянин, и он сделал это слово кличкой. Вы помните его, разумеется, по театральной пьесе.
– Да; помним, помним; благороден, беден, горд и честен.
– И ко всему тому изрядно глуп, – подсказал Висленев.
– Оставим, господа, кому он чем кажется. Пусть лучше Светозар Владенович расскажет нам, как испанский дворянин переселялся и в ком он жил.
– Он жил в студенте Спиридонове, который в свою очередь жил в Москве в маленьком переулке возле Цветного бульвара. По крайней мере я там его узнал.
– И пусть отсюда ваш рассказ начнется уже без перерыва.
– Рассказывать я должен, начиная с дней давних.
– Мы слушаем. Я люблю всякий мистический бред, – заключила Бодростина, обращаясь к гостям. – В нем есть очень приятная сторона: он молодит нас, переносит на минуту в детство. Сидишь, слушаешь, не веришь и между тем невольно ноги под себя подбираешь.
Водопьянов начал.
Глава пятая
Рассказ водопьянова
– Студент Спиридонов, по множеству пороков, был неспособен к семейной жизни, а между тем он был женат, и женат по собственному побуждению и против своей воли, и с этих пор…
– Позвольте! с этих пор, конечно, не начнется бестолковщина?
– Зачем же? и с этих пор в студенте Спиридонове сказался его хозяин, но, впрочем, его надо было бы узнать гораздо прежде. Спиридонов мне раз все рассказал и сам над собой смеялся, хотя в его словах не было никакого смеха. Испанский дворянин ему являлся много раз.
– И въявь?
– Конечно, въявь, и в старом своем виде: с безвременною сединой в черных кудрях, с беспечнейшим лицом, отмеченным печатью доброты и кротости, с глазами пылкими, но кроткими, в плаще из бархата, забывшего свой цвет, и с тонкою длинною шпагой в протертых ножнах. Являлся так, как Спиридонов видел его на балаганной сцене, когда ярмарочная группа давала свои представления.
– Ну, слава Богу, – это обещает, кажется, быть интересным, и если история эта не кончится в пяти словах, то надо приказать дать свечу, чтобы после нас не прерывали.
– История довольно велика, – ответил Водопьянов.
Бодростина позвонила и велела дать огонь, хоть на дворе едва лишь смеркалось. Когда люди поставили лампы и вышли, спустя шторы у окон, Водопьянов продолжал:
– У студента Спиридонова был отец, – бедняк, каких немало на этой планете, где такая бездна потребностей; но ему, наконец, улыбнулось счастие. Он служил в гусарах на счет богатой тетки, – это, конечно, не особенно
